Автор: Евгений М. Орлов
Анонс: Для них придумали массу весомых причин: рыцарский кодекс, бусидо, ура-патриотизм, национальную идею, блатные понятия – все лишь для того, чтобы толкнуть податливую тушку под чужие топоры. Ибо во веки вечные так неуютно сложилось – жесткие правила для быдла. А тертый калач, посвистывая, похрустит подошвами по жженым косточкам. «Жженым костям» и посвящается этот роман.
Сон, как всегда, не удивлял разнообразием. Прежде всего, резало память чертовски громко хрустящее стекло. Он тогда ещё подумал, что ж так громко. И снова наступал на бесчисленное количество тусклых стеклянных граней. Хрусть, хрусть.
Яркое пламя от полыхающих прямо под зданием вокзала двух «восьмидесяток» освещало внутренности вагона, ещё более оттеняя глухие углы и места под покорёженными деревянными сидениями.
Малахова откровенно знобило. Он осторожно обступал размазанную тут и там кровь. В особенно больших, почти чёрных в полумраке, лужах полыхали алым вездесущие стеклянные кубики. Горький запах горящей резины, краски и человеческой плоти перебивал сладковатый тошнотворный аромат свежеперемолотого мяса. Оно было везде - на сидениях, стенах, грязном полу – все в вперемешку с фрагментами одежды, обувью и ошметками того, что было, когда то багажом многочисленных беженцев.
Он посмотрел на потолок вагона – всюду, словно кто-то истыкал крышу гигантской иглой, тысячи мелких, с пулевое отверстие дырочек.
- С-с-суки!- выругался кто-то из парней. Малахов обернулся. Лёшка Крокус стянул с головы берет, лицо бледное, мертвенно белое даже в темноте. Лик смерти, блин.
«Вырвет?» - подумалось почему-то. Но Крокус вытер лицо беретом, и натянул его на самые уши.
Несколько лучей, пересекаясь друг с другом, мазнули по углам. Тщетно. Вокруг все одно и тоже - живых нет, даже раненых.
Он, отдав сигнал своим оставаться на месте, осторожно переступил через обезображенный труп женщины. Хрусть, отозвалось противным звуком разбитое стекло. Мельком глянул через окно на платформу. Там горел БТР, какой-то куцый и неестественно смятый сверху, отчего покорёженные диски колёс смешно глядели в небо, как у паровозика из Ромашково - был когда-то такой жизнерадостный мультик в Совке. Шел этот локомотив весело с песнею, подвозил всех и нюхал самозабвенно цветы на попутных лужайках, по этой причине постоянно опаздывал.
Эти, блин, не опоздали! Как раз вовремя прибыли. Боже, сколько трупов-то!
Бойцы Сёмы Горилова растаскивали ещё дымящиеся куски мяса - людьми назвать ЭТО язык не поворачивался - и аккуратно складывали у полуобрушенной стены вокзала. Все для того, чтобы Сема мог перегнать через этот хаос два уцелевших танка.
Давайте, ребятки, миндальничайте. День-два такой войны и станете кишки мотать на траки, как за здрасьте. И никто не орёт, не матерится. Только свист танковых движков, хруст проклятого стекла и чавканье крови под сапогами. А подошвы липнут к полу, будто идёшь по расплавленному асфальту, только это не асфальт. Как жаль, что это не асфальт!
Он обеими руками сдвинул в сторону перекосившуюся дверь, которая вела в тамбур. Подпёр её ботинком, чтобы не закрылась, и высветил фонарём дальний угол. Яркое пятно света выхватило из темноты грязно-синий пластик стены с закрашенной биркой на ней. Масляная краска покрыта разбежавшимися в разные стороны трещинами, по которым становилось ясно, что десятилетие назад железнодорожники были веселее и предпочитали насыщенный лимонный цвет.
Малахов повёл лучом вправо и то, что он увидел, вызвало в нём сначала оторопь, а потом неясную радость - живой!
Красный детский капюшон и торчащий из-под него маленький подбородок с пухлыми губами. – Живой!- не своим голосом заорал он.
В который раз во сне, приходящим ему в самое жуткое похмелье и не отпускающим его никогда, даже с теми немногочисленными женщинами, у которых хватало глупости с ним быть, он заорал, заглушая рёв танковых двигателей: - Живой!!!
И в который раз, малыш, опережая движения Малахова, валится вниз - ведь ему тогда показалось, что тот идёт вперёд, к нему - парни бегут по вагону грохоча сапогами, а он стоит и смотрит на нечто, что когда-то было славным ребёнком, который не мыл уши, наотрез отказывался есть манную кашу и жался по кошачьи к рассерженной мамке. Малахов стоял над ними, раз разом читал и читал короткое слово на аккуратной белой бирочке, нашитой с внутренней стороны такой крохотной куртки: Ванечка, Ванечка, Ванечка.
Он раскрыл глаза, приподнял голову над подушкой. Нашарил початую бутылку пива на прикроватной тумбочке. Жадно, почти не ощущая вкуса, выпил её до самого дна. Закатил бутылку под кровать и, накинув на плечи одеяло в сером казённом пододеяльнике, прошлёпал босыми ногами к окну. Утро. Он выудил из переполненной пепельницы наиболее значительный бычок, оборвал обсмоктаный неизвестно кем фильтр, посмотрел на оставшийся огрызок курева - получалось оскорбительно мало, и не нашел ничего другого, кроме как раздраженно выкинуть его в приоткрытую форточку. Боже мой, как же раскалывается голова! – Малахов прислонился лбом к ледяному стеклу – Где же Лешка, черт побери?
С трудом вспоминались подробности вчерашнего излияния. Было много водки, дрянной закуски – вон и сейчас ее следы дурно пахнут под Лешкиной кроватью. Переел, старичок – Малахов усмехнулся – Или перепил, да где же его носит? Еще, как это всегда бывало при их совместных пьянках, было много Крокуса. Леха имел странную навязчивую особенность во время праздника заполнять собой все, буквально все! Всегда в его руках виднелся свежераспахнутый пузырек с горячительным, именно Лешкины байки заполняли все свободные уши, а его колени умещали, как на жердочке, пару хохочущих стерв. Бабы? – Малахов помотал тяжелой головой – Баб не было, точно! Официантка Маша была – да разве ж ее женщиной назовешь? Центнер умопомрачительного сала. Так что баб не было!
Малахов оторвал голову от уже нагревшегося стекла и переместил многострадальный лоб к другому, еще холодному фрагменту. Да, Крокус был везде – Малахов вспомнил, как все начиналось, они присели в вонючей «ковбойской» забегаловке, чтобы срастить кое-какие планы на жизнь. Крокус оптимистично носился с не новой идеей озолотиться на раз, что подкреплял «верным стуком от военного информатора». Малахов, напротив, был настроен пессимистически, его не оставляла мысль, что не стоило покидать тихий Березов.
- Да, говорю тебе, полно там хабара! – с пеной у рта доказывал Крокус, того и гляди, тельник начнет рвать, вылезший некстати из-под грязно-зеленой штормовки.
- Т-с-с! – Малахов прикрыл алюминиевую кружку ладонью и многозначительно, по чапаевски, поднял указательный палец – Ты закуски возьми.
- Да, еп, Молох! – Крокус грузно навалился грудью на стол, продырявил Малахова осоловевшими от бухла глазами, прошептал громко, почти на весь зал – Пойдем, а? Верняк, ведь!
- Ясное дело – верняк! – Малахов икнул и запил это дело остатками водки – Где жратва?
- Иди ты, Молох! – обиделся Крокус, грохнул по столу кулаком, отчего вся нехитрая сервировка дружно подпрыгнула. Редкие посетители – все-таки стоял полдень, время рабочее – рефлекторно обернулись на них, убедились, что перебранка не намерена перерастать в драку и тут же приступили к своим прежним делам, питью и жратве.
- А, ты не горячись, старичок. – Молох скрестил руки на животе, откинулся на спинку колченогого стула, гаркнул, не отводя насмешливого взгляда от товарища – Маша, снаряд!
- Хорошо, мальчики – ответила бодрая тетенька с жизнеутверждающим шиньоном на голове и двинула монументальным бюстом в сторону прилавка, где скучал худой и давненько небритый армян Азат, хозяин салуна, да и, к тому же, любвеобильный герой валькирии Машеньки.
- Ты, Леша, сильно доверяешь байкам прапора Грицко – он, конечно, прапор уважаемый, но бабло любит больше, чем свою Украинскую Родину… - на попытку Крокуса возразить Молох останавливающе взмахнул рукой - Если он тебе про Золотой Шар расскажет, ты тоже сломя голову через кордон полезешь? – он прицелился в лоб Крокуса указательным пальцем, бахнул из него:
- К-х-х! – он сдунул воображаемый пороховой дым – И бравые вояки петрушат карманы сталкера Крокуса. Или его тощую жопу – некроманты и среди прапоров имеются, вот я знаю одну историю…
- Лучше о своей побеспокойся – огрызнулся Крокус, вытащил из пепельницы истлевший почти до фильтра бычок, жадно затянулся и выпустил в сторону струю дыма – Мне этот гандон показал копию отчета последнего военного рейда.
- Оп-па! – Малахов хлопнул себя ладонями по коленям – Что ж они сами туда не сунулись? Или.… Стой, говорю, как дело было! Они эту делянку нашли, выпотрошили ее под ноль, и хабар - по карманам, отчеты – начальству.
-Говорят, у дураков мысли сходятся, - Крокус заглянул в кружку – пусто. – Маша, где водка?!
- Не один! – возмутилась от прилавка официантка – Вас тут много, а я – одна!
- Зато сколько! – оскалился сидящий через столик мужичек в красной, со следами высохшего пота, бейсболке. - Хороша!
Мужик подмигнул Молоху, на что тот показал большой палец:
- Валькирия!
- Не злите ее, люди – встрял Крокус – она ж в жратву наплюет, сохни потом по ней.
- По руке своей сохни, долдон! – Маша улыбнулась оскалом акулы и скрылась в подсобке.
- Все, плевать пошла – вздохнул Крокус – Слышь, Молох, я хавать не буду.
- Не бзди, курилка – успокоил его Малахов. – Так что там про дебилов?
- Каких дебилов? – брови Крокуса смешно изогнулись домиком.
- Ну, что мысли… - подсказал Молох.
- А! Так вот, я ему и говорю: « Где, мол, гарантия, что коробочка полна?».
- Ну?
- Баранки, блин, гну! Слушай, давай! – Крокус вдавил остатки бычка в пепельницу. - В том то и дело, что патруль вышел на связь, передал инфу и сгинул вчистую: все пять гоблинов, три научника и Сом.
- Сибиряк что-ли? – не поверил Молох?
- Он самый, нанялся проводником.
- Дык, может, Сом всех и пришил? – засомневался Молох – Я б с этим мокрушником даже в кафе-мороженное не пошел, страшно. Не то, что в рейд. Одно слово – Сом, он ведь падалью питается.
Маша принесла пузырь водки и еще скворчащую сковороду жареной картошки с пятаками натовских сосисок.
- Спасибо, Марья Семеновна – заулыбался Крокус, принимая у бабы запотевший сосуд. – Люблю я вас, почти как Азатик…
- Хватит трепать языком, Леша, - осадила Крокуса Маша – Тогда, если башку твою деревянную Зона оторвет, возьму охранником.
- Типун вам на язык, Марья Семеновна! - Крокус картинно закатил глаза.
- Голова тебе все равно без надобности – только языком трепать, – съязвила официантка – Ты это и своим срамом чудесно наяривать сможешь, понт тот же - только сотрясение воздуха. - Маша уперла руки в бока.
- Эх, Марья Семеновна, будь вы трошки помоложе… - Крокус свернул большой и указательный пальцы левой руки в колечко, и потыкал в него пальцем другой.
- Не смешите меня, молодой человек! Языком своим будешь биксам с телефонки уши зализывать, а я про вас отморозков ученая – висяк! Одна любовь у вас – Зона гребаная, с ней и сношайтесь, может, родите чего.
Молох, с улыбкой наблюдавший за перепалкой, прожурчал довольно:
- Спасибо, Маша, родим – тебя обязательно крестной позовем.
- Охотно верю – баба вальяжно удалилась от них к мужичку в красной бейсболке.
- О как! – Крокус, сияющий, словно медный таз, распечатал бутылку и разлил каждому по полкружки.
- Прикольно – согласился Молох – Доведешь ее когда-нибудь, затащит к себе в койку и, в натуре, осрамит на всю Зону.
- Да, насрать на нее с шапкой! – пренебрежительно ответил Крокус. – Давай?
Он взялся за кружку:
- За Чубатого, Горца и Витьку Савану, земля им!
Молох кивнул, ни слова не говоря, опустошил кружку. С землей и пухом были сложности – если с Чубатым все понятно – на переходе Кордона его взяли «миротворцы», скоренько раздербанили нехитрое барахлишко и тихо завалили в яме могильника. Об этом тот самый Сом и поведал, по циркулярке, вживую, с комментариями и видеорепортажем. Помнил Молох морды десантников, ржут, на детской считалочке раскидывают, кто валить героя станет. То с Горцем и Саванной было сложнее. Первый ушел без вести, успел напоследок передать короткое: «Марина, Ленка, простите – хана…». Савану же год назад видели у Агропрома в качестве симпатяги-зомби, с дыркой в пузе величиной с арбуз. Говорят, шел Витя по тропе, волок по земле рюкзак и напевал что-то про их зомбячье счастье.
Двух солдатиков, что Чубатого убили, позже тихо «сняли» возмущенные мстители, а рыжий сержант ушел, только зря подорвали хамера у колючки, отчего досталось левым пехам.
Молох и Крокус молча, слаженно закусили картошкой, горячей, зажаренной на пережженном масле.
- Ладно, что там дальше с твоим источником? – нарушил Молох затянувшуюся паузу.
- А что, я и говорю Грицко: « Где гарантия, что объект не выпотрошен?», – ответил Крокус, продолжая увлеченно отдирать вилкой пригоревшие шкварки от сковороды. – На это он ответил, что на «гоблинах», научниках и Соме было снаряжение такое специальное, с датчиками, как на космонавтах из кино. Так вот, Саня, кончились эти голубцы, не дойдя до объекта метров пятнадцати. Практически одновременно, с интервалом в секунды три. Спутник следил за ними, это Выверт, Сань! Дыра в земле и лабиринт из дерьма попроще – штук пять мясорубок и одиннадцать трамплинов. Ребята шли хорошо, грамотно, с промежуточными лагерями, страховкой – все по науке, но какая-то из мультяшек их уделала. Явный Пульсар, поймал за жопу на отдыхе. Так что думай!
Молох прикинул - Выверт, редкая вещь, как Божий дар. Но, как и любой дар - чемодан с двойным дном, может озолотить, или превратить в очередную достопримечательность. Люди будут смотреть и восхищаться: «Смотрите, без головы, а как чудесно ходит и даже Шиллера на языке глухих декламирует!». Невелика радость!
- Что прапор хочет за инфу? – спросил он, наконец.
- Пятерку сейчас, он загружает мне на флешку все, что дошло от Сома до штаба. И двадцать процентов от хабара.
Молох присвистнул:
- Не хило!
- Согласен, - кивнул Крокус – Еще с коридором обещался помочь, но не сам, через дедка одного, Якима. Слыхал?
- Егерь, старый, как черепаха, не думал, что жив еще – изумился Молох – А сам он никак?
- Говорит, это наши проблемы, у него ж долг там, присяга, ипотека и выслуга лет. Ссыт, одним словом.
- А бабло хавать не ссыт? – возмутился Молох – Молодец, товарищ прапорщик!
Крокус удивленно посмотрел на Малахова:
- Слышь, браток, мы ведь с тобой действительно дураки, я так ему и ответил:
«Молодец – говорю – товарищ прапорщик!».
Малахов зачерпнул картоху ложкой, посмотрел на Крокуса мутным взглядом:
- Давай так, Леха, обломается прапор с пятеркой. Дави его на три, а двадцать процентов пускай будет. Боги войны жадин не любят, им с хабара доля причитается, и это – правильно! Вздрогнули, подельничек!- они громко стукнулись кружками.
Да, баб действительно не было, - словно изумляясь собственным воспоминаниям, подумал Молох. Стоило приезжать из Березова? – он устало посмотрел на улицу. В провинциальном городке бушевала ранняя весна с ласковым солнышком, огромными лужами прямо посеред сугробов и ошалелыми от счастья воробьями. – Может, и стоило, а может – зря. В последний раз - успокоил он себя.
Все-таки Выверт – это не шутка: огромная комплексная аномалия, тело которой буквально унизано гроздьями бирюлек. Куда там известному Ящику Пандоры, так, сельмаг против супермаркета! В последний раз, в последний раз.
Ты что заладил, как заведенный? – выругал он себя – Еще неизвестно, что Леха на смотрины принесет. Вполне возможно, жадный прапор их просто разводит. Но нет – здешние вояки вынуждены придерживаться своеобразного кодекса чести – ведь есть он у любой шлюхи, никто не считает себя подлецом и на любую гадость всегда разыщет благое оправдание. Как правильно подметил Крокус, ипотека и выслуга лет, кто ж устоит перед такими соблазнами? Что-то долго нет Крокуса, не случилось бы чего!
Два лопоухих солдата поволокли бадью с парашей до ближайшего нужника, издевательски празднично разукрашенного белой известью. Идти им было неудобно, все время спотыкались о рыхлые сугробы, что угрожало превратить улицу в зону стихийного бедствия, так неаппетитно выглядела плещущая через край жижа. Малахов невольно обрадовался, что находиться на втором этаже и не может «насладиться» запахом фекалий. Да, славянская армия всегда одинакова – лозунги, реформы, перевооружение. А, в конечном счете, всегда одно – нескладные солдатики с бочонком дерьма, озверевшие годки и громогласное «ура», как устная заявка на цинковый гроб.
Малахов раздраженно отвернулся, армию он с некоторых пор недолюбливал. Опять тоскливо посмотрел на переполненную пепельницу и, сообразив чугунной головой, что без Лехиного подгона курить не придется, пошаркал тапками в направлении кровати, чтобы предаться там похмельным страданиям.
По прошествии томного часа, протиканого дешевым будильником, в номер гостиницы ворвался Крокус с одному ему присущим шумом, гвалтом, и утренним прохладным воздухом. Лешки Крокуса стало как-то очень много. Он, не снимая грязных сапог, прошел к своей кровати – за ним оставались грязные отпечатки следов – и, вызывая жалобный скрип панцирной сетки, уселся на нее. Полетел в угол рюкзак, были скинуты сапоги. Штормовка, мокрая под мышками, будто Крокус бежал по улице, а не ехал на верных колесах, вонючим комком взгромоздилась прямо на подушке.
- Хорошо вчера отдохнули! – он восторженно расцвел – Что-то ты плохо выглядишь, камрад, не похорошело? А я пива тебе оставлял, выпил? – он показал взглядом на пустую бутылку под кроватью Малахова – Вижу, похмелился, наверное, Машка с Азатом травануть тебя сговорились.
- Зато тебе хорошо – пробурчал Молох, уселся на кровати, снова накинул на плечи одеяло. – Курить принес?
- Конечно, начальника! – Крокус извлек из кармана брюк пачку чего-то страшно дешевого и кинул через комнату страдающему товарищу. Тот поймал ее, не глядя на этикетку, распечатал:
- Где тебя носило? – спросил он, втолкнул в рот сигарету, неловко подкурил от газовой зажигалки. – Думал, не увижу никогда.
- С чего это? – удивился Крокус, улыбнулся. – Понимаю, пьяный депресняк. Я у прапора был, до трешки не скатился, пришлось четыре отдавать.
- Паршиво - отозвался Молох сквозь клубы дыма – Остается пятьсот, гривников, вообще, кот наплакал. Что жрать-то будем?
- Не знаю, как ты, а я уже поел – хохотнул Крокус – Ладно, не грузись, до Якима доберемся, там все наладится. А в Зоне разберемся – лишь бы до схоронки дотянуться.
- Я не гружусь, все равно тащит до сих пор. Давай не томи, выкладывай, что принес.
Крокус подскочил к столу, открыл ноутбук, на экран высыпала масса всевозможных фотографий, схем, фрагменты карт различного масштаба.
- Давай сюда, – он повернулся к Молоху, помахал рукой. Тот тяжело поднялся, доковылял до стола и с любопытством посмотрел через плечо товарища на экран. Крокус начал пояснять:
- Вот кляксу видишь, правда, места знакомые?
Малахов буркнул что-то согласное.
- Сразу за железкой, раз пять там был, ничего подобного не видел – продолжил пояснять Крокус – Вот маршрут группы, одна сложность - они выходили с Агропрома. Вот съемка со спутника, вот примерное расположение аномалий на точке, промежуточные лагеря помечены кружочками. Один, два, три. Вот четвертая точка – последняя, здесь от них перестали поступать данные.
- Пульсар? – уточнил Молох.
- Возможно, - согласился Крокус – Во всяком случае, дальше они не прошли. Вояки посылали беспилотник на следующие сутки, было видео, я решил, хватит и фоток – вот эти розочки, возможно, они и есть. Гляди, как неравномерно расположены – метались, выход искали.
- Бедолаги, – посочувствовал Молох, ему стало жаль научников, которые стояли в шаге от россыпей бирюлек.- Как Сом так лоханулся?
- Пульсар, – Крокус пожал плечами – Но мы то теперь знаем, где он примерно расположен.
- Не факт, что он единственный – остудил его Молох – профукали мы с тобой бабки, Леша, за пачку фотографий!
- Ну, ты чего, получится, Саня! – бурно возразил Крокус.
- Давай логически, Лех, ты мне ответь, почему научники туда снова не суются? Ты этот вопрос прапору задавал, у них же в каждом рукаве по тузу – снаряга, оружие, спутники, беспилотники, легальность, наконец?
Крокус закрыл компьютер, скрутил в трубку копирки карт и засунул их под ремень, хмуро, как обиженный ребенок, у которого отняли мечту, поглядел на Молоха:
- Задавал, они готовятся, Сань проводника из наших ищут. Откуда, думаешь, прапор про это узнал?
- Я, думаю, развел он тебя.
- Даже если и так, Сань, но Выверт есть, и россыпи там есть, ты же видел! Мы сможем, Санек, одна ходка – и все, не надо будет Зону топтать, гнуться ни перед кем не надо будет. Купишь свой Березовск, мэром станешь, будешь счастье людям нести, как сам его представляешь! Мы справимся, Сань, мы же зубры – не один год вместе. А Сом – мудак и мокрушник, хотел бабла срубить по-хитрому, прыгнул выше головы, да и обосрался. Я даже думал поначалу, что он эту экспедицию с дружками положил, пока кляксы не увидел. Сань, давай!
- Ведь вояки по следам пойдут, – ровно, словно думая вслух, произнес Молох – Они не отступятся. Выверт до ближайшего Выброса продержится, потом, разве что вспучит в новом месте.
Крокус почувствовал в голосе товарища готовность и расплылся в улыбке, как кот.
- Вояки отдыхают, Сань, если быстро ломанемся, у нас минимум недели полторы. А до Выброса еще - ого го! Недели три, по прогнозам.
- Вот именно – по прогнозам, – вяло продолжал сопротивляться Малахов.
- Ты же знаешь, Сань, «это армия – сынок», там все медленно, параллельно и перпендикулярно – пока проводника найдут, пока генералитет сообразит, как сувениры делить, в какой пропорции. Так ведь и очко у многих играет! Санек, мы прямо под Выброс выходим, проскочим, не впервой. На кураже, Санек! Что мы теряем, в конце концов? Саша, сдохнуть уже не страшно, если пожить, так богато, в машине с открытым верхом, в доме на Лазурном берегу, чтоб детишки по белому песочку голыми пятками. А вот в Жигулях и коммуналке, опять во имя чего-нибудь Великого – не хочу! Я там уже был, лучше пусть на Кордоне пристрелят.
- А как Савана, не желаешь?, – Молох грустно улыбнулся. Он заметил, что при упоминании Витька, Крокус заметно сжался и как-то опустел, но все-таки нашелся, что ответить:
- Это издержки профессии, Сань, в каждой профессии есть свои болезни. Как геморрой у водителей.
- Хорошо сказал, – похвалил Молох. – Красноречивый ты наш, куплю город – станешь у меня замом по СМИ.
Крокус заметно обрадовался:
- Все будет путем, начальника, я и документы оформил. Машина уже у подъезда, вот только номер сдадим. Хотя, что тут сдавать?, – он оценивающе оглядел откровенно засранную комнату, носящую следы грубой солдатской пьянки. – Вроде чисто.
- Жрать охота, - протянул Молох и поглубже закутался в одеяло: пришел похмельный мандраж.
К обеду, в смысле к полудню, они были в деревне, где обосновался дед Яким. Это была даже не деревня, а поселок городского типа, каких во множестве проросло на теле Советского Союза с целью сплотить людей в тесный производственный коллектив, чтобы все было рядом: дом, детсад, универсам, школа, клуб (офицеров, шахтеров, бурильщиков – нужное подчеркнуть), и памятник Ленину, чтоб было, кому воздать почести за счастливое детство, отрочество, старость. Они миновали импровизированную площадь «для принесения жертв», как обозвал ее Крокус, и подкатили к другому центру жизни, где тесно гнездились почта – телеграф, химчистка – парикмахерская и, что самое главное, небольшой продовольственный магазинчик.
Крокус притормозил видавший виды Уазик прямо посреди площади, наплевав на правила и обычаи.
- Только давай быстро, Сань, – попросил он – Чтобы глаза местным не мозолить.
- Ты б еще в здание суда заехал, или в ментовку, - поддел его Малахов – «Не мозолить!».
- Батареек купи, хоть радио послушаем, – Крокус равнодушно пропустил мимо ушей товарищескую подколку. – И воды, сушняк.
Молох не ответил, он смотрел в окно, в сторону магазина.
Пацан почему-то сразу привлек внимание Малахова. Мелкий, худой, как бухенвальдский крепыш, неопределенного беспризорного возраста, когда в лысую костлявую фигуру легко укладываются и восемь продвинутых, и пятнадцать недокормленных годков.
Тощее тело ребенка покрывало пестрое пальто, явно кустарного производства, с огромным капюшоном. Оно было сшито то ли из ковровой дорожки, то ли из классического совкового гобелена, времен, когда ракеты и балет были важнее колбасы и бабских колготок.
Малахов выбрался из УАЗика, потянул за собой повидавший многое солдатский вещмешок, накинул его на правое плечо, потянулся, разминая затекшую спину.
- Слышь, Леха, давай спалим твою табуретку, – бросил лениво он – Мля, полное плоскожопие!
- Молох, будешь много триндеть – поедешь на метро!- ответил Крокус – Дверь, блин, закрой – холодно.
Малахов послушно толкнул дверь ногой, та с танковым лязгом встала на место, и побрел к магазину.
Обманчиво ласково пригревало мартовское солнце, пронизывало своими лучами прозрачный холодный воздух и топило тонкий слой снега в хрустящую кашицу. Вовсю голосили вездесущие воробьи, прочесывающие дружным гуртом деревенскую площадь в поисках съестного. Справа, метрах в двадцати, грелся с сигареткой в зубах пузатый мент. Простите, «господин полицейский». Серую меховую шапку он сдвинул на затылок, открывая потный блестящий лоб. На Малахова он не обратил никакого внимания, лишь мимолетно покосился и продолжил увлекательный треп по сотовому телефону. Малахов дошел до крыльца, около которого сидел приметный шкет.
- Замерз? – спросил он его. Пацан удивленно поднял голову, причем Малахов догадался об этом лишь по движению подбородка, настолько был огромен капюшон пальто: чисто герой инквизиции с растоманскими наклонностями – в глазах рябило от оранжево-красно-желто-синих кубиков, элементов звериных тел, возможно, оленей и внеземных цветов.
Молох присел на корточки, любопытно заглянул под капюшон, пытаясь разглядеть лицо.
- Откуда прикид такой дикий? – весело спросил он, покопался в нагрудном кармане, достал десять баксов, мятые, как туалетная бумага – Держи, купишь себе пожрать что-нибудь.
Мальчишка расторопно перехватил купюру, от Молоха не ускользнуло отсутствие фаланги на указательном пальце детской кисти.
- В носу ковырялся? – оскалился он – Ладно, держись, шкет! Будет обижать кто – свисти, я тут, по ходу, надолго задержусь.
- Вы, дяденька, смотрите, сами не вляпайтесь! - ответил мальчишка – За деньгу спасибо, если что узнать захотите – спрашивайте, я тут всех знаю.
- Договорились, старичок, - Молох улыбнулся, встал, шагнул на крыльцо – Ну, бывай!
Малахов поднялся в магазин, взял там блок сигарет – от Крокусовской подачки несло не только дешевкой, но и отравой – два мороженного в вафельных стаканчиках и бутылку минеральной воды. Сложил это все в мятый пластиковый пакет, предусмотрительно захваченный с собой. Немного поколебавшись, докупил пару пальчиковых батареек для китайского приемника, что торчал на панели УАЗика под толстым слоем красной изоленты. Засунул в тощий кошелек остатки денег – гривен оставалось всего ничего. Уже, когда выходил из магазина, он ощутил на спине пристальный взгляд. Малахов обернулся – толстая дородная тетка в накинутой поверх почти белого рабочего халата телогрейке, смущенно отвела глаза.
- Не грузитесь, барышня, – улыбнулся ей Молох – Все будет хорошо.
Та лишь смущенно улыбнулась и кивнула. Молох, толкнув дверь ногой, вышел на улицу.
Вот, что называется, «не вляпайтесь». У машины Крокус вел «доверительную беседу» с двумя натовскими патрульными, причем, давешний потный мент-пузырек, явно выступал в роли переводчика. После памятного «Крымского инцидента» НАТО демонстративно не воспринимало русскоязычных «сновасоюзников» и вело диалог только с закадычными украинскими партнерами. Крокус вполне сносно говорил на английском, но, видимо, кося под деревенского дурачка, мешал его с русским и ломаным украинским.
Один из патрульных, запакованный в бронекомбинезон - даже забрало зашторено – прикрывал, чуть поодаль, своего старшего, водя по сторонам стволом охрененного Гаусса. Второй, начальник начальником, вопреки уставам своей американской Родины-матери, бронекостюм расчехлил, скинул тактический шлем на грудную клипсу – на башке один «потник» с наушниками – и, не осквернив рук оружием, копался в их с Крокусом вещах. Мент выговаривал, как полицай из кино, одну и ту же фразу:
- Оружие есть, антирад, стимуляторы, спецоборудование? С какой целью находитесь в прифронтовой полосе?
- Так нет войны, господин фараон, мир же! – жалобно проблеял Крокус, выпятив недоуменно глаза.
- С какой целью находитесь в Зоне стихийного бедствия? – тут же поправился полицейский. И тут же вспылил – Умничаем?
Крокус молча, не вдаваясь в полемику, продемонстрировал ему ворох сопроводительных бумаг, затем натовскому лейтенанту и даже дурню с Гауссом.
Мент, тем не менее, продолжил настойчиво клянчить о цели визита, а летеха копаться в багажнике.
- Оружие, антирад, спецснаряжение есть?
- Что, дяденька, жопа? – Молох вздрогнул от неожиданности, так близко прозвучал мальчишеский голос.
- Сам ты – жопа! – усмехнулся он в ответ, потрепал пацана по голове, прямо поверх капюшона. – Досмотр, а что за мусор, злой такой?
- Участковый, – мальчишка презрительно сплюнул сквозь зубы – Мудак редкостный.
- Понятно, – Молох присел на ступеньку, поставил вещмешок и пакет рядом с собой, из нагрудного кармана извлек начатую пачку сигарет, протянул ее мальчишке – Будешь?
- Угу, – мальчишка с грацией фокусника растворил пачку в своей беспалой ладони, доверительно стянул с головы капюшон.
Пред Малаховым предстал обычный ребенок, пускай и немного осунувшийся, припухшие щеки, нос пипкой, плешивая, в смешных клочках пепельная голова. Сигареты в его руке смотрелись, как жираф в Антарктике, неестественно. Он улыбнулся одними глазами, протянул руку:
- Ванечка!
Малахов вздрогнул, прошептал еле слышно:
- Почему – Ванечка?
Мальчик наклонил набок голову:
- А как надо?
- Ваня, - спохватился Малахов, он напряженно следил, как бухает в груди сердце от звуков знакомого имени. Фу, глупости, какие! Это было давно, так давно, что сон показывает разные картинки, разные места и только мелкая красная курточка всегда одинаковая, и бирка на подкладке: Ванечка Прохоров 6 класс - А фамилия как?
- Ты что – прокурор? – прищурился мальчишка. - Нет у меня фамилии, Ванечка – и все!
- Не злись, - Малахов примирительно протянул ему руку, усмехнулся. - Тогда я – Санечка!
Ванька пожал его руку:
- Будешь «дядя Саша», лады?
- Лады, старичок, – согласился Малахов, - Извини за тормоза, дядя Саше видится разное.
События у УАЗика тем временем начали развиваться стремительно – мент ложил Крокуса в партер, точнее, пытался это сделать. Тот же, не желая пачкаться в снежно-грязевой каше, бурно, но пока словесно, сопротивлялся.
- О, как! – прошептал себе под нос Малахов, привычно зыркая по сторонам, взгляд послушно подсказывал те углы, где можно прикинуться тополем. Но затем, махнув на все рукой – чего бояться-то? – и сделав блаженное лицо, он засеменил к досмотровой группе.
- Тащ начальник, а чё это, а? – брови Малахова изогнулись недоуменным домиком, руки разошлись в стороны – в одной висит вещмешок, в другой – дырявый местами пакет с покупками. Американский воин повел стволом в его сторону, а мент глупо застыл над замершим на карачках Крокусом.
- Стоять, мля! – зычным голосом рыкнул участковый, его седые, с никотиновой желтизной усы двинулись вперед, отлавливая, словно сетью брызнувшую изо рта слюну. – Шмурдяк на землю, сам – туда же!
Малахов, как ни в чем не бывало, продолжал плыть к участковому, в пяти шагах от него остановился, небрежно закинул вещмешок за спину.
- Чё ищем, служба? – спросил он у лейтенанта, подчеркнуто проигнорировав полицейского. Американец, рослый круглоголовый парень с тоскливыми телячьими глазами, вывалил из черной спортивной сумки прямо на снег джинсы, спортивный костюм Крокуса, разное туалетное барахло, а затем и две упаковки, плотно перемотанных резинкой из-под денег шприцов с антирадом.
- Во, бля! – прошипел Крокус.
- О, бля! – встрепенулся мент, причем, сказали это они одновременно, будто выражали общую радость.
- Залетели, соколики! – уголки усов у мента приподнялись, день для него, явно, не прошел зря.
- Да, хрень какая-то, господа жандармы! – Сердце у Малахова привычно съежилось, будто собиралось уменьшиться до размеров горошины и провалиться в район пяток.
- Хрень это или нет, будете в контрразведке судачить, господа контрабандисты! Может, и оружие имеется?
- Кому и жопа – мортира! - съязвил Крокус, за что немедленно получил каблуком по запястью, взвыл от боли и повалился на бок.
- Сейчас поедем в комендатуру и твою проверим на предмет соответствия нумера. -злорадно добавил участковый. Он повернулся к пендосам, начал с ними о чем-то негромко собачиться. Лейтенант отрицательно мотал головой, а бронеход с Гауссом цепко вцепился в Малаховскую голову, хотя, если быть честным, с такой чумовой установки зона поражения значения не имела. Малахов был свидетелем, как в Крыму классическая пендосская тройка рвала на массу незнакомых друг с другом кусочков казачьи штурмовые группы.
Было тоскливо и, ссссука, глупо – поели мороженкова, называется. Хорошо, если просто допросят, да пнут под зад. Хуже попасться местным, те из праведной ненависти вырвут все, что захотят да и шлепнут за Периметром. Из Гаусса – ноги отдельно, руки отдельно, только мухи над всем этим вместе.
Они лежали около часа – связались американцы с братьями-славянами, анархия вещь заразительная – мокли от подтаявшего под их смирными тушками снега и от собственного пота. Забирать их никто не собирался, похоже, пендосы, похоже, сами были не рады компрометирующей находке. Тем более, бабок при задержанных оказалось мятых пять сотен, не особо разживешься, учитывая инфляцию. Мент утопал куда-то по своим серым делам.
По прошествии еще получаса, не меньше, к ним подкатила боевая колесница с пятью рылами, все холеные, заброненые, как роботы из японских мультиков – кажись, топни и начнут перевоплощаться, кто в машину с откидным верхом, кто в паровую дрезину или «митральезу» на станке.
Да, Ванечка, вот это – точно жопа! – подумал Малахов, покосился на скучающего Крокуса, тот выразительно моргал.
- Ну что, соратник, прорвали «на кураже»? – прошептал еле слышно он. Положение действительно угнетало, ведь с такой кучей американского народа верняк не сторговаться.
- Лежать спокойно! – гаркнули над ним с сильным акцентом.
- Холодно, дай сесть! – попросил Малахов, но тут же заработал легкий, от этого более обидный, удар прикладом между лопаток
- Сядешь еще, – это уже участковый язвит, приперся обратно. - Что, мудаки московские, шпионить приехали, или за бирюльками?
- Сам ты мудак, морда мусорская, - огрызнулся Крокус и скривился от боли – полицейский довольно резво для его пузатого тела подскочил к нему и зарядил сапогом под ребра. Но был немедленно оттеснен двумя американскими патрульными.
Затем их бесцеремонно подняли на колени, стянули руки за спиной пластиковой петлей, надели на голову мешки. Молоха сильно рванули за локти, плечи отозвались ужасной болью, ткнули на всякий случай по ребрам и поволокли куда-то вперед. Через мгновение он оказался на полу машины, рядом с грохотом упал Крокус.
Кисло все – подумал с грустью Малахов, хотя особого волнения ситуация не вызывала – взяли американцы, а для них это стандартная процедура. Ведь надо же поддерживать монополию своей страны на распространение чудес! Отсюда столько понта.
Были б хохлы – шлепнули б обязательно, он бы на их месте обязательно шлепнул, на всякий случай.
«Крымский инциндент», вконец рассоривший два братских народа, стал той точкой невозвращения, после которой никогда не будет так, как раньше. Началось, как всегда это водится, с заигрывания обоих правительств с такой опасной штукой, как национальная идея. Причем основной удар делался на первом слове, так как «идея» - это надо думать. Украинские националисты, до этого промышлявшие легкой резней в синагогах, вдруг бодро рванули по стопам товарища Гитлера и, используя плевый повод, пошли, что называется, «в разнос». Массовое побоище на Графской пристани, резня русских офицеров на День ВМФ, поджог прямо в доке эсминца «Осмотрительный», не говоря уже об неожиданно открывшихся земельных спорах по всему Крыму не только с русскими, но и татарами. Матушка Россия вздрогнула от дремы, заявила громогласные ноты протеста, но лишь затем, чтобы перевернутся на другой бок для просмотра сна об особом пути развития суверенной демократии. Зато не забыло вколоть в поддержку разволновавшемуся населению Крыма партию пассионариев – казачков с православными флагами и сочувствующих «добровольцев», у которых вместо божьих образов синели татуировки ВДВ, разных годов выпуска. Такая партия адреналина не заставила себя долго ждать, и пламя восстания полыхнуло так, что в стольном Киеве слегка подокуели. Как впрочем, и в Москве. Стороны обменялись нотами протеста, затем вооруженными до зубов «миротворцами». Третья сторона, то бишь, США, не желая отставать от настолько задорных дел, сначала поддержала оплот «демократии в регионе» ударом новейшей аэрокосмической системы по станции Каштановое - шутя, разорвала около трех тысяч беженцев, но по русским морпехам так и не попали – затем, поняв, что инкогнито в этих играх уже никого не волнует, рванула что-то у себя на военной базе. И под предлогом наличия угрозы всей мировой демократии, высадила, наконец, свой полк «миротворцев». Все, как один, упакованы в новейшие бронекомбинезоны, экзоскелеты и с экзотическими Гауссами. Это переполнило чашу терпения Царя Всея Руси, что привело к истеричному запуску тактического ядерного заряда по району Чернобыля. Ну, а союзники, не долго думая, порушили стратегом тридцать километров пустой сибирской тайги.Этим действом была поставлена жирная, куда уж жирнее, точка под «Крымским инцидентом».
Офигивающее от амбиций Российское правительство подписало договор «о мире» с таким же офигевающим в собственной решимости американским. Кончилась почти годовалая лихорадка с использованием новейших систем вооружения. Как оказалось, у Первопрестольной таких систем оказалось меньше, что роднило эту войну с, почти одноименным кризисом двухсотлетней давности. Но если в те времена, более менее, удавалось выезжать на почти бесконечных человеческих ресурсах, то в этом раскладе такая дешевая игра «в дурачка» не канала.
Но, кроме рухнувших иллюзий, был и другой результат – Зона. Как в свое время, кровавые события в Карабахе отозвались чередой разрушительных землетрясений, нынешний конфликт не был тому исключением. Ядерный удар по пустующим территориям не привел к огромным человеческим жертвам, но породил НЕЧТО. То, что жило само по себе, не задавало загадок и не отвечало на вопросы – ОНО просто было. И Мир не знал, что с Ним делать, то ли радоваться хлынувшим в него волшебным вещам, то ли проклинать, как подарки дьявола. Ведь известно – дешевый сыр только в мышеловке. Но, попав в мышеловку, остается хотя бы сожрать сыр.
Как и предполагал Малахов, их привезли в комендатуру, в место, где доводилось ему бывать неоднократно, и никогда – добровольно. Хотя, так жестко тащили впервые.
Его проволокли по коридору, внесли в комнату, грубо усадили на стул, стянули с головы мешок. Не пришлось, как пишут в книгах, «резко жмурить глаза от обрушившегося света» - в помещении царил полумрак.
- Ну, здравствуй, Александр Сергеевич, жалко, что не Пушкин, – раздалось у него над плечом.
- И вам не хворать, господин майор – буркнул Молох – К чему весь этот цирк? Который год знакомы, вроде как.
Дэвид Горбовских, майор контрразведки миротворческих сил ООН, подошел к столу, простому и древнему раритету советской канцелярской архаики, уселся на него, откинулся назад, опершись на руки.
- На столе сидеть нельзя, – язвительно произнес Молох – Вы на него жопой, а потом есть будете – не эстетично.
Майор улыбнулся, оценив шутку:
- Ну, давай, острослов, начнем. Цель визита?
Молох поморщился, потер руки – запястья затекли напрочь.
- А будто не знаете, господин майор? К деду Якиму на охоту приехал, уж который год езжу, а все запомнить не можете! Руки развяжи, а? - Молох вопрошающе наклонил голову – А документы твои гоблины забрали, там все написано.
Майор развеселился от его слов, всплеснул картинно руками и вылил на Молоха ушат воды, в переносном смысле, конечно, но по ощущениям очень похоже:
- Так дед Яким помер зимой, а вы все едите и едите к нему, незадача какая!
Молох замер – Прапор, сука, ведь наверняка знал.
- А что дедушка помер? – спокойно спросил он майора – Странно, давно?
- Месяц назад, а приглашение у тебя недельной давности.
- Во как! Турагент, педрила, наемал. - Молох изобразил, как мог праведный гнев обманутого туриста, майор не поверил. С чего ему верить, знает ведь его как облупленного. – Развяжи руки, я не буйный, ты же в курсе.
Майор достал из кармана Spaiderco Military, спрыгнул со стола, обошел Молоха со спины:
- Не дергайся, порежешься, – сказал он и разрезал пластиковые путы. Молох потер ладонями посиневшие запястья
- Спасибо – поблагодарил он.
- Не за что – Горбовских вытащил из-под стола стул и уселся на него напротив Молоха, ножа он прятать не стал.
- В Зону прорываться будете? – прищурился он. Триста тридцать три – подумал про себя Молох, все время один и тот же вопрос, кто ж признается?
- Охотник я, ваше майорское великолепие, а что с Якимом, так нехорошо получилось, то волчьи законы бизнеса – никому верить нельзя, – сокрушенно ответил он.
- Ну-ну, - одними губами улыбнулся майор – Значит так, гражданин русской национальности, знаю, в Зону полезете – не может такое трепло, как ты в мире и покое жить. Но…- он сделал короткую паузу, нож светящейся бабочкой сверкнул между пальцами, майор сложил его и спрятал в нагрудный карман «комка». - Законных оснований у тебя оставаться в прифронтовой полосе нет. Экологический отстрел мутантов исключается по причине смерти пригласившего вас лица, да и документы фальшивые… - майор усмехнулся – одни расстрельные статьи по закону военного времени. Поэтому, мой вердикт – убраться отсюда мгновенно, как выйдешь за дверь кабинета.
- Вопросов не имею, – быстро согласился Молох, благо стрелять не собираются, – понимаю – служба. Майор, а били за что?
- Хорошо, что понимаешь – контрразведчик качнулся на стуле – А то, что, как это говорят у вас, у русских, «дали кизды»… - он издевательски наклонил голову – Я правильно говорю?
- Правильно, – согласился Молох.
- Так то – аванс, в следующий раз вывезем за колючку, мертвыми к мертвым мутантам. Понятно объяснил?
Молох прищурился, сверля глазами майора:
- Ты уж и материться, как человек научился, не то, что в двенадцатом. Слышали мы одни «факи», когда ты на Перекопе в огненной юшке ползал.
Майор улыбнулся, как ни в чем не бывало:
- Фронтовые воспоминания – это прошлое, а сейчас – мы друзья, не разлей вода.
- Дружок, спасибо – не шлепнул.
- Это моя работа, мудила русская, учиться быстро. Ладно, вали отсюда! – майор нажал кнопку под столешницей - в комнату ввалился огромный негр – и вытащил из под стола Малаховский, обрезанный со всех сторон, старенький Ижачок. - Держи ружьишко.
Он повертел его в руках:
- Ты на кого с этой пукалкой охотиться собирался?
- На полевых мышей, они на Украине жуткой жирности по весне, котлеты их них исключительные. – Малахов взял ружье, повесил его на плечо, вещмешок на другое. Заглянул в продуктовый пакет, мороженое размазалось по его внутренней поверхности, будто кто специально прошелся сапогами. Он коротко и негромко выругался – Вот, бляди! Зачем портить то?
- Ничего, вылижешь, вон какой языкастый. Раз пятый видимся, а уши засираешь, как телевизор. Я правильно говорю?
- Да пошел ты! – парировал Малахов и вышел из кабинета.
Когда его вывели из обшарпанного здания комендатуры, первое, что он увидел это оживленно размахивающего руками Крокуса. Его, как всегда, было неизмеримо много. Напротив Лешки стоял белобрысый, почти альбинос, парнишка в танковом комбинезоне, он машинально протирал руки помасленной тряпкой, и слушал его, склонив набок голову. За спиной у Крокуса возвышался пендосский морпех. Как и молоховский сопровождающий, так же плечист, черен и несокрушим. В инкубаторе их выращивают, что ли? - подумал про себя Молох.
Крокус заметил угрюмого Малахова и радостно помахал рукой:
- Что, выпустили уже?
- Уже, – пробурчал в ответ тот – Ребра не болят?
Крокус подошел к нему, заметно припадая на правую ногу.
- Да и фиг с ними, с ребрами – жизнерадостно ответил он – Что с нами, в расход, или отъем мозга?
- Если не уберемся, сначала в расход, а там, как подскажет негрильное воспитание.
- Уберемся, в первый раз, что-ли? – Крокус повернулся к конвоиру - Где машина моя, слышь, чурка нерусская, где автомобиль? – он продемонстрировал руками, будто крутит баранку руля. Морпех показал пальцем на железные ворота, значит, за ними. Радовало, что «миротворцы» вообще ее сюда перегнали - ох, уж эта щепетильность.
У ворот стояли два часовых, явно, украинские призывники, столь сильно они отличались от своих заокеанских коллег, как статью, так и снаряжением: до боли знакомые «калаши» с примкнутыми штыками, родная «морковка» камуфляжа, сотворенная «добрыми» руками приамурского зека десятилетия назад, бронники, которые злой научный гений создал для придания срочной службе особой пикантности. Ну, и, конечно же, как без них, стальные каски от товарища Сталина. Чтобы, значится, не забывали подвига дедов и прадедов.
Проходя мимо, Крокус не удержался и поддел одного из них:
- Не спи, суслик, Контролера проспишь! - Солдатик, чей вид - пухлые щеки, не знающие бритвы, посиневший от холода чичиковский носик – вызывал, скорее отеческое сострадание, чем опаску, какая возникает перед вооруженным человеком, по смешному грозно поправил на плече автомат и продолжил курсировать от столба к столбу. Его, не менее нелепый, напарник многозначительно встретился с ним взглядом, пояснил: «Сталкеры, отморозки». Он пытался сказать это пренебрежительно, но в воздухе повисла, скорее, зависть. Крокус обернулся, подмигнул часовым:
- Бывайте, пацаны! – те заулыбались.
Крокус, наконец, увидел припаркованный за воротами УАЗик, открыл водительскую дверь, придирчиво посмотрел на развороченный пендосами салон:
- Все, как всегда, вот мы, Саня, и дома.
Малахов забросил вещмешок на заднее сидение, прямо поверх вывернутого из сумок тряпья. С тоской поглядел внутрь пакета, сплюнул под ноги одинаковым морпехам и швырнул его в сердцах куда-то за забор, в сторону комендатуры. Негры встрепенулись, было, уцепились за рукоятки зачехленных пистолетов, но, быстро сообразив, что за выходкой Малахова ничего предосудительного не стоит, кроме обиды отлупцованного человека, просто обложили его по своей афроамериканской матери и поплелись обратно в расположение части.
- Че разбушевался, начальника? – спросил из-за руля Крокус – Садись, давай!
Молох забрался на «штурманское» место, потер ссадину на скуле:
- Так и не пожрали, – грустно констатировал он.
- И не попили, и не покурили – продолжил Крокус – Куда прем – то?
- Давай на Губин, здесь нам ход закрыт, Яким помер зимой, а прапор твой все-таки сукой оказался.
- Да иди ты! – не поверил Крокус.
- Может статься, что и все остальное - липа.
Крокус угрюмо замолчал, вырвал провода из под рулевой колонки:
- Негрилы куда-то ключи задевали, – пояснил он, зачистил изоляцию ножом и, напевая под нос какой то отживший свое шлягер, начал искрить. Движок дергался, но заводиться не желал. – Хреновый из меня угонщик, – удрученно сказал он – Что там у тебя в коменде произошло?
- А нас с тобой Дэвид повязал, помнишь поляка противного? Он у них самый главный шпион по ООН. Проблемочка у нас нехилая – велел валить, чтобы пятки сверкали, а то грохнут при оказании сопротивления. Такие дела!
- Вот сука то! – выругался Крокус, авто колыхнулось, зачихал двигатель, подольше обычного, уцепился за неустойчивые обороты – Леха тут же осторожно надавил на педаль газа, - мотор радостно взревел и закоптил в нормальном холостом режиме. - Теперь порядок.
Он перемотал голые концы куском пластыря:
- Только на Губине проблема, переход, конечно, чахлый, но закладка никакая, ты же помнишь?
- К Сидору пройдем.
- Через Кирзовских отморозков, шутишь?
- Блин, а кто меня убеждал «на кураже, на кураже»? Вот он – на, хотел знатного хабара, впрягайся! Или съезжать? – взорвался Молох.
- Да не светись ты, Чапаев, тоже мне, кураж, так кураж, – пожал плечами Крокус – Радио включай.
Молох с досадой сплюнул через окно:
- Я батарейки вместе с пакетом выкинул, поехали, сталкер. – он вытащил из нагрудного кармана пачку испещренных печатями и аккуратным писарским почерком бланков приглашений, разрешений и отправил вслед за плевком – Нам они уже без надобности.
Крокус хмуро проводил их взглядом, вывел машину на дорогу и потихоньку, переваливаясь с ямки на ямку, покатил прочь от базы. Он машинально посмотрел на зеркало заднего вида, у ворот, в нарушении устава, стояли два салажонка, в их еще мальчишеских глазах читалась неприкрытая зависть.
- Хорошо, хоть войну не застали, – почему-то произнес он, чем вывел из задумчивости Молоха.
- Что?
- Хорошо, говорю, что мальчишки не поучаствовали.
- Здесь немногим лучше. – Молох дернул щекой – Хотя, наверное, хорошо.
- Интересно, почему Якимка помер?
- Старый был, – предположил Малахов.
- Угу, – согласился Крокус. Он сочувствующе глянул на товарища, вид у которого был мрачнее тучи. - Машину бросим и айда по шпалам?
- По ним.
Они доехали до развилки дороги, что налево, что направо – кругом разрушенный асфальт. Он лежал неровными пластами с выдавленной между ними, словно коричневая зубная паста, дорожной грязи. Крокус решительно бросил машину направо.
Дорога угнетала, густая чавкающая глина в разбитой тяжелой военной техникой колее цепляла «лысые» колеса липкими пальцами, и неохотно, с прощальным причмокиванием отпускала. У съезда к озеру, где за грунтовыми направлениями начинались заброшенные колхозные поля, они встретили застывший БТР. Мертвая машина чуть сползла с обочины, завязнув правыми колесами в переполненную грязной жижей канаву. Сверху на броне восседали два бойца и гипнотизировали перегретые внутренности машины, над задранными крышками мехотсека дрожал горячий воздух.
Третий воин брел от полоски леса по полю с помятым эмалированным ведром доверху наполненным водой.
- Народная примета – заржал Крокус, вцепившись в «баранку» побелевшими от напряжения пальцами - Встретил бэтэр на дороге, к колонне.
Молох согласно кивнул, проводил взглядом озабоченных бойцов, один из них оторвал глаза от движка и, сдвинув со лба черный выгоревший до серости танкистский шлем, приветственно поднял ладонь. Крокус гуднул в ответ:
- Если б психованный дяденька не выкинул блок, дали б тебе и покурить, – он даванул на газ, отчего машина, словно обезумевший ослик, перепрыгнула из одной грязевой ямы в другую и затряслась далее по дороге на Губин.
Колонну они нагнали через полтора часа. Три «Урала» с крытыми тентами кузовами, из под которых на белый свет смотрели молодые перепуганные лица призывников – на Дитятки гнали пополнение, и два дедушки «Бредли», обвешанных «по самые глаза» мешками с песком. На броне замыкающего колону бронетранспортера восседали пять бойцов, по всему видно, тертые калачи со скучными уставшими глазами. Все налегке, небрежно лежат на сгибах локтя автоматы. Солдаты были с ног до головы забрызганы грязью, летящей из-под колес идущего перед ними «Урала». Поверх колоны висела, перемежаясь между машинами, синева солярной копоти.
Крокус высунулся из окна, глянул, нет ли никого на встречке и, выжав из УАЗика остатки мощности, обошел колону, практически сползая левыми колесами с обочины. Их снова затрясло, а натруженная подвеска угрожающе загрохотала. Машина шутя обошла передний бэтэр и вырвалась на оперативный простор пустой до горизонта дороги. Молох оглянулся на БТР, пехоты на нем не оказалось, только торчал у казенника «минигана» охламон в натовском шлеме и огромных стрекозиных очках.
- Куда это их? – поинтересовался Крокус.
- На Блок, наверное, - он опустил стекло и достал из кармана помятую пачку сигарет, нашел среди размокших пару сухих, закурил одну для друга, второй затянулся сам. – На облаву не похоже – салажат два фургона.
- Хорошо бы, ладно я – герой обороны Крыма, – он с удовольствием похлопал себя по карману, где, как знал Малахов, водилось соответствующее удостоверение. Липа, конечно. – А ты - москаль и оккупант, шлепнуть могут.
- Защитничек, я помню, как тебе защищать помогал, я не сука – молчать не буду, – огрызнулся беззлобно Молох. – И смотри на дорогу, лапоть.
Молох потянулся, высунул бычок в окно, стряхнул пепел. Давно самому нужно было обзавестись подобной ксивой. Зачем? – осадил он себя – Дело последнее.
Дело ведь всегда было последним.
Еще через двадцать минут тряски, которую язык не поворачивался назвать ездой, они подъехали к перекрестку, в километре от Губина. Прямо перед ним стоял широченный «хамер» с «браунингом» на крыше. Съехавший в поворот ГАЗ-66 украшала, давно не обновляемая, эмблема войск химзащиты.
- А эта примета к чему? – съязвил Малахов.
- Эти к деньгам, или к казенному дому - угрюмо пробурчал Крокус, немного сбросил обороты и на малом ходу подполз к повороту – Знают, суки, что здесь переход.
Из «Хамера» выбрался оплывший офицер со звездочками капитана, он сдвинул с затылка, съехавшую фуражку, сделал недвусмысленный знак остановиться. УАЗик замер.
Офицер просунул в открытое окно машины свое синюшное, в красных прожилках лицо. В салоне резко завоняло перегаром, луком и чем-то, замешанным на амбре мужского пота, давно нестиранных вещей и щедро пролитого одеколона. В общем, вполне нормальный аромат для офицера – окопника. Капитан снова сдвинул фуражку на затылок, тем самым, давая понять, что официальная часть закончена, и спросил осипшим от простуды голосом:
- Здорово, мужики! – прозрачные водянистые глаза бегло скользнули по салону, выхватывая досадные мелочи, например, «сопли» проводов под рулем, раскиданные в беспорядке вещи. – Далеко едете?
Слажено, в унисон действия командира, у браунинга появилась фигура солдата. Он лениво проверил, как там дела, под ствольной коробкой, поправил ленту, и мимоходом упер ствол пулемета в кабину УАЗика. Старожилы – подумал Молох – Шевелятся не ненапряжно, будто с туалетной бумагой в клозете, или ложкой за обедом – кому, как нравится. Только дернись, жахнут столь же лениво, осмотрят трупы и забудут о событии. Рутина.
- И вам не хворать, господин капитан – ответил Малахов. Крокус только кивнул, скорость на нейтралку не поставил, лишь выжал до пола сцепление, готовясь, если что, рвануть с места. Хотя, куда тут рванешь? – Яма на яме. Малахов четко ответил:
- В Губин.
- И документы есть?
- А то! – Молох демонстративно полез в нагрудный карман штормовки.
- Да, ладно – остановил его капитан – Я не за этим. Вы там бэтэр по дороге не встречали?
- Восьмидесятку? Как же – остывает на обочине.
- Блядская техника, - выругался капитан – связи с ним нет уже часа два, хоть сам спасай этих мудаков.
- Бывает, – посочувствовал Молох – Да они, поди, воду таскают. Не до связи с дорогим командованием.
- Развальцую зампотеха, – продолжал сокрушаться капитан, и как-то сразу перескочил на другую тему – А вы в Губин зачем, туда рванете? - он показал пальцем в направлении Зоны.
- Акстись, служба, – достаточно правдоподобно изумился Крокус – Туризм, охота, фольклор: интересуемся байками, песнями, небылицами разными.
- Ага, одну из них ты сейчас мне рассказываешь – не поверил капитан, усмехнулся, вдруг закашлялся в кулак, смачно харкнул и сплюнул на землю комок слизи – Ладно, пиздите – дело ваше, ебаште в свой Губин. Курить хотя бы есть?
Молох протянул пачку:
- Угощайся, – капитан взял ее, засунул в карман бушлата, разгладил ладонью клапан и сказал с хитрой усмешкой:
- Сидорыча увидите – от Шкурко привет передавайте.
- А это кто? – Молох состроил глупую мину.
- Конь в пальто – ответил капитан – Осторожнее там, пендосы понаехали – житья от разъездов нет. Жили себе тихо, кормились – всем хватало. Башки ж у вашего брата есть – никто говна наружу не понесет, а эти взялись человечество спасать, полный Пэ. – он кивнул на Крокуса – Вам смотрю тоже от них досталось?
Лешка машинально прикоснулся ссадин, Молох напрягся.
- Да не жмитесь вы, бродяги! Скорость можете на нейтралку поставить, а то ноги, не ровен час, устанут. Как ходить будете? Давай, давай, лысый. Мама в детстве не учила старших слушаться? - капитан сделал знак пулеметчику, тот приник к прицелу. – Так сообщать Горбовских о вашем визите или сговоримся?
- Не понимаю? – попробовал возразить Молох.
- А ты понимай, пока колона не пришла, мне перед подчиненными взяток брать честь мундира не позволит.
- Сколько? – угрюмо поинтересовался Крокус.
- Это уж как совесть подскажет, – оскалился капитан, снял фуражку, протер лоб платком, снова водрузил на голову старомодный головной убор.
- Сотка, – предложил Крокус.
- Обижаешь, у моего пулеметчика невеста в Киеве, свадьба после дембеля.
- Совесть располагает пятьюстами долларами, это все – даже на жратву не осталось. - Молох развернул гомонок и вытащил последние деньги.
Капитан ловко сцапал мятые купюры.
- Езжайте, голуби, и совет на будущее – ходите пешком. Ну, на крайняк, коль богаты станете, на рейсовом автобусе.
- Спасибо, добрый человек – вскипел Крокус.
- Да, не за что! – майор козырнул – Сигареты отдавать, а то как-то неудобно получилось.
- Закурись ими.
- Ну, тогда не стану задерживать, валите живенько. Да не в поворот, дурень, прямо давай, ничего пехом потопаете. Давайте, давайте, а то, действительно, как бы колона не подошла.
Крокус зло с треском вогнал рычаг в первую передачу и рванул с места, обдав капитана сизым дымом выхлопа и брызгами дорожной грязи.
Периметр прошли чисто, почти безукоризненно, в четыре утра, когда часовые всей Земли знаменуют примерным сном «собачью вахту». Они бросили машину в лесу, Крокус предварительно выпотрошил тайник под запаской, чтобы извлечь оттуда две сетки – хамелеона, два ПДА, папку с картами и старенький ТТ. После этого забросали УАЗ ветками и вышли на старт.
Пересекли колючку, накатанную колею дороги, скатились в осыпавшийся окоп. Крокус блеснул глазами из-под капюшона, показал на часы. Молох кивнул, помахал перед его глазами пустой пятерней – ждем пять минут. С еле слышным рокотом прошелестел бочонок беспилотника. Повертелся где-то правее них и медленно потянулся дальше, по своим патрульным делам. Вроде, пронесло. Они выждали время, затем начали смещаться вдоль окопа, аккуратно, практически на четвереньках, чтобы не высовываться над низким бруствером. Мазнул над головами лезвием кинжала луч фары-прожектора. Патруль. Они замерли, привалились спинами к маслянистой глине канавы напротив друг друга, многозначительно встретились взглядами. Обычно проход осуществлялся без происшествий, союзники несли службу из рук вон плохо, пытаясь переложить рутину на плечи украинских братьев. Другое дело рейды – это хабар, соответственно, деньги и награды! Но, поди, разгляди костлявую над плечом, Чубатый яркий тому пример. Решит один из старших американских братьев, нарушив устав, оправиться в канаву и все – дырка в башке обеспечена.
Машина, взревев перегазовкой, застыла над их головами. Луч прожектора заметался по полю – блеснули белым перепутанные редкие кусты, отдельные камни, он дернулся ниже, мазнул по слившейся с поверхностью фигуре Молоха, и, нигде более не задержавшись, унесся куда-то вправо. Люди остались незамеченными. Снова взревел двигатель, зашуршали по дороге колеса, машина начала удаляться.
Они выждали минутную паузу, достаточную, чтобы безопасно пройти «под хвостом», Молох показал Крокусу большой палец, тот кивнул, поднялся, без суеты перевалился через бруствер и пополз к следующей цели – заброшенному капониру. Молох, отпустив его немного, двинулся вслед за ним. Предстояло продефилировать на брюхе порядка сотни метров. Впереди, размазанным пятном под ворчание удаляющегося двигателя патрульной машины, двигался Крокус. Он смешно задирал задницу и сбивался с классического «по-пластунски» на собачью рысь, исполненную на локтях и коленях. БТР замер много левее их, было видно только тонкое жало прожектора, что металось по полю так замечательно далеко. Молох покосился на него, пунцово засветились красные точки стопарей, снова взревел движок, и патруль начал удаляться.
Последние метры они преодолели рывком, перекатываясь между торчащих, словно гнилые обломки зубов, руин капонира.
- Все, дядя Леша, дома! – прошептал сквозь отдышку Молох.
- Блядство какое-то – прохрипел Крокус, расстегнул у подбородка сетку маскхалата – Где второй БТР?
- А тебе его не хватало? – Молох привалился спиной на бетонный блок. – Давай позовем.
- Да, Грицко, сука, впарил левый график патрулей. Должно быть два бэтэра!
- Бардак, наверное, за бабами поехали, – предположил Молох. – Расстрела не полагается, не зона боевых действий.
- Да и фиг с ним, с Грицко, долю обрежем за косячок. Ведь, читай, повезло.
- Повезло, нам всегда везло. Прошли – и ладно, сейчас перекумарим до рассвета, и к Сидору.
- К нему, родному – Крокус натянул капюшон на глаза, оперся спиной к стене, обозначился, – Сплю.
Молох достал из вещмешка бинокль, осторожно высунулся из-за куска армированного бетона, попытался осмотреть дорогу. Тщетно – темно. Через минуты три в окулярах искоркой сверкнули фары. Машина.
- Вот и второй – прошептал Молох – Придется долю отдавать, есть второй.
- Да и куй с ним, пробормотал из-под капюшона Крокус – мы дома!
Пришло, наконец, утро, розовые блики высветили обломки убежища и смягчили до темных оттенков серого глубокие тени. Сталкеры проснулись практически одновременно. Крокус содрал с головы капюшон и, еще не успев продрать слипшиеся глаза, спросил:
- Заряжаемся?
Молох, который весь остаток ночи провел в тревожной полудреме, отложил на камень бинокль, протер глаза, чтобы хоть как-то взбодриться. Шумела голова. Именно ей он сейчас кивнул, обозначая согласие. Крокус полез вскрывать схрон.
Останки капонира представляли собой обломки оборонного комплекса, построенного около семи лет назад, сразу после образования так называемой Зоны. Руководство Союзников, начитавшееся в свое время фантастики и, наслушавшись бродяг, ожидало, ни много, ни мало, вторжения в Большой мир сил Ада. Выросли вдоль Периметра бетонные блоки, соединенные между собой сетью траншей. А всех, кто не успел послужить в битве за Крым, удостоили чести сражаться здесь за все человечество. Но «исчадия Ада» на предосторожность, грубо сказать, навалило с пробором – ну не хотели они во Внешний мир – и принялись жрать друг друга, и тех редких бродяг, что ломанулись в Зону за бирюльками. Солдаты с офицерами поскучали, а затем гармонично влились в товарно-денежные отношения. Постепенно росли аппетиты обеих сторон, что привело, как всегда это бывало в истории, к борьбе людей с людьми – солдаты грабили бродяг, бродяги с не меньшей резвостью валили солдат. За оружие, ящик тушенки, модную модель противогаза. А именно этот капонир, где заготовил схрон Крокус, рванула группа «долговцев», когда платить за проход сквозь периметр стало жуть, до чего накладно, и купить тонну тротила оказалось дешевле, чем отдавать деньги ныне усопшему командиру поста. А мысли, как известно, у дураков сходятся, и закипела жизнь по всему Периметру – рваться начало везде.
Вскоре этот бардак обозвали происками русских спецслужб, незамедлительно прибыли варяги с танками, БТРами, мобильными борделями и лабораториями. ООН объявило местечко собственностью всего человечества. Оно же, благодарное, присмотревшись к проблеме через выпуклый взгляд открывающихся перспектив, дружно наладило централизованную скупку бирюлек. Аллилуйя! Впрочем, оборзевших бродяг, все-таки постреливали – закон, знаете ли, везде – закон.
Чуть согнувшись, но лишь, чтобы не маячила на виду голова, подошел Крокус с пыльной спортивной сумкой в руках, он поставил ее у ног Молоха, смахнул ладонью цементную пыль и аккуратно расстегнул «молнию».
- Облачайтесь, ваше благородие, господин фельдмаршал, – предложил он. Стянул через голову сетку «Кикиморы». В залатанных военных штанах и брезентовой штормовке, с торчащим из ее выреза горлом водолазного свитера, он походил на доброго туриста, какого-нибудь дядьку с кафедры рыбоводства, вышедшего погонять на лыжиках.
Молох скучно кивнул, сам стянул маскхалат, запихал его в вещмешок, отвязал от урезанную помповуху «на мышей». Извлек из сумки три коробки картечных патронов, снарядил ими ружье и старый, видавший виды кожаный патронташ. Остальные патроны рассовал по свободным карманам. Леха возился со старым, затертым до белизны ТТ. Схрон действительно оказался куцым, так, дежурным складышком, которому будешь рад только в очень голодный период. И не удивительно, они редко здесь проходили Периметр – как-то Бог миловал. «Маслят» у Крокуса собралось только на пять обойм – патрон на его архаичное оружие становился редкостью. Затем оба распихали по рюкзакам коробки с сухпаями, так, кстати, затычкованые почти год назад, наскоро перекусили и навели за собой первозданный порядок.
- Спасибо мне, предусмотрительному, - улыбнулся в глаза Молоху довольный Крокус – Как в воду глядел, что здесь когда-нибудь пойдем – А то заладил «Хочу мороженкова, дайте мне пожрать – в Зону не пойду». – Он вытер о штанину нож, спрятал его в болтающиеся на поясе ножны.
- Спасибо, добрый человек, – ответил вполголоса Молох, он накинул через плечо патронташ, повесил на шею помповик. Больше не говоря ни слова, выбрался из бункера, бросил осторожный взгляд в направлении Периметра. Там все было тихо: ни патрулей, ни стрекоз-беспилотников - и привычным размеренным шагом двинулся в Зону. На последнее, как хотелось бы верить, дело. За ним громко дышал Крокус – три шага вдох, три шага выдох - он цеплял взглядом обыденные картинки исползанной на брюхе территории, привычно выделял возникшие за время его отсутствия изменения. Таких оказалось немного, и все носили естественный для природы характер. Ни следов аномалий, ни зверья и, что лучше всего, не было следов присутствия людей. Последнее дело - думал он, а, вопреки автоматически отыскивающему угрозы мозгу, видел перед собой только белый домик в цветах на Лазурном берегу и кудрявую дочку, весело гоняющую лабрадора по белому как снег песку. Последнее дело!
Путь к Сидорычу – это тот «поход в Мекку» с которого начиналась дорога каждого завшивленного бродяги, как-то вдруг пожелавшему назваться правоверным Сталкером. Место с сомнительной репутацией, но, тем не менее, без него не обошелся никто. Вольные, бандюки, военные, яйцеголовые – все, кто пытался что-то приобрести от этих мест, были вынуждены иметь дело с этим человеком. Здесь шла шустрая торговля хабаром, оружием, распространялись последние слухи, и грузился наипередовейший софт в бесчисленные ПДА. Бывалые, но малоудачливые сталкеры собирали вокруг себя начинающих романтиков с блеском в глазах и доили их на предмет дензнаков разной нацпринадлежности, которые тут же переводились в бухло. У Молоха было смутное предположение, что Сидорыч взращивает этих артистов специально, мобилизуя тем самым этот театр, как источник дополнительного заработка. Ведь «молодежь» появлялась постоянно, развешивала уши, заряжалась оружием, первичным оборудованием и перла, перла за новой жизнью, знаниями, просто пощекотать нервы.
Парни с навыками тусили, в основном, ближе к заброшенной Ферме. Ну, а если говорить об отморозках по каким либо причинам скомкавшихся в группировки, то те неровно распределялись фанатичными кланами до самого Реактора и Воронки. Четкая организация и амбиции лидеров превращали их в приличную занозу в заднице сил ООН.
Бирюльки не давали группировкам богатства, это была кровь для реализации амбиций, повод для разборок.
Иногда на полях сражений можно было найти приличный ствол, именно так Молох обзавелся СВУ, а Лешка приобрел приличный «обрубок» с интегрированным ПБС. Дело было, практически, в начале их сталкерской карьеры. Они слепо, без должного опыта, объяснимых целей скитались среди развалин заброшенного поселка, и наткнулись на подбитый неизвестными героями жигуленок. Машину лихо взяли обычной осколочной гранатой – под передним колесом, на ломаном асфальте, замерли навсегда брызги разрыва. На улицу через распахнутую дверь вывалился «мент», как прозвал его Крокус – на плечах мышиного «города» выгоревшие лейтенантские звездочки. Бедолаге снесло пулей купол черепа, и теперь он демонстрировал небесам опустевшую «чашу». Мозгов там давно уже не было, видимо птицы, или никогда не было. На заднем сидении «Жигуля» покоились бесхозные стволы. Почему их не забрали убивцы? А бес его знает, Зона брат! – так сказал, глядя на их счастливые рожи тогдашний наставник, как они думали, Локоть. – Берите, повезло вам.
Это потом они узнали, что не в учениках ходили, а в «отмычках», как говорили тогда: «в жженых костях», по цвету паленых останков неудачников.
Сталкеры прошли уже треть пути, когда небо затянули свинцовые тучи. Они выдавили из себя первые капли, но дождем так и не разродились, а наполнили все вокруг пронзительно холодной моросью. Тихое безветрие окутало их липкими слоями мокрого воздуха словно мух попавшихся в клей, и неохотно отпускало, делая каждый миг в нем мелким, локальным подвигом. Далекий собачий визг, оборвавшийся одиночным выстрелом, резанул по их и без того напряженным нервам. Они машинально присели, ощетинились в разные стороны стволами. Молох покосился на замершего в напряжении Крокуса, ствол ТТ слегка дрожал.
- Очкуешь, салага? – прошептал он одними губами.
- Так, даванул маленько – ответил Крокус. – Идем?
- Пошли.
Чтобы обойти логово кабанов, свивших себе уютное гнездышко на месте бывшего промежуточного лагеря, им приходилось сделать солидный крюк. Притом в нежелательном направлении. Молох с тоской наблюдал в бинокль черное пятно кострища, оно все было истоптано пугающе огромными пятаками кабаньих следов. Вкруг идти страсть, как не хотелось, но тут приходилось выбирать между азартной охотой, причем роль жертвы исполняли они с Крокусом, и спокойной полуторачасовой прогулкой по грязи, среди стабильных годами редких аномалий и никаких тебе хищников, окромя разрозненных собачьих формирований. И пес тут водился сугубо обычный: от хромоногих «дворянских» шавок, до маститых стафов и кавказцев с людоедскими наклонностями. «Слепцы» и «псевдопсы» сюда не заходили – люди повывели их рядом со сферой своего обитания, что называется, «под ноль». Это у них всегда получалось лучше всего. Семью же кабанчиков тоже изредка валили, но вновь и вновь появлялись другие, не менее свирепые особи. Что было немедленно приспособлено для циничного и опасного ритуала, когда новичка, рьяно жаждущего адской крови и халявного хабара отправляли к свинкам с одной двустволкой. Редко обосравшийся номинант на сталкерское звание добирался до логова, здесь немалую роль играла близость блокпоста международных сил. Когда появлялся выбор вальнуть зверя или побежать обратно домой, народ, как правило, направлялся к КПП с гордо поднятыми руками. На Блоке, где главенствовали старшие офицеры, до неприкрытого смертоубийства дело не доходило – максимум дадут прикладом по спине, сутки «обезьянника» и отправят с утренней сменой на Большую землю в уютном «Страйкере». Там - уважаемая комиссия, сдача всем известного Сидора и жирная подпись под протоколом. Вояки отлавливали романтиков пачками, по сотне в пучке, а матерый контингент сам в руки не давался. А если – попадались, делали изумленные глаза. Поговаривали, что Сидорыч на старте своей карьеры, сидел на нарах с грибным лукошком, в пастушьем брезентовом дождевике. Грибник, блин, особенно, если принять во внимание, что грибочки внутри Периметра сами зачастую не прочь побегать за грибником. Такая вот облезлая ботаника!
Молох повел биноклем вправо. Вот и почерневшие обломки ящика, где Молох нашел свой первый трофей, «медузу». А под поваленным деревом, в глубокой тени, еле угадывался нетленный труп Святого Михуила – окоченевшая туша Мишки Гвоздя, матерого по тогдашним временам мародера. Он предпочитал не сбиваться в ватаги, а грабил нагло, без интеллигентских изысков. Сейчас он лежал на своем незыблемом годами месте, свернувшись, как кот, калачиком. Не хватало только полосатого хвоста из спортивных штанов. Как сгинул Гвоздь, почему не жрут его свиньи, не все ли равно?
Здесь всегда так. Бродяги покумекали над нетленностью жмурика и, словно в насмешку над греховной жизнью покойника, обозвали его Святым Михуилом, и отметили достопримечательность на картах в качестве надежного ориентира.
- В обход пойдем? – поинтересовался Крокус. Малахов молча передал ему бинокль, а сам перевернулся на спину, вытащил из кармана ПДА и включил его, немедленно посыпались сообщения, о чем прибор натужно завибрировал. Он открыл почту – восемьдесят пять сообщений, из них восемьдесят два о смерти Семецкого, одно – о продаже Гаусса в Темной Долине, всего за пятьдесят тысяч целковых, и, наконец, наиболее важное, тревожное объявление о том, что на АТП, месяц уже как, обосновалась банда Петьки Кирзана. И это было стремно – проходить придется рядышком, но, во всяком случае, салобоны – феня, воля – все такое – лучше, чем кабанчики.
- Что там? – спросил Молох Крокуса.
- Тихо.
- На АТП Кирза лагерем стоит, но, думаю, проскользнем.
- Паршиво без «обрубка» - закручинился Крокус.
- Согласен – Молох глянул на часы – Семь, спят они, поди, с бодуна или обкурки. Там овражек есть, прикроет справа.
Он повел биноклем вправо, в утреннем сумраке так далеко все равно ничего не увидеть.
- Вроде чисто, двинули потихонечку, – они осторожно, стараясь не тревожить редкий кустарник, начали удаляться от кабаньего логова. Влага, облепившая тонкие ветви и прошлогодние листья благополучно скатывалась на их плечи и головы, одежда, и без того сырая, приобрела влажность слегка отжатой половой тряпки.
Через некоторое время Крокус дал сигнал остановиться.
- Дым – коротко пояснил он, Молох потянул носом – рядом тлело прогоревшее кострище и, кроме того, основательно фонил запах табака. Достал бинокль, скоренько пробежался оптикой по холмам. Так и есть, на вершине одного из них, пренебрегая всякой маскировкой, расположились двое недоумков, предположительно люди Кирзы. Молох подозвал к себе Крокуса, что-то прошептал ему на ухо, тот сжал губы, согласно кивнул и не спуская прищуренных глаз с бандитского «блока» начал навинчивать на ТТ глушитель.
Их было двое, сосланных на постылую собачью вахту за незначительный по его меркам проступок. Ну, отмудохал дневального и что? – Сева угрюмо сидел на скатанном в рулон одеяле, обхватив руками грязную, с сосульками давно немытых волос голову. На плечи был накинут армейский бушлат, весь в пропалинах и торчащей тут и там ватой. Старинная, еще из настоящей кожи, офицерская «сбруя» валялась тут же рядом у его ног. К ней была прицеплена деревянная кобура «Стечкина» и подсумок под длинные, на двадцать патронов магазины. Второй «добрый молодец» обливал кусты, воздев блаженно лицо к моросящему небу.
- Клево, Сева! – радостно протянул он, заканчивая свое «мокрое» дело, основательно потряс хозяйством и застегнул штаны – Ща смена придет и в люлю!
- Да, заемало все – Сева оторвал заспанное лицо от ладоней. Поднялся, кряхтя по стариковски, просунул руки в рукава бушлата, из кармана армейских штанов достал смятую пачку сигарет, выбил одну из них и закурил. Взгляд Севы тревожно заскользил по кустам, по скоплению камней, южнее склона, по едва видной под выгоревшей травой тропе. Никого.
- Че, спрашивается, сидим? - верно угадывая настроение старшего подпел молодой.
- Хорош киздеть! – шикнул на него Сева – Не спал?
Молодой отрицательно замотал головой.
- Ну, и молодец – Сева пустил в небо обильную струю дыма – Скоморох звонил?
- Звонил, чешет, что вояки двух хмырей на прорыве засекли. Вроде, должны через нас пойти, часа четыре как прошло, но не было никого.
- Дурень ты, Вова, хоть и ученый. Нахрена ж они нам пустые нужны – пускай себе топают.
- Так Скоморох говорил…
- Да идет он лесом, твой Скоморох, смена придет, пускай они этими бакланами и занимаются. Замайнало все, тоже мне – засадный полк! – Сева наклонился к «сбруе», успел только вцепиться в кожу ремня чуть повыше кобуры и вдруг начал заваливаться вперед. Он упал разорванным лицом в дымящиеся угли костра, его правая нога неестественно выгнулась в колене наружу, а левая, напротив, вытянутая в струну, забила чечетку агонии. Затрещали паленые волосы, и потянуло горелым мясом.
Вова присел от неожиданности, он смотрел заворожено на разгорающуюся на Севе вату, и спазматично вдыхал ставший неожиданно густым воздух. Что это? – пронеслось в его голове. – Как это?
Он потянулся взглядом к своей старенькой двустволке.
- Замри, еблан! - рыкнул за спиной страшный голос, Вова замер, ватные ноги подогнулись в коленях.
- Не надо! – прошептал он. Крокус выстрелил ему в затылок.
- Чисто – негромко произнес он, сделал шаг в сторону, пропуская на прогалину Молоха. Все.
- Давай на стрем, - Молох бросил ему бинокль – У них смена должна подойти, минуты за две управлюсь – и ходу. Короткий кивок, и Крокус растворился в кустах.
Молох вспорол оба бандитских рюкзака ножом, вытряхнул их содержимое на центр, ничего ценного, всякая бытовая мелочь – даже консервов нет. Стащил труппы в кучу, по очереди обшмонал карманы: молодой ничего кроме сигарет и начатой пачки галет не имел, на руках дешевые малазийские часы – не наработал еще, значит, не успел шакал – оно и к лучшему. Тот, что постарше оказался удачливее, если так можно сказать – ствол приличный, хоть и старинный, пара ПДА – хорошие армейские «мотороллы» в металлическом корпусе, и флешка гигов на 150. Но в целом, оба – шныри шнырями.
Молох скинул трофейное барахло в мешок, коротко свистнул, призывая Крокуса:
- Двинули! – и первым спустился со склона. За ним семенил с биноклем на шее Крокус, он оглянулся назад, скручивая на бегу «банку» глушителя.
- Леша и Саша тут были – грустно прошептал он.
Бежали долго, время от времени сбиваясь на быстрый шаг. Крокус на ходу настроился на волну кирзовской гопоты, и они могли слышать их бодрый радиообмен. Уничтоженный «секрет» уже обнаружила припоздавшая смена, они истерично орали в эфире, заверяя Кирзу, что порвут негодяев, если пахан выделит им поддержку. А пока пойдут вослед «на мягких лапах». Напротив, Петя Кирза доходчиво обещал их «опетушить», если те немедленно не поквитаются с мокрушниками. Постепенно накал перебранки достиг такого градуса, обещанные расправы грозили стать настолько изощренными, что слабый дух «стремящейся» молодежи был достаточно укреплен, и они рванули по остывающим следам беглецов. Это Молоха особо не расстраивало, он прекрасно понимал догоняющих – гопники, привыкшие к легкой добыче, действовавшие наскоком, в тишь, сейчас будут шарахаться от каждого куста, при малейшей угрозе задаваясь вопросом «а мне это надо?». Главное – не подставиться под выстрел в спину.
Недалеко от дорожной насыпи Молох перешел на шаг, достал на ходу горсть гаек и раскидал их веером. Так и есть, старый знакомый на месте: три трамплина, елочкой один за другим.
- Леха, держи спину! Трамплин, прохожу первым, - он начал неспеша пробираться по обозначенным полусмытой известью вешкам.
- О моей осанке заботишься? – съязвил Крокус.
- О своей башке, у нас два гопника на хвосте.
- Да ну их, папаша! – махнул рукой Крокус – шпана, я бы на их месте драпал и драпал из Зоны – ведь тут такие звери, такие звери! – он оскалился, присел на колено и направил ствол в сторону тропы. Молох прошел второй трамплин, третий, скинул с плеча дробовик и, положив его на сгиб руки, махнул рукой:
- Давай!
- Даю, - Крокус поднялся и начал пробираться след вслед между аномалий. – Слышь, Сань?
- Слышу.
- Я в этом месте года четыре назад тааакую «медузу» поднял!
- Были времена – согласился Молох, до рези в глазах всматриваясь в даль – Блин, бинокль забрать забыл.
- Да, ну его! – Крокус остановился, прислушался к звукам – Гудит.
- Гудит, - согласился Молох – Давай живее!
- Как трансформатор – продолжил двигаться Крокус – Так вот, за ту «медузу» закрыли меня мусора на три месяца.
- Сейчас бы грохнули. Стой! – крикнул резко Молох – Левее наступай!
- Мог бы топтать посильнее – Крокус сокрушенно всматривался в землю.
- Вон там, видишь камень белый? – Молох привстал, вытянул голову. – Левее, левее – гайка рядом. Вот! Наступай.
Крокус довольно хмыкнул и двинулся дальше.
Дрожащий от возбуждения голос из-за дерева был для них полной неожиданностью.
- Стоять, мля! Руки в гору! – и тут же два почти слившихся в один выстрела – Молох долбанул на звук.
- О, мля! Зацепило меня, пацаны! – гундосый голос за рыжей листвой било от паники.
- Вы че, бля, беспределите, суки?! – И сразу же, дуплетом, выстрел. Заряд картечи вырвал куски дерна под ногами Крокуса, тот сполз вниз, на колени.
- Леха, на землю нах! – заорал Молох.
- Да разорвет, блин, на пятаке. Некуда падать, гудит, - в голосе Крокуса чувствовалась растерянность. – Писец, блин!
- Слышь, чучело, волыну бросай – не тронем, и подь сюда.
Молох завалился на бок, забил в магазин два патрона, снова улегся на живот.
- Эй, мокрощелки, щемитесь сами, нах! – проорал он, тут же грохнул выстрел. Крокус спустя, буквально, мгновение поднял ТТ и всадил на вспышку весь магазин, быстро сменил его.
- И че? – спросили с издевательской усмешкой из-за дерева. И вдруг озабочено – Эй, ты куда, говноед?
Крокус пополз, он начал на четвереньках пробираться между аномалий. Молох поднял ружье и начал стрелять – раз, два, три, четыре, пять, – он неспеша давил спуск, дергал цевье, перезаряжая, он не ставил перед собой задачу попасть, это был беспокоящий огонь, позволяющий сделать другу десяток шагов. Картечь хлестала по листве, рвала куски коры со стволов деревьев, поднимала мокрый дерн. Гопники затихли.
- Пусто! – гаркнул Молох. Показалась лысая лопоухая голова и черный глаз ствола, но выстрелить противник не успел. Крокус уже сидел на заднице, он сделал пару выстрелов, загоняя лысого обратно.
- О, суки! – зарычали оттуда – Колян, давай, обходи правее – уйдут ведь!
- Сейчас цепану его! – завопил безликий Колян. Молох забил магазин:
- Пошел! – он начал опять обрабатывать вражескую позицию. Крокус вывалился из марева трамплина, перекатился в сторону и растянулся на асфальте дороги.
- Сосите, сынки! – проорал довольно он бесившимся в бессильной злобе бандитам – К папе тащитесь, у него размер подходящий. И вазелину не забудьте!
Он подмигнул Молоху
- Пойдем, Саша, а то сейчас миротворцы беспилотник пришлют – плохо будет.
К имению Сидорыча вышли ближе к вечеру, когда лучи закатного солнца рассыпались брызгами сквозь прорехи отощавших туч, они упали золотисто-прозрачными лоскутами на проваленные крыши обветшалых домов, заиграли в каплях дождевой воды, скопившейся на мокром железе и дереве кровли. Редкие уцелевшие куски потресканого шифера просто, по асфальтному, чернели.
Молох поднес к глазам ПДА, поспешно выключил его:
- Вроде оторвались – сказал он, поправил висевшее на плече ружье. – Не было б проблем с Кирзой.
- Это вряд ли – заверил его Крокус и закашлялся – Погода мерзкая. Братки из молодых, не думаю, что опознали.
- Будем надеяться, тронулись, а то скоро стемнеет. Надо еще угол под ночевку присмотреть.
Они резво пробежались вдоль забора, привычно огибая сонных часовых. Их ставили больше по привычке – молодежь мечтала о дерзких переходах вглубь Зоны, стычках, тоннах хабара, о бесшабашной гусарской смерти. Рутина ее угнетала.
Один мужичек в потрепанной спецовке и защитных очках на лбу отважно выпятил перед собой двустволку и окликнул их. На что Крокус послал того к ядреной бомбе – стрелять в деревеньке было не принято: до миротворцев рукой подать. Те на подобные казусы, особо не заморачиваясь, посылали беспилотник и утюжили деревеньку, старательно сберегая при этом бункер барина, Сидорыча. Этот жук кормил всех. Был один поучительный случай. О нем свидетельствовали два снесенных по самый фундамент дома.
Как-то, на заре сталкерской эпохи, когда Зону в основном наполняли блатари, гопка Степы Ушлого попробовала наехать на Сидорыча, ибо его ларек, как бельмо на глазу, рушил цены благородных разбойников на стволы с Большой земли и медицинскую химию. Сидор забил ему стрелу на окраине деревни, а сам не пошел, положившись на земляка Кешу Скромнягу, парня смелого, но не очень умного. За обещанную райскую жизнь и загадочный «рахат-лукум» отважные бойцы выдвинулись на позиции. Суть да дело – сошлись не на шутку двенадцать человек. Началось, как водится, со словесной дуэли вождей, потом действо переросло в массовую добрую драку и все бы ничего, если бы не сработал инициативный снайпер. Этот опрометчивый ход конем привел к панике с обеих сторон, а затем и к вялой позиционной перестрелке, причем первыми жмуриками «битвы при Голокуевке» стали именно Ушлый со Скромнягой. Они попали под перекрестный огонь своих верных нукеров, так и лежали, как Пересвет с Челубеем. И кончилось бы все боевой ничьей, если бы этот шахматный дебют не затянулся. На свою порцию развлечений подоспел натовский беспилотник и накрыл медным тазом обе стороны. Наутро друзья и близкие погибших, осмелев, разобрали фрагменты тел по большим черным пакетам, затаенная злоба, однако, всходов не дала – на Кордоне с тех пор стрелять не решались. Минули годы с той поры, вслед за самоучками, блатарями и авантюристами в Зону рванули профессионалы. Крымский конфликт породил людей, знающих, что такое очаги ядерного поражения, американские бронеходы с рельсовыми автоматами, боевые роботы. На стрелки больше никто не ходил. Сложился устойчивый быт: ехали сюда хмурые сибиряки, крымские хохлы, осевшие здесь морпехи адмирала Хабарчука, бодрые деловые во всем немцы – все, кто не нашел себя там, на Большой земле.
На импровизированной площади, рядом с колхозным зимником, преобразованным в убежище, горел большой костер. Вокруг него сгрудилась толпа новичков, они всячески наводили на себя лоск прожженных бродяг, смешно говорили, смешно одевались, смешно рассказывали чужие истории, выдавая их за свои приключения. Слышался наигранный смех. Один из «умельцев» бренчал на гитаре и пел дребезжащим голосом, совершенно не попадая в такт своей же «как бы музыки». Песня была грустная, явно самопал, о чем-то хронически недоступном. От взгляда Молоха не ускользнул затерявшийся среди «галчат» седой мужик, основательный, как вытесанная из гранита пепельница, он единственный, кто не размахивал возбужденно руками и не ржал во все горло. Нехитрое снаряжение: такая же выцветшая штормовка и засунутая под лямку разгрузки маска изолирующего противогаза, серый свитер грубой вязки с растянутым воротом не прикрывал, а, скорее, подчеркивал длину и сухость его шеи. На лице – недельная небритость, черная, с беспорядочными клочьями седины. Щеки и лоб обветрены, местами, в пигментных пятнах – неизбежная печать Зоны на телах особо рьяных ее фанатов. Армейские штаны заправлены в зеленые резиновые сапоги с закатанными до середины голенищами. Сталкер сидел на огромном рейдовом рюкзаке, ссутулившись, опустив вниз плечи. Он смотрел на огонь, а мысли его были далеко, далеко, и не было ему дела до желторотых ловцов удачи. Его рука нервно теребила ремень «калаша», лежащего на коленях.
Как только Молох и Крокус поравнялись с костром, ветеран оторвал взгляд от огня и бегло посмотрел на них, веки коротко качнулись в приветствии. Молох кивнул, он на ходу озадачено прошептал Крокусу:
- Не знаешь его?
- Нет, «Долговец» - у него шеврон на плече, правда, стертый совсем.
- Не заметил, – они остановились у угла дома. – Как бы не на твой Выверт навострился бродяга.
- Обломается – зло ответил Крокус, но в голосе его прозвучала тревога.
- Если это не задание клана – засомневался Молох – С кланом не сладить, фанатики. Да и фиг с ним, мы уже здесь. Давай так, Лех, найди, где перекантоваться, а я к Сидору за шмурдяком. У костра встретимся.
- Лады! – согласился Крокус – старому привет передавай.
Он бодро потопал вдоль дворов, выяснять, где остался свободный угол.
Сидорыч встретил Молоха привычно неприветливо:
- Явился блин, ну говори, что пришел?
Он сидел в своей клетушке, вальяжно откинувшись на спинку офисного кресла, пухлые волосатые руки покоились на солидном животе. Молох оперся на стойку:
- Мы можем поговорить? – вопросом на вопрос ответил он. Сидорыч по-кошачьи фыркнул, состроил недовольную гримасу:
- А я что сейчас с тобой делаю? – однако, крутанулся на кресле и гаркнул в, приоткрывшуюся было за его спиной, дверь – Лапша, броняху затвори часа на два!
Повернулся обратно к Молоху:
- Ну, вы, пиздец, с Лешей ебанутые во всю башку! Нахрена людей Кирзы положили?
- Я что – сейчас оправдываться должен? – Молох нахмурил брови.
- Да мне на его мудаков… - Сидорыч в бессилии махнул рукой – Ты, блин, сядь, так и будешь над душой стоять? – Молох послушно уселся на лавку, рюкзак с ружьем поставил в ногах.
- Нахрена мне твои оправдания? – продолжил со старческим дребезжанием Сидорыч – Я, Саша, деньги зарабатываю и мне от войн ваших один убыток.
Сидорыч поднялся с кресла, оперся локтями на стойку, так, что его обрюзгшее лицо нависло над Молохом:
- Вот, что я тебе скажу, Саша: Кирза – мудила тот еще, но… - Он многозначительно поднял указательный палец – Пасется этот емлан на АТП давно, скоты его немало народу перетряхнули и, опять но, делали это, как правило, без «мокрого». А вы… и что теперь?
- Что? – Молох театрально изогнул брови.
- Что, что! – передразнил его Сидорыч, отстучал пальцами нервную барабанную дробь. – Теперь проблемы могут быть, и у этих сопляков, прежде всего.
Он ткнул пальцем в потолок.
Молох спокойно выдержал тяжелый взгляд торговца.
- А с чего ты взял, что это мы с Крокусом нашумели? – невинно спросил он.
- Ты че, Сань, дурак? – Сидорыч упер руки в бока, затем вздохнул тяжело, повис над столом, чтобы поколдовать над «клавой» ноутбука. Досадливо крякнув, повернул его экраном к Молоху – Читай, голубь сизокрылый.
Там светилось сообщение из «циркулярки», которое, в принципе, поступило на все включенные ПДА Зоны: «7.00 – застрелен Сева Сатана, АТП, 7.02 – застрелен Вова Енот, АТП»
- И? – спросил Молох.
- Да я, бля, сижу и жду, когда припрутся те ебланы, которые сегодня утром через Периметр сочились. Вот вас, голуби, и принесло – ход мыслей понятен?
- Понятен.
- А у меня ощущение, будто вы – дети малые, пиписку только в руках держать научились. Не могли где-нибудь перекантоваться суток двое, что молчишь?
Молох пожал плечами, говорить было нечего – действительно, глупо получилось.
Видя, что его слова не проняли до костей, Сидорыч продолжил тянуть:
- А сейчас любая сука в Зоне и ближайших ее предместьях знает, что «погасили» Енота и Сатану бравые парни Молох и Крокус, и что трешься ты сейчас у меня в бункере, жрешь мое сало и какаешь на мой маленький бизнес. Так что барахло свое изымайте и херачте в какую-нибудь берлогу. Я вам не папа, чтобы подставляться.
- Прикольно – только и смог выговорить Молох – Ночь дашь пересидеть?
- Ты, Молох, сталкер уважаемый, и дело с тобой всегда интересно иметь, но ты правила знаешь: мое дело хабар тырить и держать нейтрал в ваших разборках – на том и стою. Вам четыре часа, я не зверь, знаю, переход дневной - не сахар. И мотайте – он сделал многозначительную паузу – Пока дела с Кирзой не решите, тогда милости прошу.
Опять повисла пауза, Сидорыч предоставил ему время переварить сказанное и продолжил:
- Может, тогда и бабосов отсыплю, мне их кооператив «калитка» давно жмет.
Молох поскреб ногтями небритый подбородок.
- Жулик ты, старый! Ты же знаешь, отморозки Кирзовские на твою вотчину не полезут, ты им, как и бродягам, отец родной – кормилец и поилец. Хочешь просто «в дамки» сквозануть на моем горбу? Дело хорошее, но сам покумекай: долбанем Кирзу – на АТП другие дебилы с распальцовкой встанут.
Сидорыч хитро прищурился:
- А ты б, Саша, сколотил гопку, да и встал бы на АТП. Я б тебе КПВТ в рассрочку в качестве подъемных дал.
Молох недобро усмехнулся, ноги любого дела всегда росли из одного и того же места, и поэтому всегда были с душком, старик просто хотел использовать ситуацию с бандой Кирзы для решения своих купеческих проблем. Все та же «жженая кость»! Ишь ты КПВТ, где только старый умудрился добыть этого динозавра?
- Старый, не гони – уверенно ответил он – Я – грибник в душе, мне бы камешки собирать, а не в твоих кулуарных игрищах участвовать. Крокус – моя гопка, как-нибудь вдвоем в поле перебьемся.
Сидорыч, который видимо, как ему показалось, все решил, заметно расстроился:
- Выбор уважаю, сталкер, но и ты меня пойми. Мне старику крови не надо, только спокойный неспешный бизнес без потрясений, – сказал он – Вам четыре часа.
Молох поняв, что на этот раз можно «рулить» на проблемах торговца, предложил:
-Давай так, старый, я решу проблему с Кирзой, не сейчас, но решу. И спим до пяти. – Молох потряс перед лицом Сидорыча пятерней. Тот призадумался, прошла минута обоюдного молчания.
- Ладно, хрен с вами, рыбы золотые – наконец решился торговец – Лагерь этот, в конце концов, не мое дело. И нейтралу моему убытка не станет, если вы где-нибудь с краю притулитесь. Стукачей Кирзовских я попридержу, они тоже чай люди, и водяру с перцем любят, но… - Сидорыч опять многозначительно поднял вверх палец – Будешь мне должен, Молох, услуга на услугу – не более. Разумно?
Молох развел в стороны руками:
- Разумно, возражений не имею.
-Ну, раз все в норме, бери свой хлам и вали к корешу своему. Привет ему, кстати, передавай и восхищение – «секрет» ловко снял. Молодец.
Молох аж привстал, а Сидорыч довольно засмеялся, радуясь произведенному эффекту.
- Логика, отморозки. Не тупи, Саня, из вас двоих только Крокус со стареньким ТТ возится, купи ему пистолет на день рождения, что ли. Но, молодец – чисто, красиво, бесшумно – дырочка к дырочке. Кстати, ничего купить не желаете?
- Пустые, союзники карманы почистили.
- Жаль, есть для твоей мортиры чумовой патрон, мало – коробки две.
- Говорю же, денег нет, – ответил Молох. – Жулик ты, Сидорыч, шмутки давай.
Сидорыч засмеялся, залез куда-то под стол, кряхтя поднялся, просунул в окошко клетки плоский ключ от шкафчика. Когда брелок коснулся ладони Молоха, старый неожиданно ее сжал, его прищуренные глаза ощупали лицо сталкера, губы еле слышно прошептали:
- И не забывай уговор, сталкер. Я свое слово держу, и ты фуфло по-пустому не мечи – прокляну, удачи не будет, – он отпустил его руку. Молох кивнул в ответ, смысла препираться со стариком, который, без всяких красных слов, являлся здесь бароном, не быо – слишком уж широко раскинул Сидорыч свои интересы, пророс корнями во все работающие в Зоне структуры: от вонючих бездомных бичей, что ютились по брошенным во множестве домам, что вояки – эти собирали через Сидора бирюльки на сладкую старость, что полоумные научники – через купца проходили редкие артефакты, не говоря уже о самих сталкерах. Этим Сидорыч был всем – кормилец, оружейник, доктор, инженер, работодатель.
Молох открыл свою ячейку, извлек из нее два туго перетянутых скотчем холщовых мешка, взвалил их на плечи и, уже практически выйдя из душного помещения, обернулся, чтобы спросить:
- Сидорыч, ничего странного на болоте не происходило? Я слышал, Сом с рейдом пропал.
Торговец, уже решивший, что на сегодня с Молохом закончено, обзавелся стареньким потрепанным томиком Стругацких и недовольно зыркнул на того поверх очков:
- Я не справочное бюро, Саша. Слухи разные ходят.
Молох подкинул на плечах неудобные угловатые мешки:
- А все-таки?
- Ну, пропал, и что? Не поэтому поводу здесь?
- Странная еврейская привычка отвечать вопросом на вопрос.
- Не хочешь, не отвечай – буркнул Сидорыч, снова уткнулся в книгу – Иди, Сань, отсыпайся – времени у тебя немного. А если решишься насчет Кирзы, приходи, тема есть, моему и своему горю поможешь, спокойно в рейд пойдешь, без сопенья за спиной.
- Я подумаю – Молох коснулся ручки двери.
- Надумаешь, в четыре подходи, я уже спать не буду, – добавил напоследок Сидорыч, на этот раз не удосужив Молоха прощальным взглядом. Тот молча кивнул, снова поправил мешки и начал подниматься по лестнице, броняшка за спиной с грохотом захлопнулась.
Сумрак на улице достиг той неустойчивой консистенции, когда ночь еще не наступила, а день верно попрощался до завтрашнего. Руины домов наполнились тенями воображаемых чудовищ, которые с трудом разгоняли огоньки керосиновых и газовых фонарей, костер в центре продолжал гореть, и публики там прибавилось. Кроме заседавших до этого бродяг к ним присоединились человек пять, самых разнообразных и непохожих друг на друга. Вот рябой, лицо которого круглой луной вырывало из тьмы пламя костра, затянут в добротный рейдерский комбинезон: тут тебе и микрофибра, активная биологическая защита, замкнутый цикл дыхания, тактический компьютер – вещь явно дорогая и неношеная. К слову сказать, недоступная большинству старожилов Зоны. Никак маменькин разгильдяй, охреневший от кокса и баб, прибыл навстречу приключениям. Что ж, ветер в спину.
Правее его расположилась пара «ушастиков» - наголо бритых солдат срочной службы. Они при виде Молоха приветливо заулыбались, он не придал этому никакого значения, эти теперь всем будут улыбаться. Пехота – царица полей. Судя по идентичным следам на их армейским бушлатах: кислотным разводам, пятнам копоти – вляпались голубцы в одно дерьмо и, судя по наличию их присутствия, благополучно из него выбрались. Расклад по ним был ясен: годковщина, караул, кто-то шепнул о сталкерской романтике и, естественно, успешное дезертирство. Затем робинзонада между аномалий.
Повезло им, если так можно сказать. Обычно одуревшие от побоев и унижений дурики при ощущении пьянящего запаха свободы теряли здравый смысл и если не нарывались на зверье и аномалии, то с гопниками сталкивались точно. А за пару свежих «калашей» и восемь магазинов «пятерки» в Зоне запросто отправляли через воды Стикса.
Дальше, спрятавшись в тень, опирался спиной на бочку из-под ГСМ Жоржик - сталкер старый, как по возрасту, так и по выслуге лет. Хотя «мульенов» особых не сколотил, но кормился собирательством справно, без злобы и пальбы. Может, поэтому и жив еще?
Ну, а особым украшением застолья выступал, конечно же, Лешка Крокус. Он вальяжно расположился рядом с дезертирами на полотне двери - ел водку, закусывая ее мясными консервами - и по-отечески их опекал, не забывая при этом участвовать в общем пустом разговоре.
Молох осторожно опустил мешки на землю, коротко поприветствовал всех:
- Привет честной компании.
- И тебе не болеть, - козырнул круглолицый «мажорик».
- Не выеживайся, подросток – цыкнул на него Жоржик, сам поднял ладонь - Привет, Саня, как сам?
- Порядок – кивнул Молох, он уселся на один из мешков. – Что вам Леша-телевизор вещает?
- Это не я, это Лелик и Болик пересказывают переход Суворова через Альпы, – без тени обиды хохотнул Крокус и засветил улыбкой, как Чеширский кот.
- Че вы ржете? – обиделся один из лопоухих.
- А че вы пиздите, махра? – неожиданно высказался Долговец.
- Да не обманываем мы! – возмутился другой солдатик, в отличии от своего товарища, худой, с впавшими от недоедания щеками. От этого оттопыренные уши казались еще более огромными.
- Во как! – Крокус поперхнулся водкой - Ботан, а что тебя слово «пиздите» не устраивает? – солдат смутился, сжал побелевшими пальцами цевье автомата.
- Ща нас за великий и могучий русский язык мочить начнут – не унимался Крокус – Молох, иди к нам, поляжем на ниве филологии!
- Балабол ты, Леша! – покачал головой Жоржик – Где слово то такое чудное нашел? Филология! Тьфу, язык поганый.
- Я, дядя Жорж, до четвертого курса военного училища доучился, пока нас не отправили «пудинских соколов» своими детскими телами прикрывать. Отчислили по причине бегства с передовой. Каюсь, обоссался со страху, если это хочешь спросить.
- Да, блин – задумчиво произнес один из сталкеров, вороша палкой дрова в костре, отчего в почерневшее небо взметнулся сноп искр. – Кто воевал то? У кого не спрошу, все косили.
Другой сталкер, бородатый, как поп, тихо ответил, будто самому себе:
- Так живы только те, кто косил. Они то – он показал пальцем на Крокуса – о своих подвигах и расскажут.
- А че я? – встрепенулся Крокус – вообще-то мы «махру» слушали, вот пусть они дальше и чешут. А мое фронтовое прошлое оставим в покое.
- Да не вопрос – ответил «поп». Наступило молчание, опять паузу заполнила откровенной фальшью расстроенная гитара.
Молох наклонился к Крокусу, прошептал ему на ухо:
- Ты хату нашел? – Крокус завинтил бутылку, спрятал ее в рюкзак, пояснил – Пригодится. На окраине хата, матрасы кинем – как фонбароны расположимся.
- Годится, проблемы у нас.
Крокус вопросительно взглянул из-под бровей, Молох отрицательно покачал головой, потом.
- Хватай мешок, пошли устраиваться, завтра вставать рано.
Они вежливо распрощались с присутствующими, подхватили мешки, каждый свой, и отправились к временному пристанищу.
По дороге Молох коротко, как только смог, изложил ситуацию Крокусу, тот все воспринял спокойно, по крайней мере, внешне. Он только склонился под тяжестью мешка со снаряжением, внимательно глядя в темноту, и прошептал тихо, будто самому себе:
- Жопа. Соглашаться с Сидором надо, если Кирза на хвост сядет - и дело не сделаем и сами пропадем. Я с трудом представляю, как Выверт под огнем штурмовать.
- Разберемся, только подумать надо, ловко все у Сидора получилось. Складывается впечатление, словно все у него в елку складывается, подозрительно это. Как бы старый не сам весь этот бедлам замутил, – ровным шепотом произнес в ответ Молох – Думать надо.
- Что тут думать – трясти надо, мы как не встанем – везде одни вилы. Если все это стариковская затея, сорваться все равно не удастся. – Крокус остановился, поправил на плече мешок и показал на темный силуэт осевшего строения – Вот, пришли, Жоржик давно тут стоит, согласился приютить на сутки.
- Чердак?
- Чердак – подтвердил Крокус – лезь наверх, я тару подам.
Жилище Жоржика действительно было «вполне» - не гостиница, но для руин вполне сносно. Площадь шесть на восемь метров чердака, захламленного деревенским скарбом пространства, шифер покрывал его лишь на две трети. В остальных местах зияли дыры, где-то целиком отсутствовали целые фрагменты кровли, а где-то ее остатки пестрели разнокалиберными отверстиями от шрапнели. Жилая сторона скрывалась за пологом из старого, проеденного молью ковра, который был прибит к поперечным балкам ржавыми гнутыми гвоздями.
Молох принял снизу оба мешка со снаряжением и затащил их в жилую зону чердака. Там было значительно уютнее: пол подметен, в углу стоят три скатанных матраса, по центру - импровизированный стол из снарядного ящика, рядом один приличный стул с выгоревшей зеленой обивкой и ящик из-под патронов, исполняющий почетную роль табурета. На полу, рядом с матрасами ютится старенькая керосиновая лампа. Молох бросил мешки на пол, взял лампу в руки, потряс – о жестяные стенки скупо заплескался керосин, без суеты подпалил фитиль. Тот зачадил тусклым пламенем, с трудом пробивая свет сквозь жирную копоть на стекле. Но, тем не менее, с древним аппаратом становилось по дачному уютно.
Следом ввалился Крокус, он с грохотом отправил какую-то жестянку в угол, опрокинул на пол матрас и, усевшись на скатку, спросил:
- Ну, как?
- Сойдет – Молох присел на стул рядом с мешками – А наша лежанка?
- Ее Волк салагам отдал, говорит, здесь собственности нет.
- Прискорбно.
- Согласен, - кивнул Крокус – но не смертельно, чмырьки дальше Кордона не уйдут, можно поспорить. Не сегодня, так завтра их кто-нибудь в «отмычки» завербует и…
Крокус разрезал на своем мешке скотч:
- Добро пожаловать в «жженую кость»!
Молох кивнул - ему было безразлично, он размотал алюминиевую проволоку на горловине мешка, начал вытаскивать из него снаряжение и складывать его на «столе».
СВУ, прицел отдельно, в футляре, коробка с патронами, тугая «скатка» защитного костюма, разгрузка с пустыми магазинами в карманах, два фонаря, батарейки для ПДА и баллистического вычислителя, три гранаты – все в том виде, как он оставил год назад, думал, не вернется никогда, а вот оно, пришлось.
Молох изумился – Пришлось? Он иногда начинал подумывать, что его толкает сюда некая сила, ведь так некстати жизнь пошла наперекосяк. Работа, проблемы в семье, терки с банком из-за неуплаченной ссуды за квартиру – все обрушилось как-то неожиданно. Куда делись деньги от хабара, его было много - бирюльки, сочились сквозь пальцы десятками? И Лешка нарисовался в тот самый момент, когда стало понятно – это край. Или он с нетерпением ждал, когда он наступит, этот край, чтобы был повод оставить семью и скучную жизнь в мещанском болоте? Ждал момента, чтобы снова оказаться в месте, где любая проблема решается легко и незамысловато? Нарешал - он мысленно усмехнулся – Вон Сидор, как выстроил, не соскочишь, только обратно, за Периметр. Знает, козлина, что нет нам хода назад, не гулять сюда пришли – жизнь налаживать.
Молох покосился на Крокуса, он возился с АКСУ, снял ПБС, разобрал и тер детали ветошью – Этот точно не вернется, ему нужен дом на Лазурном берегу и белый песок, а мелкий Катенок должен мерить этот песок голыми пяточками и не бояться ничего, потому-то папка смог.
- Что делать станем, Леха? – спросил он.
Крокус насадил ПБС обратно на ствол, недоуменно посмотрел на Молоха:
- Ты че, Сань, про Сидора?
- Да.
- Валим Кирзу, тут без разговоров. – Крокус начал набивать магазины патронами – Выверт берем, пересидим Выброс и валим.
- Кажется мне, что Сидор мутит, не его ли это стук? Хочет, скотина, нашими руками свои проблемы решить.
Крокус замер, махнул рукой:
- Да и ну его! Я уже привык оказываться в ненужное время в ненужном месте - такая моя планида. Кокнем Кирзу, встанем на АТП, как полные папы, клан организуем. Вон, дезертиров к себе возьмем. Клан «Малахай», нравится?
- Узнаю старого пирата, «мне надоел капитан, я хочу жить в его каюте» - усмехнулся Молох – Что делать будем?
- А сделаем центральной задачей клана возвращение дезертиров обратно в казармы, только до Радара доведем и мозги повыжгем. Солдаты и старшины – десять рублей, прапорщики и офицеры – по рублю.
- Почему офицеры так мало – удивился Молох.
- А им мозги меньше жечь, риск минимальный. Зачем лишнее просить? – подсказал Крокус – Да не грузись ты, Молох, завалю, поганца. Я бы вообще за гнуса сам бабок добавил, если бы кто подсказал, как ловчее его отловить.
Молох искренне удивился:
- Ай, да Сидор!
- Что? – не понял Крокус.
- Верно все сделал старый, не соскользнешь. Давай так, спим до четырех, я к Сидору все равно схожу, может, что полезного услышу. А там, рванем на Ферму, стрем пару дней пересидим. Не думаю, что старый - такая скотина и так явно нас Кирзе сдаст, бродяги не поймут. Может, блефует? – предложил Молох. – Что-то влом мне под чужую дудку плясать.
Крокус распихал боекомплект по карманам, взвесил на руке коробку сухпая:
- Будешь? – Молох кивнул, треснула под ножом вакуумная упаковка, Крокус кинул ему плоскую баночку каши – Смотри, Чапаев, Сидор злопамятен, как все старики. Ты ему ничего не обещал?
- Обещал – угрюмо согласился Молох.
- Надо хотя бы попытаться, нам через него еще горы хабара сбывать, ты не забыл? – спросил Крокус, Молох встретился с ним взглядом. В глазах друга он видел только вожделенный дом, спорить, и взывать к осторожности было бесполезно.
- «Жженая кость», - напомнил Молох – Леха, мы снова «жженая кость».
- Да, мне пофигу – кто я такой! – уверенно продолжил давить Крокус – Если это потребуется для моей цели, я пойду отмыкать, Саня.
- Даже, если меня грохнуть придется, отмыкатель? – усмехнулся Молох.
Крокус поперхнулся, подавился кашей и, наконец, прокашлявшись, покрутил пальцем у виска:
- Идиот! Тебе, Молох, к Доктору надо Болотному!
-Ладно, не злись, давай спать, вставать рано, – успокоил его Молох, сам первым развернул матрас, весь в подозрительных бурых пятнах, и вытянулся на нем, закинув под голову руки. Закрыл слезящиеся от усталости глаза – Сидор сказал, что ты с ТТ наследил, братки две гильзы нашли.
- Это ты к чему, виноватишь что-ли? – не понял Крокус.
- Посоветовал ствол поменять на более популярный, говорит: «Следит Крокус своими визитками». Стечкин заберешь?
- На кой ляд, я с «обрубком», – отозвался Крокус с соседнего матраса, - Оставь себе, а на советы жирного плевать, доиграется емлан, я действительно захочу жить в его каюте. Отбой! – он затушил лампу и «лежка» погрузилась во тьму.
Часа через три Молох проснулся, нащупал рукой фонарь, включил его и, положа на пол, так, что белый луч уперся занавес, по быстрому оделся. Приладил к поясу неудобную деревянную кобуру «Стечкина», самодельный подсумок с патронами к нему, обрез упаковал в огромный рейдовый рюкзак, взял в руки винтовку и подошел к мирно спящему Крокусу. Если Молох до этого мучился в тревожной полудреме, то Леха угрызениями совести и страхами не страдал, он пускал слюну с безмятежностью младенца. Молох не без злорадства пнул его по бедру:
- Вставай, «отмычка», работу проспишь.
Тот чертыхнулся в голос, засветилось окошко его ПДА, Крокус посмотрел на часы:
- Да не сплю я, хорош бузить! – пробубнил он.
- Собирайся, через час вали к Сидору, оттуда выходим, – сказал Молох.
- Ты с этой кобурой на революционного матроса похож – поддел Крокус, прикрывая лицо от яркого света фонаря - Свет от рожи убери, понял я, понял – встаю уже. - Он начал лениво шевелиться, имитируя подъем.
Молох вышел на улицу, часы на руке демонстрировали три пятнадцать, рань несусветная. Это упреждало означенное время, но по опыту он знал, что «линять» и приходить необходимо раньше положенного времени – это всегда приводило к сохранению здоровья.
На «площади» было тихо, костер превратился в кучу красных углей, изредка над ними вспыхивало несмелое пламя. Оно выхватывало из черноты два кокона спальных мешков - кто-то из бродяг поленился забираться под крышу. Грустный часовой с лицом зомби прислонился спиной к двери убежища и заворожено, как кролик на удава, пялился на костер. Он ссутулился, втянул тыковку головы в плечи, застегнул воротник ветровки у самого носа. Когда перед ним показался Молох, часовой лишь кивнул, отупленное бессонницей сознание блеклого юноши желало только сна – хоть убивай его, но дайте поспать.
Молох так же кивнул в ответ и не задерживаясь прошел к уединенному местечку на отшибе поселка, где располагался бункер Сидорыча. Там он встретил второго часового.
Угрюмый тип вынырнул из кустов, неловко пытаясь сделать два дела одновременно – застегнуть штаны, не прищемив «молнией» своего хозяйства и придержать локтем автомат, чтобы тот не упал под ноги. При этом караульное чудо умудрилось состроить уморительную рожу, которая должна была, по-видимому, внушать уважение, что при расстегнутой ширинке ну никак не удавалось.
- Куда прешь? - грозно спросил часовой.
- В супермаркет, за покупками – спокойно отреагировал Молох, поставил винтовку прикладом на землю, руки положил на ствол. – Хозяину скажи, Молох пришел.
- Да ты, окуел, доходяга. – Часовой наконец-то застегнул штаны и перехватил автомат двумя руками, но бычиться при этом не стал, а долбанул прикладом по железу двери. Та отозвалась глубоким гулом. Охранник крикнул – Лапша, Лапша, Митрич!
Он снова ударил по двери, теперь ботинком:
- Лапша, твою мать, заемал!
За дверью послышались шаркающие шаги, лязгнул засов, и приоткрылось небольшое окошко, заспанный старческий голос проскрипел:
- Жопу не подставляй – и никто емать не станет. Что орешь, бычара?
- Докиздишься когда-нибудь, старый пердун. Наши булки сжаты в кулак! – добродушно ответил часовой. – Сидорычу скажи, тут посетитель до него, на Молоха отзывается.
Лапша с интересом осмотрел Молоха с ног до головы:
- Здорово, Александр! Ты в восемнадцатом «Свинцовую Мать» принес? Ох, и принесла она нам хлопот, гляжу, в рейд собрался?
- То, Митрич, не твоя забота – отрезал Молох – К папе веди.
- Что-то рано ты подошел, - как ни в чем не бывало, продолжал Лапша – Ты погоди, я Сидорыча разбужу, а пока покемарь тут с этим… - он уничижительным взглядом показал на охранника.
- Он, конечно же, с большим удовольствием дрочит в одиночестве вон в тех кустах, а при тебе застесняется, покараулит стариков чуть-чуть. – Лапша погрозил пальцем часовому – Ты глазенками не сверкай, даун, ты еще яйцами пыль подметал, когда я эскадроном командовал.
Лапша прищурился:
- Молох, не напрягайся – Гаврик хоть и бройлер, парень правильный. Сейчас Сидорыч нужду справит, тебя вызовет, а ты пока шмутки ему в ноги брось – посторожит. И волыну свою не забудь прислонить, – он заметил, как заиграли желваки у Молоха. – Куда ж я тебя, такого бравого пущу, а вдруг, что с Сидорычем не поделите? Разговор у вас деловой, и пушки при нем не нужны, ты уж поверь. Не будить же мне хлопцев, чтобы они при тебе со свечкой стояли?
За дверью тренькнул звонок интеркома, Лапша прижал к уху палец, кивнул, снова повернулся к Молоху.
- Все, сталкер, ждет тебя наше барыжье величество, скидывай стволы, – он проводил взглядом винтовку, показал пальцем на пояс – Короткий тоже вынь, нож можешь оставить – не принципиально, – дождался, когда Молох исполнит указания, и открыл дверь.
В вырвавшемся во тьму клине света, опершись одной рукой на косяк, завис Лапша, сухонький мужчина, роста ниже среднего, в телогрейке, накинутой поверх дырявой футболки и в длинных семейниках в цветочек. На ногах ютились стоптанные домашние тапочки. Вдоль бедра, гармоничным дополнением костлявой руки лежит «Макар», бывалый, со стертым воронением.
- Пойдем что-ли, добрый человек – Лапша пропустил Молоха внутрь, дождался, когда тот спустится пятью ступенями ниже, и высунулся наружу – Гаврик, смотри – не проеби вещички.
- Обижаешь, Митрич! – надулся тот.
- Я тебя не обижал, чудо луковое, смотри, а то этот злой дяденька расстроится – даст тебе дюлей.
- Обломается – огрызнулся Гаврик.
- Давай, давай, сейчас второй подтянется, Крокусом звать, так, что не дрочи больше, в комбезе не удобно. – Лапша захлопнул дверь перед покрасневшей рожей Гаврика.
Сидорович удивил: нелюдимый, недоверчивый тип, человек по жизни пасмурный, ждал его по эту сторону решетки. За всю насыщенную практику сталкерства Молоха это происходило впервые. Он, действительно, недавно проснулся – лицо в многочисленных пролежнях, отпечатках подушки, волосы всклокочены, торчат в разные стороны, как редкий кустарник на газоне, каковым, надо полагать, являлась лысина. Застиранная до дыр футболка с еле читаемой надписью «КУДО, г. Владивосток» заправлена в длинные, до колен, клетчатые шорты. Молох невольно улыбнулся.
- Че ты лыбишся? - пробурчал недовольно Сидорыч, помял лицо.
- Тебе панаму и сачок – дачник дачником – пояснил Молох – не злись, действительно смешно.
- Смешно ему, сначала натворят делов, потом лыбу давят. Че приперся так рано? – он ткнул пальцем на лавку – Садись, что вы стоите все, как истуканы, блин? Терпения не хватит, ваши выходки терпеть, сдохну от подагры – кому бирюльки понесете, в миссию ООН?
Сочтя вопрос риторическим, Молох пропустил его мимо ушей и парировал своим:
-Давай, батя, без истерик, сразу к делу, лады?
- Не тренди, деловой – ответил вполне миролюбиво Сидорыч, уселся на железный ящик. Вдруг обратил внимание на Лапшу и опять взвился – Слышь, Митрич, хорош этого волчару своим дыроколом мерить – не сделает он ни хрена! Гость, - он смерил Молоха насмешливым взглядом – так сказать, дорогой.
- Я пойду? – спросил Лапша, явно уязвленный.
- Да, вали, наконец, спасибо за внимание! – Лапша удалился, громко грохнув дверью.
Сидорыч поджал губы:
- Обиделся старый. Ладно, я ему кофейку натурального насыплю с полведра – любит Митрич кофеек, премия за терпение, блин. Так что приперся, соскучился или что?
- Или что – согласился Молох – Сваливать будем, как и договаривались.
- Жаль, стоило в такую рань просыпаться. – Сидорыч изобразил тоску – От Кирзы очко играет, помогать отказываетесь?
- Ты же знаешь, старый, мы на заказы не нарываемся. Уйти уйдем, большего не проси и на «слабо» брать меня не надо. Дело у нас, мы должны под Выброс успеть, пересиживать его времени не будет.
Сидорыч почесал подбородок:
- Понимаю, делянка, – он ощупал Молоха хитрым взглядом – А если подскажу, где Сом пропал – слушок имеется, но не за так, а если поможете?
Молох вздрогнул, старый лис поймал его за горло, он играл на необходимости подтвердить данные Грицко. Знал ведь, что никто не пойдет в рейд, не имея информации из другого, независимого источника, догадывался об их отчаянной попытке, и успешно давил на слабость их информатора.
- Ты не думай, Молох, дело надежное. Вы долбите Кирзу, получаете от меня хабар, или информацию – все довольны.
- Не за этим мы здесь, старый – продолжал сопротивляться Молох. – Не успеем под Выброс, второго шанса не будет.
Но Сидорыч, плут, видел, что клиент сломался.
- Успеете, Саня, успеете, – он радостно потер руки – Я наколочку верную дам, Лапша на цель выведет, отстреляетесь и вперед – за счастьем.
Молох поник, а торговец, заметив его грусть, поспешно успокоил:
- Сань, он ведь тебе, как кость в горле встанет, пока до своих хлебных мест доберетесь – не отвяжется. Ему, дорогой, авторитет бдить надо, чтобы шваль его на вольные хлеба не разбежалась. Угомоните голубчика – и дело с концом!
Он выжидательно посмотрел на Молоха, тот ответил в пол, не поднимая головы:
- Я решаю твою заботу с Кирзой…
- Почему мою? – перебил его Сидорыч – Твою!
- Ой, не надо, Валерий Сидорович, мне голову говном засирать, я не вчера родился! Боль эта – однозначно, твоя, просто мы с Лешкой удачно для этого дела подвернулись. А то, может, ты нас с Крокусом Кирзану и слил, чтобы нам легче стрелялось?
Сидорыч спокойно пережил колючий взгляд Молоха, сложил руки на груди:
- Предъявы свои гнилые, Саша, оставь при себе, будешь ими салобонов гнуть, а я – человек старый, аки дитя, невинный. Да, мешает мне его гопка, не секрет, и торговлю он ведет поперек меня – кому ж это понравится? Давай так, есть, что конкретно сказать – говори, я послушаю, если нет – не вякай. Я вам дело предлагаю: дырявите его, остальное – деньги, информация – мои проблемы. И без эмоций, Молох, не первый год Зону топчем.
- Ловкий ты, батя – покачал головой Молох.
- Я от тебя комплименты, как барышня слушаю – усмехнулся Сидорыч – Ловкий, плут, лис, скоро покраснею. Ну, согласны?
Молох пожал плечами:
- Куда из твоих цепких пальцев денешься, сколько?
Сидорыч расцвел:
- Во, деловой разговор! – он хлопнул ладонью по ящику – Пошли в мою каморку, я тебе на пальцах все разъясню, там и решим – по сколько!
- Только уговор – Молох поднялся.
- Внимательно – насторожился Сидорыч.
- Инфа про Сома авансом – твердо сказал Молох – Отсюда и станем плясать.
Сидорыч притворно вздохнул:
- Куда ж я от такого суворовского напора устою – он резво поднялся, выпятил живот, засунул руки в карманы, повернул голову к прикрытой двери и крикнул – Митрич!
Лапша заглянул в дверь.
- Что?
- Второй охламон появиться – запусти, а то он Гаврику всю плешь проест.
- Куда его? – спросил Лапша.
- Куда, куда, а хоть и сюда, пускай на лавке посидит. И это, пускай снарягу заносит, у нас с его шефом есть о чем перетереть.
Небольшая бетонная клетушка служила Сидорычу спальней, кабинетом и приемной для особых гостей. В левом темном углу, наполовину отгороженном медицинской ширмой стоял старый диван-книжка, продавленный до пружин и небрежно застеленный веселенькой цветастой простыней, рядом на полу валялось синее солдатское одеяло. У самого входа стоял рабочий стол. Он был завален разным хламом – школьная готовальня, беспорядочно раскиданные цветные карандаши, офицерская линейка. Все это рассыпалось по огромной карте миллиметровке, что Сидорыч аккуратно склеил из бесчисленного числа ксерокопий формата А4. Настольная лампа, вопреки названию, висела на стене – она добросовестно бросала на бардак яркое световое пятно.
- Что стоишь? Проходи, – привычно пробурчал Сидорыч, принес от дивана табурет, подтолкнул его к Молоху, - садись. Кофе будешь?
- Конечно – Молох бухнулся на табурет – Меня папа научил от халявы не отказываться.
- Хороший у тебя папа, – Сидорыч достал из под стола литровый термос, налил горячий напиток в крышку, кофейные капли попали на карту, а кружка оставила по собой коричневый кружок. Сидорыч выругался – Еп! – а потом подбодрил Молоха совсем по-домашнему, по хозяйски – Хлебай, хлебай!
- Кучеряво живете – Молох критично осмотрел каморку, понюхал кружку и залпом, в три глотка, выпил. Сидорыч с сожалением, даже с сочувствием посмотрел на него.
- Да, молодежь – что пойло из ячменя, что кофе!
Молох вытер губы подчеркнуто небрежно, поставил кружку-стакан на карту.
- Давай к делу, батя. Что там с Сомом приключилось?
- Ну, давай, коли так – согласился торговец – Кирза…
- Ты про аванс не забыл, старый? – прервал его Молох – Сначала про Сома.
- Ушлый какой – выругался Сидорыч, поднялся, протопал к дивану, приподнял его и вернулся к столу с простой пластиковой папкой-скоросшивателем, протянул ее Молоху – Смотри.
Молох раскрыл папку, пролистал знакомые листки, было видно, что копировали их с одного источника, только их с Крокусом экземпляр был явно посвежее.
- Отстает, старик – довольно прошептал Молох.
- Что ты там бормочешь, доволен? – недовольно спросил Сидорыч, навис над Молохом. Тот посмотрел снизу вверх:
- Не липа?
- Еп, Саша, когда Валерий Сидорович кому-то давал липу, доволен?
- Доволен – кивнул Молох, закрыл папку, засунул ее под себя – Давай, рассказывай, что за беда.
Сидорыч не стал садиться, склонился над столом с огрызком красного карандаша.
- Вот здесь, - он ткнул им в точку на карте, отчего там осталась красная крошка раздавленного грифеля – Кирза передает хабар своему перекупщику, кто-то из вояк. С Кирзаном три отморозка: Шепелявый, Лещ и Гном – больше никому не доверяет.
- Зря – между прочим, заметил Молох.
- Еще как – зря – недобро усмехнулся Сидорыч – Слушай дальше, – он взял циркуль, воткнул его иглой в КПП, провел окружность, что совпала с местом встречи. Приложил его к масштабной линейке – Соображаешь?
Молох склонил голову набок, получалось хреново.
- Метров пятьсот, от силы, может меньше, от укрепрайона. Соответственно – патрули, беспилотники, минометы.
- Молодца – похвалил Сидорович.
- Не минировано?
- Оборотни в погонах смастырили нехилый коридор, вот он обозначен. Сам им пользуюсь - доверительно поведал Сидорович.
Молох засомневался:
- Так что ты от меня хочешь, что бы я войну контингенту объявил?
- Ты же голова, Молох, сообрази чего-нибудь по скорому, – заискивающе улыбнулся Сидорович. – Кофейку?
Не ожидая ответа он снова наполнил кружку, Молох не глядя замахнул, Сидорыч опять недовольно поморщился.
- Купи вояк, пусть смотрят минут двадцать в другую сторону – предложил после недолгого раздумья Молох.
- Вот голова, куда б мы без Саши Малахова делись? – Сидорыч театрально взмахнул руками – Пять минут, Саша, пять минут. Не успеете за это время отработать, сдохнете.
- Сильно – похвалил его Молох – А десять нельзя, спишут на халатность – мины не завезут, солдаты в баню ушли?
- Пять минут, Молох, больше оплатить я не могу. Продолжать?
- Да уж продолжай – подколол Молох.
Сидорыч провел по злополучной полянке обломком карандаша, посмотрел недоуменно на него, нервно зашвырнул в угол.
- Значит так, не успеешь – пиздец вам, это не скрываю, но если сложится, у тоннеля, здесь – он показал на карте пальцем – будет ждать проводник. Он к Цыгану выведет, оттуда и рванете на делянку. Да, не ссы – инфу я вам отдал, больше там никого не будет, под Выбросом пройдете, вояки не сунуться – отвечаю.
Молох начал с циркулем изучать карту, по всему выходили пушистые, о бесчисленных остриях вилы. А Сидорыч, поколебавшись, добавил еще одно:
- Там, Саня, еще такая хрень есть, ну, она трассы стрелковые отслеживает.
- Писец, - округлил глаза Молох – Приехали. Ты что, старый, белены объелся – отстреляемся, засекут, откуда свинцом подуло, и лови ответку.
- Так пять минут, Саша! – надавил Сидорыч.
- А если завязнем?
- Так я тебе за то деньги плачу, что б не увяз. Думай.
Молох опять поигрался с циркулем, излазил взглядом карту так и этак. Наконец, решился:
- Условий у меня масса, старый!
- В разумных пределах – закивал Сидорыч.
- За Кирзу – десять кусков – Молох начал загибать пальцы, торговец согласно кивнул – Хабар, какой на курьере возьмем – наш, твои двадцать процентов.
- Ладушки – согласился Сидорыч – Заныкаете у Цыгана, не забудьте точку скинуть.
- Патронов, что появились, так отдашь – в счет уплаты и авансом, и…
Сидорыч, который спокойно проглотил заявку на снайперский патрон, любопытно посмотрел на Молоха:
- Бабу тебе резиновую?
- Обойдусь – раздраженно отмахнулся Молох – Дезертиров, что к тебе прибились, мне отдашь.- Сидорович откровенно растерялся.
- На кой ляд они тебе сдались? – недоуменно спросил он.
- Пригодятся – огрызнулся Молох.
- Ой ли, Санечка, стратег! - ехидно прищурился торговец – Никак решил «жженой костью» обзавестись, вы же с Лешкой отмычками не пользуетесь?
- Это последнее дело, старик – Молох сжал скулы, до скрипа в зубах – Понимаешь, ПОСЛЕДНЕЕ! Я не могу проиграть!
- Да, ладно ты, успокойся, распыхтелся – загоришься еще! – успокоил его Сидорыч – Дело твое, все равно сгинут.
- В тему их возьму, пара лишних стволов пригодится.
- Конечно, конечно – щелки глаз Сидорыча наполнились сарказмом.
- А сдохнут, невелика беда.
- Давай. По рукам? – Сидорыч протянул ладонь. Молох пожал ее, но не отпустил, а заглянул торговцу в глаза:
- У меня просьба будет, есть трофейные ПДА, забей их под самую крышку, как полагается. Только идентификацию прежних владельцев сними, новую не делай. Сами авторизуются, когда время придет.
- Для кого это? – удивился Сидорыч.
- Салагам отдам, вдруг повезет, - ответил сухо Молох.
- Дурак ты, Саша, хоть и бывалый дурак. Отмычка – это отмычка, сталкер – это сталкер, а станешь сопли мотать, хуже будет. Лучше уж и не начинать.
- Мы посмотрим, кто из нас дурак – ответил Малахов, взял с табурета папку – Посмотрим, старый.
Сидорыч остановил его:
- Постой, Молох, раз уж мы в одной лодке, послушай, – он придержал Малахова за рукав, – точное время передачи груза неизвестно, так что не спешите в свой схрон. Знаю, у тебя на Ферме подвальчик есть - далековато, пересидите в моей яме, она всего в паре часов по прямой от Кирзовской стрелки. Лапша проводит, а чтоб спокойнее было, что я вас не закладываю, посидит с вами. Да, вижу я – худое про меня думаешь. Пойми, Молох, это вы сделали ходку – и шасть на Большую землю, а мне здесь жить. Поэтому перед бродягами лицо терять не могу, – немного задумался и добавил – Даже если бы этого очень хотел. А насчет «отмычек» не сомневайся, такая их баранья доля. Если они бараны, то жить среди волков не удастся, лучше и не пытаться. Все, давай уходи, Лапша указания уже получил, так что, говорить нам с тобой больше не о чем.
Молох кивнул и вышел из берлоги торговца.
Глава 10
Лапша уже час уверено вел их по, ему одному видимой, тропе. Шли классической «елочкой», расщиперив в разные стороны стволы. Впереди топал сам проводник, за ним Молох, в спину ему натружено сопели Серега и Макс. Они сбивались время от времени в тесную группку, отчего замыкающий строй Крокус вынужден был их разгонять и в пол голоса материть. Жадное утро тяжело наваливалось на редеющую тьму. Ровный, без порывов, северный ветер выдавил за ночь дождевые облака, обнажив иссиня-черное, розовеющее у горизонта небо. Заметно похолодало. Зябкий утренний воздух проникал под одежду, касаясь, словно костлявыми пальцами разгоряченного от долгой ходьбы тела. Комфортно себя чувствовал один лишь Крокус, упакованный в защитный костюм. Он с настороженной параноидальностью летчика-истребителя вертел головой, успевая перекрывать как положенные ему сектора наблюдения, так и суетливых «отмычек». Не проходило и пяти минут, чтобы семенящий прямо перед Крокусом Макс – в его ПДА теперь гордо светился линк Лангуст – не получил пинка под тощий солдатский зад.
Левее, чуть повыше дорожной насыпи, Молох заметил черные силуэты шавок. Кто это – слепые псы или одичавшие кабысдохи, разобрать не смог. Он остановился, снял с плеча винтовку, осмотрел насыпь в оптику.
- Не боись, – подошел Лапша, заинтересовавшийся, чем увлечен ведомый. Он посмотрел через плечо Молоха, с усмешкой заметил:
– В этих местах «слепец» не тот, порется с местными сявками, может поэтому. Пошли, немного осталось, сейчас за тот распадочек завалим, и, считай, прибыли. Устроимся, как у Христа за пазухой.
Молох согласно кивнул, оглянулся мельком на ближайшего дезертира. В утренней темноте, где лицо казалось смазанным серым пятном, глаза «отмычки», распахнутые словно форточки, смотрели на Молоха с ужасом. Тот повесил винтовку на грудь, постучал дезертира (Серега, кажется) пальцем по лбу. Парень сжался, стиснул цевье автомата, словно октябренок-герой знамя октябрятской звездочки.
- Слышь, размораживайся, урод, – сказал Молох нарочито грубо – еще раз тормознешь, отправлю домой одного. Чему тебя в учебке учили? Сказал же – остановились взрослые дяди – уселся и зыришь в свой сектор! – Солдатик втянул голову в плечи, будто ожидая удара, попытался неловко усесться на корточки, автомат при этом он продолжал прижимать к груди бесполезной палкой. Молох едва успел подхватить его за ворот бушлата:
- Хорош тут циркачить, как дрессированный медведь, давай, размораживайся – краем глаза он заметил, что Лангуст с Крокусом темнеют двумя компактными пятнами, и тот и другой замерли в позиции для стрельбы с колена.
- Лангуст – «пятерка», молодцом! – похвалил Молох вторую «отмычку». Повернулся к мявшемуся в двух шагах Лапше. – Все, Митрич, тяни дальше – учения закончились.
Их отряд, как и было обещано, завалившись за распадок, вышел к недостроенному зданию сторожки. Чего и от кого здесь собирались сторожить – непонятно. Ее серые стены из силикатного кирпича пошли трещинами и были покрыты зелеными пятнами какой-то зеленой дряни. Крокус посветил фонарем внутрь строения, белый луч пробежал по мохнатым, изломанным ветвям, они заметно изгибались при прикосновении к ним света.
- «Тимоша», - определил Крокус – Вы как хотите, а я туда не полезу.
Молох положил руку на плечо проводника:
- Что за хрень, Митрич, схоронка с гнильцой?
Лапша мелко затрясся, хихикая, вытер проступившие на уголке глаза слезы:
- Да кто ж заставляет туда лезть? Тимоша, он для таких долбоебов, как вы, типа пугала. Не ершись, мотылек, айда за мной, да лбы берегите дубовые, – он не ожидая, когда кто-то двинется за ним, сиганул в кусты за сторожкой.
- Только давайте гуськом по одному – донеслось оттуда – Молох подсвети, не видно никуя! - Раздался грохот железа о железо, затем чертыханье Лапши – Да где вы, блин? Дайте свет!
Молох скинул рюкзак, положил на него винтовку и, включив фонарь начал продираться по следу Митрича. Изрядно поцарапанный он, наконец, выбрался на небольшой «пятак». Лапша был здесь, он склонился над банальным чугунным люком, которые в массовых местах обитания хомо сапиенсов ведут к сборищам миазмов. Однако – подумал Молох, но вслух произнес:
- Бог в помощь, начальник. А что, ложку доставать? – Лапша недобро глянул через правое плечо, цыкнул сквозь зубы:
- Пошути у меня тут, говноед – дедушка не в духе. Подсвети ка, лучше! – Молох послушно подсветил. Так и есть – рыжая от слоистой ржавчины крышка люка, на ее поверхности по немногочисленным фрагментам белой краски угадывались цифры 096. В железные запорные скобы продето ушко огромного амбарного замка, явно снятого в районе бывшей свинофермы или другого хозяйства грубо крестьянской направленности. Такой архаизм вряд ли кто-то нарочно пер через Периметр.
В данный момент Лапша возился именно с этим шедевром кузнечной мысли, он ковырялся в скважине кривым гвоздем, отпуская время от времени грязные фразы в сторону «тех недоумков, которые закопали эту хрень».
- Давай помогу – Молох присел на корточки рядом со стариком.
Старик раздраженно повернул к нему голову.
- Спляши еще! Помолчи лучше. – Молох пожал плечами – не надо, так не надо.
Лапша, наконец, отложил гвоздь в сторону, всунул в замочную скважину ключ и с легкостью его провернул, подковообразное ушко послушно выскочило из пазов замка.
- Вот, умели же делать! – обрадовался Лапша – Че расселся, теперь помогай!
Он подцепил край люка ушком замка и, используя его, как крюк оттянул его. С помощью подоспевшего Молоха они откинули люк в сторону. Молох склонился над открывшимся проемом, втянул в себя воздух – пахло затхлостью, гнилью – говном, как он опасался, нисколечко. Бог миловал.
- Дай фонарь – потребовал Лапша и, не дожидаясь ответа, бесцеремонно отобрал его у Молоха. Посветил вниз, оставшись довольным от увиденного, начал спускаться, продолжая беспрерывно материться. Когда над землей осталась одна всклокоченная голова, он властно сказал:
- Ты мокрушников своих зови, пускай обживаются, – он выдержал секундную паузу – И эта… оставь наверху кого-нибудь, а то мало ли что.
Уже через пять минут они все, кроме поставленного на часы Сереги, блаженно растянулись на оборудованной лежке - стащенных откуда-то панцирных кроватях.
Вокруг были бетонные стены, замешанные на огромном количестве строительного мусора и мелких камушках, но презрительно малом цемента – добрый интернациональный привет от воинов-строителей безымянного стройбата. В углу валялся огромный кусок пожелтевшей клеенки. Лапша первым делом подошел к ней и поднял двумя пальцами за горлышко опорожненную бутылку водки. В остатках горячительного кощунственно плавали бычки.
- Гора, сука! – непонятно выразился он.
Крокус, пролезший на карачках обследовать боковой туннель со следами кабельтрасс, выбрался оттуда и жизнерадостно заметил:
- А там, парни, насрано.
- А в углу – наблевано,- сморщился Лангуст.
- Гора, сука! – повторил, как волшебное заклинание Лапша, он откинул ногой матрас, увидев остатки перемешанного сталкерского ужина, зашипел словно змей – Пидоры!
Он закинул в сторону коридора бутылку, брезгливо вытер пальцы о штаны. Раздался звон бьющегося стекла, сильно запахло спиртным.
Сверху послышался испуганный возглас – к люку подошел Серега:
- Че там? – затем, видимо ощутив запах спиртного – Вы че там, бухаете?
Молох направил луч фонаря ему в лицо, раздраженно приказал:
- На пост, урод, пристрелю нахрен. Наберут дебилов по объявлению! – он качнулся на кровати, сетка жалобно заскрипела, повернулся к Максу, который задумчиво крутился около пустующей койки, не решался устроиться без добра старших товарищей – Лангуст!
- Я! – отозвался тот.
- Через два часа малохольного наверху поменяешь.
- Понял.
- И не крутись, как воробей, садись, давай, – сжалился над ним Молох.
Наконец, они кое-как устроились, Лапша подсел к Молоху, потеребил между пальцами сигарету:
- Будешь? – предложил он.
- Не, завоняемся – отказался Молох – и тебе не советую, ты теперь вроде как с нами.
- Подельнички,- съязвил Лапша, но сигарету спрятал в карман – Разговор есть, Молох.
Тот откинулся спиной на бетонную стену, с любопытством посмотрел на Митрича:
- Ну, излагай. Инструкции, что-ли?
Лапша кивнул:
- Они. Значит так, курьер встречается с Кирзаном через двое суток, все это время сидим здесь, не светимся.
- А сразу нельзя было сказать? – удивился Молох.
- Я за Сидора думать не научен, как велено, то и говорю, -отрезал Лапша, он скучно обвел присутствующих взглядом, подпер ладонью небритую щеку. – Мне до вашей мокрухи дела нет: привел, посидел, ушел.
- То есть, с нами не пойдешь? – спросил Крокус.
- Еще чего! – встрепенулся Лапша, - я же сказал, мое дело маленькое.
- Может, и нюансы кое-какие расскажешь? - спросил Молох.
- А можь и расскажу, - Лапша снова извлек сигарету из кармана, поглядел украдкой на Молоха, прятать не стал – План у вас все тот же: отстрелялись, линяете к трубе, там человек ждет. Не приходите в положенное время - уходит. Если удастся взят хабар, долю Сидора откинете Цыгану. И не забывайте, Сидорыч обмана не простит.
- Слушай, герольд его величества, к чему такие сложности? – улыбнулся по акульи Крокус – Пошли с нами, популяешь, как взрослый, а там и доли попилим. – Лапша резко повернулся к нему, раздраженно ответил:
- А вы, юноша не трендите, грызть меня не надо – я со всех сторон обкусанный.
- Да ладно вам, – вмешался Молох – гордые блатные орлы, не ругайтесь, вас и так мало осталось – двое на всю красную книгу. Я все понял, Митрич: сидим двое суток здесь, выходим на точку, отстреливаемся, хабар, если берем – уточнил выразительно он – делим по долям, долю Сидорыча отдаем Цыгану и все. Правильно?
- Ладненько, – согласился Лапша.
- Вот и договорились, – кивнул Молох, затем с усмешкой показал на крутящуюся между пальцами Митрича сигарету. – Только и ты не кури, хорошо?
Они исправно просидели в заброшенном коллекторе более суток, до выхода к месту будущей боевой славы оставалась короткая ночь. Крокус, согласно заведенному графику отправился наверх постовать, Лапша обыгрывал бесшабашного «отмычку» Лангуста в карты, на облеванном предшественниками матрасе ютился Серега, его била мелкая дрожь. Горит, бедолага, - подумал, глядя на него, Молох, солдату предстояло гореть еще около суток, к моменту боестолкновения его не останется совсем, только слепая послушная оболочка. Как раз, необходимая кондиция для «отмычки». Он снова склонился над картой: метры, овраги, лесок, редкие деревья, вот старый блиндаж - все это мгновенно сопоставлялось с реально виденными ориентирами, рисунки обретали необходимый объем, а мозг строил и строил варианты боя. Какие, к черту варианты! План один – «отмычки». Набившая оскомину версия, какая приносила полководцам славу победителей, а серым исполнителям - лавры героически почивших. Хотя, иногда везет, ведь всем когда-то везет! Почему не сегодня?
- Молодец, салага! – Лапша отсыпал восторженному Лангусту десять патронов «пятерки». – Добрый сталкер растет, удачливый. Ты с таким фартом всех стариков обойдешь!
Молох заметил, как приподнялся на своей лежанке Серега, с интересом поглядел на Лапшу. Оплывший огарок свечи поджег в блестящих глазах яркие искорки отражения.
Парень хочет сталкерских историй, - подумал Молох, не заметив сам, как закусывает губы. «Баран не может жить средь волков, лучше уж сразу» - будто наяву Сидорыч произносит свою жесткую фразу, и трясутся при этом толстые обвисшие щеки.
Это всегда правильно, когда ты сам – волк, - грустно заметил сам для себя Молох. Он разложил нож и обрезал оплывшие края свечки, стало светлее.
Игра Лапши приняла закономерный оборот – так счастливо одолженные Лангусту патроны снова перекочевали в карман лукавого старика.
- Митрич, тебе зачем «пятерка», – полюбопытствовал Молох – ты ж с гладким бродишь?
А Лангусту заметил:
- Пехота, бросай играть, иди лучше Крокуса смени, а то без БК останешься. Нафига будешь нужен, может к Митричу шнырять пойдешь?
- Не, - протянул тот – я в сталкеры пойду, а патронов у меня много - Сидорыч дал.
- Ну, если Сидорыч дал – усмехнулся Молох, – то да. Только зачем тебе в сталкеры, ты молод, у тебя вся жизнь впереди? Была.
- Как зачем, интересно же? – не понял Лангуст. – И денег поднять.
Молох снова покосился на карту, на карандашную зарисовку их, «отмычек», позиции. Скомкал грубо бумагу, запихал под клапан рюкзака.
- Денег поднять, говоришь? – Молох зло прищурился. – Хочешь притчу?
- Это как? – Лангуст наморщил лоб, глянул на Лапшу, словно ища поддержки. Но тот не обращая внимания на диалог, копался в своем тощеньком вещмешке.
- Даже не притчу, сказки молоть, сил нет – живем среди сказок. Ты не знал, что все здесь сказочники? Лапша вот, тот еще Шарль Пьеро, Сидорыч, ком роты твой бывший, да и я, например? Иногда, кажется – это здорово жить в сказке, пока не повстречаешься с великаном. Хочешь ты с ним встречаться?
- Каким великаном?
- Большим, дурила, жадным, прожорливым. Что вы все сюда прете, как будто медом намазано?
- Ты чего взбесился, Молох? – встрял Лапша - Сам втянул парней на дело, а теперь в сомнение вгоняешь, когда повернуть нельзя. Нехорошо.
- А то, что смотрю я на эту карту, - Молох показал на рюкзак – А сам вдруг подумаю - представляешь, случился прокол, лишь бы Лешка не услышал – Ведь никто не обогатился на сборе бирюлек. Как невозможно разбогатеть, выращивая с мотыгой коку, мак или отправившись наемником на какую-нибудь заваруху. Всегда кто-то стоит за спиной: трелюет кокаин килограммами, не представляя, как он растет, продает вагоны снарядов, и отправляет в тех же вагонах, бравых парней за орденами. Мы, салага, всегда в пролете. На коне – Сидорыч, и Митричу немного перепадает.
- Но, но – полегче, – возмутился Лапша.
- Извини, Митрич, не немного, - подколол его Молох.- Так что, Лангуст, телок с силиконом вместо мозга не будет.
- Писец ты, Саша, умный, – пробурчал Лапша.
- Не умный, Митрич, – наблюдательный, – ответил Молох, заметил напряжение на лице Лангуста, протянул к нему руку и похлопал по плечу – Не ссы, Макс, остаются чудеса, и сказки. Пускай и не всегда с хорошим концом, но если научишься здесь жить, то жить станешь интересно, пускай и недолго.
Лапша потер ладонью лысину, задумчиво вытер пот о рукав.
- А может, Молох и прав, – неожиданно согласился он – давно я здесь, а только одно видел. Зона – она, как паук. Развесила паутину, в ней огоньки радужные, бирюльки значит, и любопытные мухи болтаются. Чем больше тормошатся, тем сильнее затягивает, на себе испытал – не могу без нее, и ты не можешь, и Крокус – он строго посмотрел на Молоха – Да и Сидор не может. И сосет эта паучиха из нас остатки того, из-за Периметра, до последней жилки, пока не останется один макинтош – руки, ноги, голова. И мыкаться еще неизвестно сколько, ОНА все решает.
- Мистика какая-то, – заметил вяло Сергей.
- Я же говорю – сказки, – усмехнулся Молох, он толкнул рукой Лангуста – Вали на пост, воин, Крокус заждался. Моли, чтобы он у старого плута твои «маслята» отыграл. А ты, атеист, спи – следующим пойдешь, – прикрикнул он на Серегу.
Утром, как только попрощались с Лапшой, они собрались над убежищем вокруг карты, в центре на коленях Молох, напротив – Крокус, «отмычки» по бокам, смешно, по заговорщицки вытянув худые шеи.
- В общем так, господа злодеи – начал Молох и ткнул пальцем в точку на карте – в этом месте сегодня ночью, во время Хэ, сам Кирза, со товарищи, ожидает встречи с курьером. Имеем четырех отморозков с одной стороны и неизвестное количество голов с другой. Предположительно, тоже четверо, плюс курьер, вроде, без сопровождения. Задача плевая, если не принимать во внимание близость КПП. Завяжемся в битве – кирдык. Вот тут то и вступает в действие основная наша надежда, засадный полк. Вы, вы, голубцы, не переглядывайтесь, – взбодрил он дезертиров. – У нас есть пять проплаченных минут, соответственно обязаны управиться за три, остальные две быстро бежать до точки сбора. Данные о них забиты в ваши ПДА. До геройского побега ваша задача залечь здесь, - он обозначил позиции, обрисовал ногтем кружок – и садить, что есть мочи по этому сектору из штатного оружия, до последнего патрона, пока ствол не покраснеет. Еще раз - по сигналу, строго по сектору – ни в кого попадать не надо. Ясно? - Дезертиры закивали. – Теперь ты, Леха. Садишься на эту тропу, твоя беда – взять курьера во время побега. Никуда больше не ломанется – кругом минные поля, попрет прямо по коридору. Ясно?
- Прям Чапай, только картошки не хватает! – восхитился с издевкой Крокус.
- Придумай что получше, а мы послушаем. Нет ничего? - огрызнулся Малахов – Тогда ладно, а я в этом деле ставлю огромные жирные точки. Всем все понятно? Вопросов нет, теперь проверили снаряжение, выдвигаемся на место, обогреем, обживемся. Просьба к вам, косорукие, не следить, не курить, не шевелиться.
- А почему попадать не надо? – деловито, смешно складывая на груди, дрожащие от волнения руки, спросил Лангуст.
- Потому, что попадать буду я, – пояснил терпеливо Молох.
- А если они полезут? – не унимался Лангуст.
- Пострелять по людям охота? – усмехнулся Молох, обратился к Крокусу – Лех, гранаты у них соберешь, натыкай растяжек на тропах - как бы с фланга не обошли.
- Добро – кивнул Крокус.
- Макс, если они умудряться полезть, то тебя там быть уже не должно, понятно? – спросил Молох.
- Угу – пробормотал Лангуст, Серега выразительно молчал, но яснее всяких слов его выдавали трясущиеся колени. Ватный уже - подумал вскользь Молох.
- Все, готовьте стволы, станции настраиваете на третий канал – висим на нем, для жути трассеров в первый магазин набейте, один через три. Леха, пошли, отойдем.
Они остались одни, Крокус кивнул на суетящихся со снарягой солдат:
- Пацанам звиздец?
- Как повезет, их задача – панику создать и всех в одну линию вытянуть, флангом ко мне. Получится Кирзу быстро заглушить, оторвутся. Если нет – не судьба.
- Свинство.
- Свинство – согласился Молох, - если нас за каждым кустом Кирзовские бакланы стеречь будут. Как станешь Выверт штурмовать? И хорош гонять – все решили уже!
- Решили, так ты чего хотел?
- Если не успеем за три минуты, уходи – фиг с ним с хабаром.
- Сам знаю, – пожал плечами Крокус – Не впервой.
- И на кураже, Леха, на кураже! – он похлопал друга по плечу, повернулся к дезертирам – Встали, отморозки, рюкзаки на спину, оружие на шею, я - ведущий, Крокус – замыкающий. Пааашли!
Малахов сразу задал высокий темп, отроки заметно волновались, открыто бравировали, зубоскалили, необходимо было перегрузить их работой, чтобы не перегорели раньше времени. Через полтора часа, на тридцать минут раньше запланированного, они были на месте. На позиции, где салагам предстояло совершить свой первый подвиг.
Небольшая прогалина среди густого кустарника представляла собой заброшенную сталкерскую лежку, до сих пор чернело кострище, обложенное камнями. Здесь же, тяжело нависая над площадкой, возвышался двадцатифутовый железный контейнер. Как он сюда попал – непонятно, ведь к лагерю не вели никакие дороги, только узкая тропинка, со следами асфальта среди стрелок полыни, что-то вроде тротуара. Створки дверей монстра распахнуты настежь, они обнажали пустые проржавевшие внутренности. Правый дальний угол контейнера сжат, словно картонный лист чудовищным воздействием гравиконцентрата. Его рифленая стенка со стороны кострища была изрубцована разнокалиберными отверстиями от пуль – в спокойные, свободные от военного давления годы бродяги развлекались стрельбой. Далее за площадкой стояли два изувеченных аномалией дерева, с трудом в них угадывались дубы – по редким, уцелевшим на ветвях листочкам. Тут же, рядом, взорвав к небу пальцы узловатых корней, все в комьях, высохшей до окаменелости, земли, лежал ствол поваленного дерева. Между булавой корней и дубами-калеками по дрожанию воздуха угадывался второй гравиконцентрат. Хорошо, - подумал Молох – Здесь точно не обойдут.
Далее следовал кустистый подлесок, ниже которого располагалась поляна, выбранная Кирзой для встречи, разросшийся за годы и годы запустения кустарник скрывал ее не хуже кирпичной стены. Молох забрался на контейнер, покосился с опаской на «трамплин», счел его достаточно безопасным и осмотрел поляну в бинокль.
- Крокус, воткнешь Серегу сюда, на контейнер. Только осторожнее - трамплин. Посмотри, куда растяжки повтыкать.
- Что тут смотреть? – ответил Крокус – Вон, тропа левее, через кусты явно не попрутся.
- Лангуст! – Молох поискал глазами Макса. Тот оседлал толстенный ствол словно коня, бушлат нараспашку, приспущен на плечи. Шапка-гандончик сдвинута на затылок, отчего белый в испарине лоб резко контрастировал с серым от пыльной поволоки лицом. На фоне этой маски его зубы смотрелись голливудской улыбкой. – Зубы не суши – со спутника заметят!
- Не заметят – продолжая улыбаться, пробасил тот. Надо же, взрослый какой! – мысленно усмехнулся Молох, а вслух приказал:
- Ты здесь, на стволе!
- Гавно вопрос!
Молох спрыгнул с контейнера, отряхнул с колен рыжие пятна ржавчины.
- Теперь слушаем инструкции, они последние – сказал он молодым – Ваша задача, повторяю – шум, не забывайте, над башками артиллерия. Сливаете по три-четыре рожка и вперед, то есть назад – точки сбора забиты в ваших ПДА. Смотрите под ноги, никуда не вляпайтесь. Запомните, только шум, дальше мы с дядей Лешей подводим их под общий знаменатель. Сейчас раскладываю по действиям: получаете сигнал по радио – поливаете по азимуту, качаете горизонт градусов под тридцать. Будет темно, все равно ничего не увидите. Отдолбитесь, по команде срываетесь и летите как птицы, лишний груз можете бросить – не пригодится. Все ясно?
- Угу – без особого энтузиазма подтвердили парни, хотя Лангуст продолжал через силу улыбаться.
- И еще, - добавил Молох, он нарочно обратился к Лангусту, - Ты – старший, связь оставляю тебе.
- Понял – засветился парень.
Может, и не отмычка он – подумал про себя Молох – Посмотрим.
- Раз понял, значит выполняй, сховайтесь получше. Вам тут ждать почти полсуток, не курить, не ржать, не шевелиться. Крокус останется, научит, как под себя в засаде ходить. Кирза, хоть дрянь порядочная, но, в корне, не дебил. Шестерок впереди себя, однозначно зашлет. Радует, что народу у него немного, поэтому все проверить не смогут. Но если пиздеть будете или курево посасывать – обломаемся. КПК на ноль, связь - по радио только знаками – Крокус научит. Компренде, отморозки?
- Угу – ответил один Лангуст, Серегу же трясло настолько, что он позеленел. Того и гляди, в обморок упадет. Все, этот сгорел – не жилец, - подумал Молох – Вот и первая «отмычка».
- Лех, ты побудь с ними часик-другой, я пошел свое место греть. Только сильно не тяни, тебе еще до тропки топать, место обживать. И это, курево у них отбери, от греха подальше.
Крокус кивнул, приобнял Серегу:
- Ну что, павлин, пошли хвост распушать, минировать учиться будем.
Молох перехватил винтовку поудобнее и неслышно растворился в кустах.
Третий час ночи. Наконец то прибыл дозор – два человека, надутых от значимости, но бестолковых. Они бегло пробежались по периметру площадки, сделали, было попытку осмотреть ближайшие высотки, но, после небольшой перепалки забили на это дело. Мен в пятистах метрах от блокпоста расслаблял. Только заглянули зачем-то под одинокий ржавый лист железа, который уже врос в землю. На этом разведка посчитала свою миссию исполненной. Гопники сбились в кучу, закурили, начали свой неспешный чес, только на корточки не присели. Зато время от времени, услышав какие-то звуки, они встревожено гоняли по воздуху лучи фонарей. Но вот погасли искры сигарет, разведчики побросали на землю бычки и разошлись по более пристойным для их дела местам: один облокотился спиной на валун у края площадки, он снова запалил сигарету, автомат вездесущей конструкции товарища Калашникова положил у ног, затвором к земле. Чухня, - подумал Молох – Совсем емлан без головы.
Второй мастер плаща и кинжала поступил разумнее – отошел в тень. Ни огонька, ни звука – только темно-зеленый силуэт в прицеле.
Прошло еще не менее часа, все складывалось «в елку»: дезертиры классно прячутся, в эфире не шумят, хорошо, если не спят. Да, тут уж дудки! Хрен здесь и сейчас дано кому-то заснуть.
Появившийся часа четыре назад Крокус со смешком доложил, что мальчики от трясучки скоро ссаться начнут, и зубы у них стучат, как клюв у дятла. То у одного, то у другого, то у обоих сразу. Хвала Аллаху, растяжки поставить сумели, даст Бог, свою часть марлезонского балета дети отработают.
Молох глянул на часы, полчетвертого – опаздывает Кирза, не случилось бы чего!
В гарнитуре Молоха раздался щелчок – весточка от Крокуса: на тропе движение. Курьер!
Минут двадцать спустя показался и он сам со свитой. Молох, глядя на них, молча чертыхнулся.
Как в свое время говорил Наполеон, как бы вы не планировали битву, планы летят ко всем чертям сразу после ее начала. А другой мудрый теоретик Клаузевиц, точно ввел определение «тумана войны». Так и тут, не туман – плотный непроницаемый дым!
Если не составляло труда выяснить, что пухлый мужчина с сержантскими пагонами и очках на носу является курьером, то появления сурового бронехода с рельсотроном в руках Молох в своих планах никак не предполагал. Зверь Писец показал свое лицо.
Тревожные мужчины тут же сбились в кучу. Курьер возбужденно размахивал руками, и всячески выказывал свое недовольство. На что «синева» столь же выразительно ответствовала. Только стрелок напряженно водил адской машинкой по склонам и кустам, вызывая у Молоха физическое ощущение прикосновения к нему жерла рельсотрона.
На кураже прорвемся, Леха. Будут тебе и песок, и дом, и лабрадор. – Молох неподвижно замер, страшно даже пошевелиться. «Кикимора» прикрывает тепло, но только дернуться – на табло тактического компьютера бронехода загорится красный треугольник его, Молоха, позиции. С Крокусом все в порядке, тот тоже изображает скалу, лишь бы до мальков не достал. Сучьи технологии, - выругался про себя Молох, по всему выходило – стрелка надо валить первым. Красивая зачистка все-таки превращалась в перестрелку, пацанам писец, отвлечь бронехода на них и заняться гопотой. Пацанам – писец, все-таки он снимет «жженую кость».
Нестройное напряжение подельников развел Кирза, он вывалился из тьмы, на подсвеченную Луной прогалину в сопровождении телохранителя. Хорош, ничего не скажешь - оценил его Молох – Как тебя только люди слушаются? Я бы разбежался в разные стороны.
Худой, сгорбленный, как гнутый гвоздь, хлыщ с тяжелым, обтянутым кожей черепом. В зеленоватой подсветке ночника физиономию его можно было назвать жутковатой – чисто зомби! Одежкой Кирза не отличался от своих «семейных»: та же «горка», болтающиеся на поясной подвеске подсумки. «Калаш», старинную железяку 7.62, ровесника Даманского, он держал стволом вниз. Вот и встретились, кровник.
Все задвигалось, заиграло, будто на театральной сцене начали суетиться рабочие, переставляя декорации для следующего акта. Телаки рассосались по периметру, картинно развели в разные стороны стволы, красиво присели на одно колено – загляденье. Их лица напряженно всматривались в темноту, что они там пытались увидеть?
Курьер перед Кирзой не межевался, а продолжил выговаривать за опоздание. На что тот отвечал пристальным прищуром, рентгеновским взглядом сквозь зарвавшегося собеседника, которого терпят только ради ведения дел. Затем, наконец, устав от бычей терпимости, он грубо его прервал, вытащил объемистый черный пенал – стандартный контейнер для артефактов – и протянул его курьеру. Фонтан излияний прервался, он сменился вожделением. Сержант подхватил контейнер присел на колено - стрелок услужливо подсветил - и раскрыл освинцованную крышку. У Молоха по спине побежали мурашки. Он не видел содержимого контейнера, но сладкая близость хабара защекотала, отодвинула назад укрепившуюся, было тревогу. Ну, на кураже, Леха, вот она – стена твоего дома!
Тем временем, сержант спрятал контейнер в набедренный подсумок для магазинов, взял в руки ПДА Кирзы и отстучал что-то стилусом – сделка состоялась.
Молох щелкнул языком – готовность. Теперь стороны жали друг другу руки, курьер довольно улыбался, он раболепно тряс Кирзе ладонь. Тот в ответ лишь натянуто, из вежливости скалился. Видно было, как спадало напряжение, все довольны, они ожидали пакостей друг от друга и благополучно их избежали. Пальцы соскользнули со спусковых скоб, оружие повешено на ремни. Курьер сделал знак своему сопровождающему – уходим, пора. Пора!
Мир, текший медленно и тягуче, резко встал на дыбы, чтобы из общей картинной панорамы превратится в бешено скачущие друг на друга элементы мозаики, ссыпаться в одну пеструю кучу – зеленую, кроваво-красную, золотисто-ослепительную. Время, события, логика решений закрутились стремительно разрушительным торнадо, застучали молотами по сердцу и глазам, выбивая искрами вспышки, скорые обрывки событий.
Молох приник к окуляру прицела, скользнул в панораме серый горшок шлема, неожиданный толчок в плечо, и там стало пусто. Стрелок завалился на бок, подминая под себя винтовку. Не дожидаясь, пока рухнет его тело, Молох скомандовал:
- Работаем! Огонь! - Густую предутреннюю тишину разорвала дробь автоматных выстрелов. Длинные, как струя из шланга, трассы веером накрыли пространство поляны, взвились к небу праздничным фонтаном рикошетов.
Молох повел стволом влево нашаривая прицелом Кирзу, бандиты слаженно, что свойственно людям, рискующим не один год вместе, растеклись по поляне. Лещ упал на бок, начал сыпать из автомата по кустам, пока неприцельно. Гном ломанулся полуприсядью вправо, пытаясь обойти противника, Шепелявый, самый старший по возрасту, забился под валун и начал непослушными руками загонять гранату в подствольник.
Снова, самостоятельно от стрелка «потек» ствол винтовки – Вот он Кирза!
Застыл, вражина, зеленым холмом, только черепушка торчит. Если бы «товарищ Щорс» не махал повелительно руками, хрена бы лысого заметил! Особо не выцеливая зону поражения – некогда – Молох потянул спуск. Пуля пошла выше, дернула долговязого пахана в плечо, прошла его навылет, как лист промокашки, взорвала перед лицом еще ничего не понимающего Кирзы фонтан прелой листвы вперемешку с землей. Кирза упал лицом вперед, согнулся калачом, а затем неожиданно перекатился набок, пополз под прикрытие гнутой березы. Плохо! Но задерживаться нельзя, темп, темп, темп!
Где этот хренов гранатометчик? Вот он! - Шепелявый засунул гранату и, уже соображая, что хохма с автоматчиками – финт для отвода глаз, начал вертеть башкой в противоположном направлении. Щелк! – пуля винтовки выбила в сантиметре от уха каменную шрапнель, Шепелявый схватился за окровавленное ухо, съежился. Вторая пуля вдогон пробила горло. Минута!
Банг! – растяжка, Гном стал еще меньше. Порядок, может, обойдемся без «отмычек»? Прошла всего минута!
Кирза, где ты, где ты, сучара? – Молох суетливо задергал стволом влево-вправо – Кажись, уполз, сука!
Ночь тряслась стробоскопными всполохами в пропалинах трассеров, изображение в прицеле мечется своей жизнью. Где, где, где?!
Молох рискнул привстать на колено, ствол вправо. Левый, раскрытый глаз уловил движение, ствол рванулся туда. Все – сюрприз закончился! Лещ, перевернулся на спину, на мгновение Молох усидел его лицо, бандит смотрел немного в сторону, но подозрительно близко. Зверь Писец оскалился, никак Леща корректирует кто-то? Кто, кто – Кирза, сука!
Лещ дал длинную очередь, перекатился, резво выбрался за пределы панорамы. Щелкнула у его ноги пуля, вторая. Лещ упал - третья и четвертая, одна за другой воткнулись в районе спины. Все! Еще Кирза, курьер или лежит где-то под камнем, что плохо, или мчится в Лехины объятия. Где же эта сука?! Три минуты, пора сваливать. Грохочут, не переставая автоматы пацанов, когда у них патроны кончатся? Пора сваливать, будем надеяться, пахан ранен серьезно – до своих не доберется. Обошлось, неужели обошлось? – он готов был ликовать. Еще Лешка отработает ботаника, и все – в прибытке, без потерь.
Жахнуло так, что Молох, машинально сложился на земле калачом. Не обошлось! Гаусс – его пения ни с чем не перепутать, щелчок исполинского кнута, схлопывающегося по трассе выстрела воздуха. Сверху посыпались листья, Молох застыл на боку, не иначе, броненосец ожил. Вот это – действительно жопа! Три минуты - и не подняться, даже не вякнуть. Все затягивается, ах, как затягивается! Пузырящаяся от избытка адреналина кровь тупо била в висках: «Этот форт им не взять! Неужели конец?» Только не шевелиться, что бы не засек.
Банг, Банг, Банг! – строенная очередь из Гаусса – затем короткая накачка – Банг, Банг, Банг!
Один из автоматов затих, другой, как то одиноко и осиротело продолжал жидко постреливать. Глупо, как все паршиво и глупо! – Молох сжал зубы – Киллер, блядь, уууу, как все куево!
Банг, банг, банг!
- Лангуст! – не выдержал Молох и заорал в гарнитуру – Щемитесь, нахрен!
Банг, банг, банг!
В ответ детский треск игрушечного автоматика. Молох в бессилье завыл, перекатился под холм. Банг – березку правее его унесло, Молох пополз на локтях ниже по склону, банг – в холме образовалась неглубокая выемка, как от метеора.
- Лангуст, сука, уводи своего баклана! Нахрен оттуда! – но стрельба не прекращалась
Пять проплаченых минут истекли, но батарея молчала. Что ж – дополнительные бонусы весьма кстати.
- Ууууу, блядина! – Молох пополз на одних локтях, собрался, на корточках пробрался под прикрытием оврага, пытаясь обойти бронехода со спины и одновременно оказаться как можно дальше от интенсивного огня. Наконец, высунулся над скатом – так и есть – бронеход. Живучий, блядина! Во всей своей блядской красе, и со спины, что важно. Он навскидку поймал его на прицел, трясущиеся руки не слушались, предательски выкидывали силуэт противника за его рамки.
Банг, банг, банг! – луч горячего воздуха уперся в позицию «отмычек», подключился некстати второй автомат.
- Лангуст, домой! – прошептал одними губами Молох, задержал дыхание и всадил в стрелка три последних патрона, один за другим. Гаусс заткнулся, его хозяин упал вперед, широко махнув руками, картинно, как в кино. Не хватало только предсмертной речи и звездно-полосатого флага в жопе героя. Есть!
Семь минут.
- Эй, махра, мать вашу, отбой! – Молох вдруг замолк, в воздухе, на фоне неожиданно звенящей тишины зашелестело. Семь минут! Захотелось обоссаться и обделаться одновременно. Он кубарем скатился с высотки в низину. – Атас, пацаны, мины!
Переливаясь один в другой на месте позиции «отмычек» расцвели огненные цветы. А, мгновение спустя, пророкотал драконий рев разрывов. Потом еще, еще и еще. Военные отрабатывали жалованье, ведь абонентская плата Сидоровича уже закончилась.
Пыль сковала неожиданно тяжелую тишину, между ее вездесущими частичками плавало полотно сизого дыма с запахом тухлых яиц. Где-то далеко потрескивало догорающее дерево. Молох сглотнул, в сухом рту совершенно не было слюны, только солоноватый кровавый привкус, звуки четче не стали. Как бы не контузило – озабочено подумал он, эта забота почему-то показалась глупой, и он скупо улыбнулся – Главное – жив. Жив.
Он тяжело поднялся на колени, раскрыл подслеповатые глаза, они слезились от набившейся пыли. Темно, очень темно, низина коллективного кладбища, вдруг превратилась в глубокое непрозрачное озеро из желеобразной темноты. Его берег, самый далекий от Молоха, подсвечивал факел дерева, ниже тлел обильный кустарник. Край контейнера, который стал отсюда виден, – взрывом разметало прикрывающую его растительность - размыт дрожащим маревом. Молох стянул на спину капюшон маскхалата, нащупал рукой винтовку, машинально обтер ладонью от набившейся грязи, комков дерна, мелких веточек и взглянул через прицел на него. Никакого шевеления. Он повел стволом вглубь ложбины, перед ним в подсветке прицела открылась картина прошедшего боя: вот Шепелявый со свернутой на бок головой подсел у валуна на колени, вертлявый Лещ воткнулся головой в землю, как будто решил перед смертью помолиться, стрелок, будь он неладен, красиво развалился морской звездой – шлем наконец-то лопнул.
«Мама, я – ангел, мама, я – ангел!» - маленький Сашка Малахов безмятежного детсадовского возраста лежит на снегу, снега было очень много, белого, белого.
Молох выругался про себя – Слюнтяй, расплачься еще! – Он быстро пропустил колоритного стрелка, заметался визиром по лужайке. Пропал курьер, Кирза тоже отсутствовал. Это плохо - если подонок выживет, Сидорыч не простит, и все, ВСЕ будет зря – и главное, смерть «отмычек». Остается хабар, будем надеяться Крокус его взял.
Он снова взглянул на контейнер – никакого движения, со слабой надеждой пощелкал сканером – в эфире одни военные и то – вялые. Доложились, что все спокойно, произошел «дежурный зачес вшей». Начался адреналиновый откат – вялость и заторможенность. Молох поднялся, машинально поменял магазин на полный, добрался до импровизированного тайника, где спрятал рюкзак, с трудом надел его на спину. Не надо сомнений, делай – что должен, а будет, как будет – Молох кинул последний взгляд на горящее дерево – Будет так, как должно быть, а должно - только хорошо, замечательно все будет, и никак иначе. Ведь это их ПОСЛЕДНИЙ выход.
Он наклонился вперед под весом рюкзака, - надо идти, без колебаний, размышлений – только вперед. Ступившим на шаткий мост некогда оглядываться назад, иначе сомнения утянут тяжким грузом в пропасть. Он сделал первый решительный шаг, второй, третий, и уверенно пошел к месту намеченного рандеву. Он ПРАВ, он всегда ПРАВ и все, что он сделал или сделает – является ПРАВДОЙ!
Часть 2 Емеля.
Далёкие, глухие, продирающиеся сквозь немоту контузии голоса, подтолкнули его к поверхности небытия. Он попытался открыть слипшиеся от свернувшейся кровяной корки глаза, но тут же ослепнув от солнца, зажмурился.
Попробовал пошевелиться, осторожно согнул руку - нормально. Постанывая по щенячьи, перевалился на бок, подтянул к груди колени и аккуратно, стараясь не тревожить, гуляющую произвольно по всему телу боль, сел. Жив! Он жив! Бурная радость, резкая, готовая перерасти в истерику, затрясла его тело, и он сделал неимоверное усилие, чтобы не закричать. Жив! - Серёга стиснул зубы до судороги в скулах. - Жив!
Дыхание перехватило, по ещё прикрытым глазам ударила резь, и из них брызнули слёзы.
Он сидел, размазывая их по грязным закопченным щекам, мешая с пороховой гарью и грязью. Его трясло, разрывало изнутри от тяжести перенесённого, освобождая эмоции, которым совсем недавно не было места.
Был ночной бой, где Молох отводил им роль немых статистов. Обезьянок, умеющих надавить на спусковой крючок, затем пришёл азарт. Как он мог представить, подумать, сообразить, что появиться азарт? Он давил на спуск, выдавливая в темноту очередь за очередью, рожок за рожком, вставляя их трясущимися от возбуждения руками. Первый. Второй, третий, четвёртый. И вдруг он явно увидел мечущиеся тени. С поляны грохнуло.
Видимо, кто-то попытался обойти их. Крики, страшные вопли, стрельба, будто куча молотов долбит по железному сейфу. Вспышки. И твёрдое воспоминание предательски злого ощущения, душащего изнутри страха, невообразимо безобразное чувство, когда хотелось свернуться в точку и ничего не делать. Чтобы не видели тебя, не стреляли в тебя, чтобы ничего не сделали тебе худого!
Сергей повалился вперёд, упёрся лбом в холодную, в жухлых листьях, весеннюю землю и завыл волком.
Снова, как будто наяву, в его голове визжали мины - он тогда ещё не знал, что это мины - и пронзило осознание беспомощности, когда ударная волна мечет твоё тело, как тряпичную куклу. И ты, тараща безумные глаза, ревёшь белугой во тьму, перекрывая звуки канонады, чтобы окончательно не сойти с ума от ужаса. И, кажется твой голос - это единственная тончайшая нить, что не позволяет соскользнуть из этой реальности.
Макс гортанно орёт от азарта и боевого задора. Серый ясно тогда видел, как тот почему-то вскочив на ноги, в полный рост, поливает поляну из АКС, будто не видя взрывов, не слыша шелеста падающих мин и строенных серий непонятно как оказавшегося здесь рейглана. Ведь Молох говорил, что нет здесь пендосов!
Осколки мин, обгоняя беснующуюся ударную волну, вихрем секли ветки деревьев, рвали в воздух комья земли и металлическим грохотом утюжили стенки контейнера, на котором Сергей определил свою огневую точку.
Одна из мин, готовая положить конец никчёмной Серёгиной жизни, оступилась всего на метр правее и угодила в гравиконцентрат, отчего её стремительный полёт был немедленно прерван. Сергей распахнутыми от ужаса глазами наблюдал, как раздутый огурец мины завертелся рядом с ним, совсем рядом - казалось, протяни руку и коснешься её тела, не остывшего от полёта, отчего воздух вокруг вился и дрожал восходящими струями. И вдруг, словно от резкого толчка под оперенье, она свечой ушла в небо, где и рванула со звоном.
Сергей тогда зажался по детски калачиком, выпустил из рук автомат. И уже не рычал, а лишь подвывал, вторя звуку последующих минометных залпов.
Ослепительная вспышка, опережающая грохот разрывов и взрывную волну, легко швырнула его тело вниз с позиции, разметала короткие куцые тени и гроздья, жалящих, словно кровожадные москиты, осколков. Уже, лежа на спине и теряя сознание, Сергей увидел поворачивающегося к нему и что-то орущего неестественно огромным порванным ртом Лангуста. Макса. Тогда спасительное беспамятство, наконец, одолело его.
Сейчас Сергей вспомнил о Максе.
- Макс - позвал он шёпотом. В ответ - тишина.
Он встал на четвереньки, покрутил головой, ища товарища. Местность под действием миномётного обстрела изменилась до неузнаваемости. Вроде, та же поляна, но вся земля вокруг покрыта дырами воронок, дёрн вывернут наизнанку и переворошен с крупными булыганами и, срезанными с уродливых дубов, ветвями.
Рядом, очень близко с головой Сергея, торчал из стенки контейнера кусок стабилизатора мины. Сама же она была изорвана в клочья , словно какой-то злой малыш по психу истыкал её огромным консервным ножом.
- Макс,- опять тихо позвал Сергей. Смешно развернулся правее. В башке страшно заколотила дробная боль, заставляя его двигаться медленнее.
- Макс, живой?- он, не дождавшись ответа, пополз к поваленному дереву, где в последний раз видел Лангуста. Вдруг рука его наткнулась на что-то твердое. Он аккуратно сгрёб рыхлую землю и увидел свой АКС, вернее то, что от него осталось: сильно деформированная, развернутая почти под тридцать градусов ствольная коробка, крышка её куда-то улетела, обнажая застывший в переднем положении затвор. Пластиковый магазин треснул, раскололся по всей длине.
Сергей отбросил в сторону бесполезную железяку и, подпол к поваленному дереву, аккуратно поднялся, цепляясь обломанными ногтями за мёртвую кору.
- Макс, - прохрипел он. Сплюнул под ноги кровавый сгусток - Макс!
И тут он увидел его, точнее не его самого, а ногу в солдатском ботинке.
- Макс!- обрадовано захрипел он и, не обращая внимания на пульсирующую боль, перелез через дерево, на карачках подполз к Лангусту, начал руками разбрасывать в стороны многочисленные ветки, которые того прикрывали. Через пять минут изнурительной работы он, наконец, отрыл его. Ещё не до конца понимая, что за картина предстала перед его лицом, Сергей тупо, в ступоре, глядел на своего бывшего товарища по несчастью, волею судеб ставшего боевым.
Осознание произошедшего медленно, не торопясь, боясь разнести в хлам его психику, пробиралось до сознания. Складывало неясные расплывчатые мыслеобразы в целостную картину. Лангуст лежал перед ним. Он был абсолютно и немыслимо мёртв. Залит чёрной свернувшейся кровью форменный бушлат, из под этих корок тянулись в разные стороны светлые, нежно-розовые кровавые пятна. Шея иссечена в нескольких местах, кадык опал, несмотря на то, что подбородок задран кверху. Лицо заливала серо-бурая комковатая маска. Лангуст раскинул руки в стороны, а правой продолжал сжимать пистолетную рукоятку автомата. К горлу подкатился комок, и Сергей, не выдержав спазма, согнулся и вырвал себе под ноги. На него навалилась вся та давящая вселенская пустота, когда человек, нежно и заботливо взращенный на книжках про Айвенго и крутых Уокеров, не говоря о компьютерных играх, вдруг осознаёт, что тот мир которым, казалось, он владел - не настоящий. Красивый, глянцевый, насыщенный героями, пред которыми расступаются любые преграды с шикарными барышнями и дебиловатой верностью, он вдруг разрушается от одного лишь случайного писка крошечного, как мышиный плевок, осколка мины. Когда никчёмный кусочек железа стирает ластиком с мозгов вселенную, о которой ты думал, а встаёт пред тобой совсем другой мир, полный реалий и страшного, одуряющего в своей примитивности смысла, который не выключить, не перезагрузить. С которым ты навсегда, пока вот так же не отдашь Богу душу. И не будет ни бравых речей, ни зрителей, запоминающих тебя навсегда и уносящих в памяти твои фразы, рвущих твои афоризмы на бесцветные цитаты. Ни дам, с мокрыми глазами, жалеющих, что не смогли родить ребёнка от такого бравого гусара. Гитары и песни перед расстрельным взводом не будет. Неосторожное движение и Человек, тот самый, который звучал гордо, начинает смрадно вонять, радуя только мух.
Он сидел, обхватив прижатые к груди колени и натужно молчал. Хотелось закрыть глаза, а открыть их там, дома. Да, и хрен с ним, на призывном пункте, будь он неладен. Но только не в этом, проклятом богом месте, не рядом с другом Максом. О, Боже! У него нет башки!
Сергей снова изогнулся, и его вырвало. Затем он выпрямился, откинул голову назад, вдохнул забитыми ноздрями воздух. Воняло кислятиной взрывчатки и его испражнениями. Он помотал головой, его снова волокло в манящий ступор, где все хорошо, и ничего этого нет. Только закрыть глаза, только закрыть. Закрыть.
Вдруг тягуче, словно сквозь вату, опять раздались голоса. Чёрт! Как он мог о них забыть? Надо что-то делать. Кто это?
«Кто, кто!»- выругал он себя - вояки!»
Ночью раздолбили, утром выслали патруль за трофеями. Как можно быть таким тупым?
Страх придал ему сил и смысл существования. Сергей вскочил и, не обращая внимания на боль в висках, на полусогнутых ногах подполз к Максу. Борясь с приступами тошноты, осторожно расцепил окоченевшие пальцы друга и освободил автомат. Затем аккуратно, будто боясь разбудить Макса, вскрыл подсумок. Там оставалось всего два магазина. Остальные рожки, как позже заметил Сергей, валялись опорожненными возле трупа. Он поменял пустой магазин в автомате на новый. Рюкзак, где-то должен бать его рюкзак. Ага, вот он!
Он нашёл вещмешок Макса, покидал туда пустые магазины, затянул клапан и закинул его за спину. Теперь вставал вопрос, куда идти? К Сидорычу самому не дойти. Куда?
Стоп! - хлопнул себя ладонью по лбу - Болван!
Он достал свой ПДА, до сих пор не авторизованный. Включил режим GPS и раскрыл карту. Вот здесь, Молох говорил, будут ждать три часа. А сейчас сколько прошло? Таймер показывал полвосьмого. Опоздал, неужели опоздал? Всё - конец!
Его опять затрясло. Мерзко засосало под ложечкой.
Ну, надо же убираться отсюда. Куда, куда убираться? Да куда угодно - ответил он сам себе - лишь бы подальше отсюда.
Он заковылял от перепаханной минами поляны, прихрамывая на правую ногу и придерживая локтем болтавшийся на плече автомат. Бешено колотилось сердце, гоняя по взбесившуюся от адреналина кровь. Он спотыкался о корни деревьев, падал, но ничего не замечая, продолжал продираться то через редкие кусты, то через царапающиеся, словно живые костлявые руки, ветви деревьев. Жутко мешал автомат, он подло сползал с плеча, отчего Сергей был вынужден постоянно останавливаться и поправлять его. Он вешал его то на правое плечо, то на левое, что было одинаково неудобно. Можно, конечно, повесить его за спину, однако до истеричного ужаса было страшно выпустить оружие из рук. Вдруг, сзади, совсем недалеко, звонко рванула граната, мгновение спустя, затрещали короткие слаженные серии выстрелов. И несколько очередей «шальняка» срезали ветки и щепки со стволов чуть правее от него.
«Растяжка»- догадался Сергей. Они с Крокусом натянули их на тропах, ведущих к огневой точке. На одной подорвался кто-то из бандитов, оставалось ещё две.
Теперь только одна - он вдруг ясно представил такого же ушастого призывника в нелепо сидящей на нём форме, подорвавшегося на их гранате - неестественно вывернутые конечности и изувеченный в страшные кровавые лохмотья затылок. – Всё, теперь вояки вообще озвереют.
Сергей вскочил с земли и, не разбирая дороги, в панике рванул вверх по склону. Подальше от ужасного места. Теперь уже беспорядочная неприцельная стрельба сменилась вполне скоординированным огнём. Патрульные стреляли на звук, который Сергей создавал своим паническим броском.
Сквозь канонаду донеслось:
- Завалю, сука! Гриня, болвана, болвана гони!
Взревел движок, и вслед за Сергеем понеслась болидом приземистая, сплюснутая бронеколпаком тень. Робот начал обходить его с левого фланга, стараясь перехватить того на выходе из лесного массива. Он лихо взрывал землю треугольными гусеницами и угрожающе водил по сторонам стволом пулемета. Услышав шум двигателей слева, Сергей принял несколько правее. Это его спасло. Прапор, управляющий «болваном», в охотничьем азарте надавил спуск и «механ» разразился длинной очередью, отчего его несколько занесло.
Тяжёлые пули пулемёта взорвали землю высокими фонтанами метрах в двух от него, и ушли вверх рикошетом. Сверху посыпались срезанные ветки. Прапор выругался, развернул «болвана», загнал его в лес, начал аккуратно лавировать между деревьями.
Лёгкие Сергея, который никогда так не бегал, разрывала пронзительная резь. Он приваливался к очередному дереву, сплёвывал кроваво-зелёную слизь и, пошатываясь, припадая иногда, как обезьяна на четвереньки, бежал дальше. Наконец, добравшись до какого-то обвалившегося оврага, больше похожего на старый разрушенный окоп, он упал на спину и стал жадно дышать, не обращая внимания на боль в груди. В довесок к этому сильно задавило где-то в печени. «Болван» остановился. Сергей слышал гул его двигателя, но, кроме того, к нему прибавился треск вервей, сухих сучьев под солдатскими ботинками и короткая ругань людей. Патрульные продирались к нему.
Они сейчас его убьют! А может, нет? - попробовал успокоить он себя, - я брошу автомат. Кто я такой, в конце концов? Просто дезертир, у меня мать, я учился в школе хорошо - они меня простят. Ну, арестуют. Ведь люди они - всё поймут. Всё!
И вдруг ему снова представился подорвавшийся на растяжке солдатик. Всё внутри оборвалось - нет, они его убьют. Он будет лежать так же, как Лангуст – весь грязный, без башки. Мама, мамочка, за что?!
Сергей перевалился на живот, взял автомат за цевье. Глянул на него тупо. Он собирается по ним стрелять? Нет, он не мог даже представить, что сможет высунуться, подвезти прицел под тёмную фигуру, и нажать спуск. Сергей вел себя, как маленький ребёнок, прячущийся под одеялом и считающий, что эта тонкая шерстяная грань может защитить его от злого мира демонов и прикроватных барабашек - не делай ничего и ничего не произойдёт.
Он пополз вдоль оврага, осторожно, стараясь не шуметь. Под рукава тут же набилась мокрая листва и вода из талых луж. Он не чувствовал её. Только страх близкой, неминуемой смерти гнал его вперёд. Вдруг он упёрся головой в корягу. Поднял глаза. Нет - это трухлявое бревно, обвалившегося внутрь перекрытия. Точно: окоп.
Он ужом втиснулся в проход. Вдруг почувствовал, как зашевелились волосы на голове и только мгновение спустя ощутил, что его волочет куда-то вправо. Легко, ненавязчиво, будто приглашая. Аномалия! Сергей вцепился палицами в землю как кот и погрёб в обратную сторону. Секунда-другая борьбы, и он, тяжело дыша, прижался к стене землянки. Хотя, это громко сказано. Сергей огляделся. Его убежище представляло собой обрушенный временем блиндаж. Неглубокая яма метра три в длину, столько же в ширину, не укреплённая внутри ничем, только торчат из сырой земли корни деревьев. Её перекрывали сверху гнилые брёвна, склизкие от гнили и плесени. Часть перекрытия рухнула вниз, открывая сверху кусочек неба и небольшой проход со стороны оврага, куда, собственно, Сергей и забрался. Наверху у дыры мерцала воздухом какая-то аномалия, так глупо пропущенная Сергеем. Как можно было пропустить такую приметную дрянь?
Опять где-то на границе слышимости до него донеслись звуки шагов. Он метнулся к выходу, прильнул к щели. Внутри его все похолодело. Солдаты! Их было четверо - двое шли по правому от Сергея краю оврага, слева двое. Один из них, крупный матёрый прапор, нёс на груди массивный пульт управления «болваном» - мобильной оружейной платформой. Идущий рядом солдат держал в руках его автомат, свой же болтался низко у бедра на сильно удлинённой петле ремня. Увидев блиндаж, вояки остановились.
- Гляди, пацаны, вот где этот мудак сховался. Мочим?- усмехнулся прапор. По встопорщенным браво усам было видно, что вопрос риторический.
- Слышь, педрила, - гаркнул один из вояк - вылазь, не тронем!- и заржал – Ишь как на брюхе полз. Всю тропу обоссал с перепугу. Выползай, хорош ужика тешить.
И долбанул очередью из автомата. Пули с грохотом впились в брёвна. Сергей отпрянул внутрь ямы, сжал от страха зубы, чтобы не закричать.
- Давай, Петрович, запускай Горыныча! – подсказал кто-то прапору.
Петрович склонился над пультом, и из-за их спин с лихим разворотом выскочил бронированный на гусеницах жук. И замер возле прапора, как верный пес.
Сергей, видя близкую развязку и, понимая, что в данный момент от него ничего не зависит, тихо заскулил. В штанах стало тепло, а по ноге заструилась моча. К затхлому запаху убежища добавилась её вонь. Он сильнее вжался в стену пещеры, буквально сливаясь с торчащими тут и там древесными корнями. Звук двигателя «болвана» приближался. Вдруг машина взревела, что-то заскрежетало, и через долгое монотонное мгновение раздался короткий лязг, как от взрыва, только гораздо глуше. И одновременно с этим зычный вопль прапора:
- Писец, бля! Аномалия!
Не веря чуду, Сергей подполз на четвереньках к щели. Воины собрались в одну кучу вокруг старшего, кидая косые неприязненные взгляды на землянку, где засел, казалось, такой доступный враг. Срезать их сейчас из автомата, вдруг подумал Сергей и тут же с ужасом отогнал эту мысль.
- Всё, полкан за Горыныча башку снимет,- сокрушался прапор. Солдаты угрюмо посмотрели в сторону Сергея.
- Воще писец, - покачал головой один из бойцов - Смирно слёг, ещё Горыныч. Стрёмно, Петрович.
- Да, закидать его гранатами, пускай полетает, - буркнул другой.
- Молись, мудила! - Петрович снял с пояса гранату - Огонь, бойцы!
Пехота рассыпалась по фронту, и в раз ударила из автоматов, отгоняя Сергея от щели. Прапор же, как был с пультом на брюхе, резво подскочил к проходу через который Сергей пролез внутрь, и катнул туда ребристую эфку.
Сергей распахнутыми от ужаса глазами долгие, страшно долгие три секунды, наблюдал, как граната катится к нему. Вот остаётся какой-то метр, что бы уткнуться ему в ботинок и не оставить ничего - одни кровавые ошмётки.
Но именно этот метр ей не суждено было преодолеть. Секунда - она у него, вдруг движение её останавливается и, спустя мгновение, щупальца аномалии резко втянули её в себя. Затем произошёл взрыв, который ему не суждено было увидеть, так как он опять провалился в беспамятство. Вторая контузия за сутки.
- Твою ж мать! - Прапор попытался выбраться из оврага, но поскользнулся и скатился вниз, засеменил, пытаясь убраться подальше от блиндажа. Мозг машинально считал секунды. Точно в срок шарахнуло. Из блиндажа вырвался столб чёрно-белого дыма, и одно из брёвен перекрытия с хрустом перевернулось, грузно осело на место так, что наверху остался торчать только его выломанный торец. Хлестанули наотмашь осколки. Где-то под рёбрами хрустнуло.
- Твою ж мать!- повторил прапор. Сел на задницу, помотал головой. Подбежали два солдата. Третий же забрался на блиндаж, на другую сторону, подальше от аномалии, и, всунув в щель между брёвнами ствол «Абакана», дал короткую очередь. Затем с чувством исполненного долга повесил автомат на шею, спустился к прапору.
- Как ты, Петрович? Жив?
- Да с хрена мне сделается? - он с помощью солдат поднялся на ноги. Извернувшись, взглянул на бок.
- У, бля!- выругался он. В броннике торчал массивный осколок.- Нихрена себе операция. Ну, чё? Кокнули его?
- А то, может, посмотрим? – предложил один из солдат.
Прапор поморщился:
- Да, хрена там что-то осталось. Меня, вон, чуть не пришибло. А там – ограниченное пространство. Пипец. Пусть гниет, мать его.
- Да, чё, Петрович, давай глянем, что за жук? Интересно же.
- Хрен с вами, голуби,- выругался Петрович. Скинул с пуза пульт. – Айда за мной, хлопцы.
Он осторожно ступил на земляной накат блиндажа, не спуская цепкого взгляда от пульсирующего воздуха аномалии. Детектор угрожающе запищал.
- Ёшкарный бабай - матюгнулся Петрович и аккуратно опустился на живот. Перехватил автомат за ремень у самого цевья, подполз к краю провала. Над чёрной дырой поднимался вонючий серый дым. Знатно бабахнуло, подумал прапорщик, а вслух крикнул:
- Кажись готов, пацаны!
Перевалился на левый бок и вытащил из набедренной кобуры тяжёлый «Стечкин».
Перевел его в режим автоматической стрельбы. Не целясь, вслепую, засунул руку с пистолетом в провал, провел из угла в угол длинной, в десять патронов, очередью.
- Может, ещё гранату? - поинтересовался стоящий за спиной солдат.
- Перебьётся,- прапорщик встал на колени. Скомандовал, обернувшись через плечо:
- Придержи меня, да смотри не урони.
Рябой в конопушках солдат откинул автомат за спину и схватил Петровича за торчащую сзади на рюкзаке брезентовую лямку. Потянул на себя.
- Держу,- доложил он.
Петрович несколько потянулся вперёд, проверяя, насколько хорошо удерживает его боец:
- Буду орать, тяни, нахрен!- приказа прапор - Эй, Поттер, подсоби салаге.
Подскочил кривоногий сержант и встал рядом с молодым.
- Может, все-таки, гранаткой?- засомневался он.
- Поговори у меня!- буркнул прапор. Выставив правую ногу вперёд, повис над провалом.
- Тянет, бля - прохрипел он - держите крепче.
Аномалия смешно задрала его жидкие волосы, все висячие лямки и гранатный подсумок приняли неестественное горизонтальное положение.
- Вот он, бля - пробормотал Петрович - щегол какой-то.
Насколько он мог рассмотреть, это был молодой, лет двадцати пацан. Он лежал на боку, обняв руками голову, весь бушлат в крови и чёрной земле. Ко всему этому, трухлявый обломок перекрытия вместе с почвой, что прежде составляла земляной накат, наполовину скрывали тело юнца.
- Точно готов - Петрович тщательно навёл пистолет на жертву и нажал спуск. Пули подняли фонтан земляных брызг, некоторые утонули в бревне.- Бля, в башку никак не попаду, держите крепче.
Он сильнее придвинулся к аномалии и уже явственно ощутил, как та потянула его к себе. Бойцы напряглись, но удержали командира. Может, действительно лучше гранатой, подумал прапорщик, и все-таки навёл Стечкин на голову молодца.
Он навскидку прицелился, утопил спусковой крючок.
Дальше все понеслось как в ускоренной съемке. Грохнула серия выстрелов. Первая пуля угодила выше головы дезертира, но последующие…. Отдача кинула Петровича на аномалию, упершиеся бойцы поползли вслед за ним.
- Тяни!- взревел не своим голосом Петрович. Те подналегли, и, мгновение спустя, вырвали его из жадных лап аномалии.
Прапор встал, отряхнулся, глянул свысока на лупающих глазами бойцов:
- Что, пехота, словили очка? Давай подъем, на базу!
И первым легко спрыгнул с бруствера. Подчиненные потянулись за ним, то и дело оглядываясь на все ещё дымящийся зёв провала.
Второй раз за эти нелёгкие сутки Сергей выползал из тёмного омута обморока. Не оправившись до конца от беспамятства, он вылез из под завала, и, оказавшись под открытым небом, осмотрелся мутными глазами. Мир вокруг плыл и двоился. Держась каким-то чудом за тонкую грань реальности, он на четвереньках забрался на склон оврага, противоположный тому, откуда мчался загнанным зверем от погони. Внутри его что-то надломилось. Прежнюю истерику сменила стена безразличия, уже не хотелось рвать землю ногтями, и не всплывала в душе невероятная жалость к себе. Ничего, кроме града слёз и фонтана соплей не дающая. Жить, просто хотелось жить, и ничто не сможет его остановить.
Старики в казарме говорили о духе Зоны, что когда долго живёшь здесь, то она каждого: человек ты или зверь - безразлично, накрывает своей дланью. На ком-то это « чёрная метка», гнилая печать смерти, кому-то фарт в любом деле. Может вранье, может правда. Но Сергей ясно ощутил дыхание чего-то необычного краем забравшееся в его судьбу. Ведь был он далеко не лучше других. Рохля и трус, не умеющий ничего. Ведь Лангуст - Сергея передёрнуло внутри от воспоминания о товарище - гораздо смелее и решительнее его. Был, поправил его внутренний шепот. Отчего Сергей вздрогнул. Внезапная мысль о сумасшествии напугала его. Но он выдавил испуг на поверхность, подальше от себя. Пусть он сошёл с ума, зато жив, а Макс валяется с разорванной башкой.
Сергей поднялся на ноги, его закачало, он схватился за тонкий ствол берёзы, которая тут же склонилась под его весом, но всё-таки устояла. Он должен выжить! Ведь прёт фарт, прёт! Повезёт и ещё раз. Надо добраться до людей. Найти Молоха или хотя бы связаться с ним. Они его не бросят. Ещё как бросят, - обозначился едва слышно предательский шепот, - ведь бросили же они вас с Максом.
«Они не могли остаться, - попытался оправдать Молоха Сергей - но ждали нас в условленном месте. Надо связаться с ним, и всё встанет не свои места.»
Болван ты, как та железяка,- возразил он сам себе - торпеда, отмычка грёбаная. Отработал - и кинули тебя.
Его опять качнуло назад, и он, дёрнувшись в обратную сторону, прильнул грудью к берёзе.
Нет, - возразил он. Вдруг откатило назад безразличие, он почувствовал слезливую жалость к себе
Нет - ещё раз повторил он. Не отпуская одной рукой дерева, второй извлёк ПДА, включил его и, активизировав связь, отстучал по сенсорной панели большим пальцем:
«Молох, Сергей. Я жив. Помогите». Долго смотрел на, расплывающиеся от головокружения и слёз, буквы и добавил: «Пожалуйста».
Подождал, продолжая пялиться на экран, пока тот не потух. Ничего.
Что же делать? Выходило, у него два варианта - топать к Сидорычу или пробовать догнать Молоха. В первом случае существовала огромная загвоздка: отметку маршрута до Лагеря Сидорыча, а так же к схрону, где они провели ночь, Молох закачал только на ПДА Лангуста. Кто ж мог представить, что выживет не бравый Макс, а он, Серёга - бездарь не способный ступить и одного шага без чьей либо поддержки. Стоп! Ведь он отмечал места рандеву - два промежуточных лагеря. Как он мог это забыть?
Сергей опять включил ПДА, открыл менюшку, коснулся пальцем «маршрутной папки»
На стекле окошка остался кровавый отпечаток пальца. Он нервно размазал его полой бушлата и уставился на отметку маршрута. По всему выходило, что точка первой встречи располагалась в двух километрах севернее. Он дал увеличение на карту. Светящийся пунктир тропы пролегал по холмистой, перерытой оврагами, с редкими пучками растительности местности. Судя по карте, вдоль пути движения не было зафиксировано следов аномальной активности. Что примечательно, маршрут от первого до второго лагеря своим вектором упирался в псевдограницу участка называемого «болота». По слухам, местность богатую всякими тварями и бесчисленными подарками Зоны.
Может, всё-таки, к Сидорычу? - Сергей повертел карту так и так. Пустое. Кто он там? Бывший дезертир, отмычка, быдло и грёбаное «чмо». К тому же приложившее руку, пускай и косвенно, к такому солидному «мочилову». Да и кто там разбираться станет?
Его, недостреленного, заткнут в какую-нибудь дыру, где доконают окончательно. Без вариантов.
А до первого лагеря идти ну максимум часов пять, если под ноги смотреть. А к Сидоровичу - сутки по прямой. А где ж она тут прямая? Сергей помнил, что Лапша, когда вёл их, неоднократно останавливался и, казалось, нюхал воздух, даже язык высовывал, и закручивал тропу причудливыми спиралями, словно бегущий от лисы заяц. Он поставил твёрдую точку в своём внутреннем споре, отметил азимут на промежуточный лагерь, закрепил ПДА на руке. Попробовал отцепиться от дерева, головокружение наличествовало, но, все-таки, не так сильно как прежде. Поднял с земли автомат, при этом, когда наклонился, чуть было снова не свалился без сознания. Наконец, выпрямился и побрёл вперёд, поминутно сверяясь с виртуальной картушкой компаса, качающегося на экране ПДА поверх карты.
О том, что это то самое место, о котором говорил Молох, Сергей понял сразу без помощи GPS.Как только он ступил на сильно затоптанную бесчисленными толпами прошедших здесь сталкеров, ПДА завибрировал на запястье. Сергей вздрогнул от неожиданности и, поняв в чём дело, отключил комп. Молоха здесь, само собой, не было. Хотя мозг и рисовал воображаемые картины, как он, выбившись из сил, выходит на площадку, а вечно пасмурный Молох бросает на него цепкий, по мужски пронзительный взгляд, и мелькает, чего уж там, на холодных зрачках неподдельное удивление, а может и уважение. Ведь он же – молодец. В конце концов, это он, а не Макс выбрался из этого ада. И не один раз, а два. Ведь ушёл от погони, пусть не завалил никого, но ведь вынес на себе самого любимого себя. Не сошёл с ума, не сдох по пути от корявой старухи безнадёги. И ему повезло, как может, никому не везло. Есть чему удивляться. Но….. Это противное и такое обломное НО. НА ПОЛЯНЕ НИКОГО НЕ БЫЛО!
Он растеряно поднёс к глазам ПДА, надеясь, что в запаре перехода пропустил сигнал вызова. Тщетно - папка сообщений абсолютно пуста. Если не считать пустого трёпа между сталкерами - кто маялся от скуки, кто тулил бесполезный хлам и, конечно же, сообщения о гибели Семецкого. Судя по прикостёрным байкам - Духа Зоны. Трёп это или - чистая правда, Сергей понять не успел. Ибо местное население с легкостью замешивало правду на вымысле и наоборот. И, похоже, испытывало от этого неподдельное удовольствие. В этом проклятом, а может, благословенном месте все это больше походило на россказни, накарябанные в школьной тетрадке каким-нибудь писакой.
В своё время Серёга перечитал массу подобной литературы, и мало что из нее причерпнул. И вдруг, мановением руки волшебника – военкома затащила его нелёгкая в эти сказочные места. Это далеко не повесть об Изумрудном городе. Скорее, о красной шапке, непонятно какими судьбами попёршейся в ночной лес к злой мамаше с бабкой мутантом. Наличествовали, так же, в данной страшилке Чёрная комната, Гробы с колёсами, и прочие пирожки с человеческим мясом.
Он снова набрал сообщение: «Молох. Я в первой точке. Иду на вторую. Подождите».
Еле удержался, чтобы опять не написать слёзное «пожалуйста». В нем, благодаря этим безумным суткам, проросло некое, ранее не ведомое, чувство собственной значимости. Вялое, чтобы назвать его «человек-кремень». До этого было страсть как далеко. Но он, пускай не сам, абсолютно волею случая, пускай воняют обоссаные штаны, но вышел победителем и, когда страх непосредственной угрозы отступил на второй план, сменившись тупым ещё голодом, пустотой неопределённого будущего – ему понравилось становиться победителем.
ПДА молчал. Он отключил прибор и огляделся. Классический, обложенный камнем костёр присыпан слегка землёй, в пепле лежат две прогоревшие до дыр консервные банки. Наверное, тушенка, - подумал Сергей. От мысли о еде затошнило. Солдат сглотнул слюну – жратвы у него не было.
Ранее, во время перехода на место встречи, Сергей перетряхнул Максовский рюкзак, но ничего съестного не нашел. Только восемь пустых, собранных на месте их первой битвы магазинов от «калаша», полуторалитровая банка с водой и противогаз, годный только пугать старушек в парке – в банке фильтра застряли два огромных осколка от мин. Сергей её тут же выкинул. Хотя маску оставил - вдруг сгодится.
Всю хавку они с Максом бессовестно, по-духовски сточили ночью перед засадой.
Выход предполагался недолгим, а сил терпеть наличие «тушняка» в мешках не было. Тем более от скуки - Крокус ведь забрал сигареты, а когда Макс затырил пару, то получил по пузу. В общем, голод, хорошо, хоть вода осталась.
Он уселся на большой камень, развязал мешок и достал полупустую пластиковую бутылку. Отхлебнул, полил на голову, обтер лицо грязным рукавом бушлата, завинтил крышку. Поставил облегчённый «пузырь» рядом с правой ногой.
Что делать? Извечный славянский вопрос, когда кончаются деньги, жратва и смысл жизни. Патронов тоже, практически, нет. Идти. Куда? Может, все-таки, бросил его Молох, ну да – зачем ему ножен сопляк? Толку то от него - ноль. Тоже мне – Дитя Зоны!
Он запрокинул лицо к небу. Зажмурился от не по-весеннему жарящего солнца. Почти полдень.
Сколько ему тащиться до второй точки? Одна мысль о том, что, возможно он может не успеть до наступления темноты, и ночь застанет его в чистом поле, вызывала дрожь и неуютный холодок по позвоночнику.
Он просидел так около часа, блаженно расслабляясь. Чего он ждал? Возможно, какого то знака. Какого? Это ему в голову не приходило. Лишь какая-то детская надежда, что все сложится само собой, вселяла в него оптимистическую оценку происходящего. ПДА молчал, не садился на плечо белый голубь с благой вестью, и тени редких уродливых деревьев не рисовали картин ближайшего будущего. Зато голод в успокоившемся теле начал о себе напоминать. И с каждой минутой мысли о еде становились все более невыносимыми.
Сергей тяжело поднялся, уложил нехитрые пожитки в рюкзак, жадно сделал глоток воды из бутылки, засунул её в мешок и, повесив автомат на шею, поплёлся ко второй контрольной точке. Хотя злой червяк сомнения убеждал его еле слышно, прячась где-то под волнами голода, что и там его никто не ждет.
Снова он осторожно ступает по мокрой глинистой тропе, продирается по заколдованному телу Зоны, вздрагивая и замирая от любого постороннего звука. Иногда узрев какое-либо шевеление или услышав собачий визг, он припадал на колено и долго тыкал в тот сектор стволом автомата. Как поступать и надо ли вообще что-либо предпринимать не подсказывал ни внутренний голос, ни рассудок, ни жизненный опыт. Которого, впрочем, и не было. Однажды, он лихо и уверенно, как ему тогда показалось, обошёл небольшую «воронку», предварительно обкидав её камнями, собранными тут же, неподалёку. Оказавшись по другую сторону препятствия, он был настоль горд собой, что позволил себе даже улыбнуться. Впервые за прошедшие сумасшедшие сутки. Всего только сутки? А такое ощущение, что кто-то другой, а не он, полжизни оттопал по этой земле. Уже начало клониться к горизонту солнце. А двигающийся черепашьим темпом Сергей не прошел и половины пути. И это сильно его угнетало. Там, в лагере новичков, ему хватило баек, рассказанных матёрыми бродягами, чтобы составить представление о ночи в Зоне, как о нечто происходящем по соседству с адскими вратами. Хотя, - Сергей тряхнул головой отгоняя образы , которые рисовало воображение во время страшилок у костра - ведь провели же они ночь перед засадой. И ничего! В конце концов, Кордон – это далеко ещё не Зона. Так, одичавшие собаки, кабаны, редко – слепые псы, которые без чернобыльского - стая трусливых дворняг. Хотя, мужик со смешным прозвищем «Чита» говорил, что встречал и кровососа, но не здесь - недалече от КПП - а где то в районе свинофермы. Хрень залётная. По сути, из рассказов явствовало, что появлялись на Кордоне все представители здешней скудной фауны, тем более перед Выбросом.
Чёрт! - выругался про себя Сергей - Выброс через неделю. Молох ведь говорил.
Где прятаться? Попробовать пробраться к убежищу Лапши?
Ёп!- опять выругался он. Ключ от люка остался в карманах мертвого Макса. Да и не найти его самому. По всему выходило, что надо догонять Молоха. Или, если найдёт какую-нибудь ямину по пути, то отсидится там. Только б жрачки достать. Его начало заметно подташнивать. Проклятье, здесь ларьков и магазинов нет. Все-таки попробовать добраться до Сидорыча? Он снова царапнул глазами карту - нет, самому ни в жизнь не дойти. Баловство с камешками, без детектора и без, самое главное, знания местности угробит его в самом начале пути. Может, воякам сдаться? Ага, после того как я грохнул кого-то у них - шлёпнут, как пить дать, шлёпнут. Этот внутренний диалог сомнения, грызущий изнутри не слабее голода, терзал нестерпимо. Порой, лишая воли к сопротивлению обстоятельствам. И если б не представшая вдруг перед ним находка, забытая было истерика вновь захлестнула бы его, и он бы просто упал здесь, где стоял, бросив, нахрен, автомат и поклажу. Чтобы беззвучно сдохнуть.
Когда-то это был ЗИЛ. Обычный деревенский трудяга, какие до эпохи микрогрузовиков таскали на своём горбу всё - от хлебушка, людей, солдат, зэков, животных и мебели, до бочек с фекалиями. Теперь этот ослик индустриализации лежал на боку, задрав к небу пустые, без резины, диски и бесстыдно гарцуя подбрюшьем рамы. Распахнутая пасть капота демонстрировала разобранный двигатель. Отсутствовала крышка блока цилиндров и вся навеска. На месте торчала только тяжёлая станина блока.
Всё это было покрыто толстым слоем бурой ржавчины, настолько плотной, что она скорее напоминала мохнатую плесень. Тут и там висели жгуты оборванной проводки изоляция, на которой высохла, потрескалась, побелела и, местами, осыпалась, демонстрируя позеленевшие медные жилы. Крыша кабины, будто сломленная огромным молотом, продавлена почти на полную её высоту, оставляя от места, где было лобовое стекло узкую щель, обрамлённую осколками стекла и резиной уплотнителя.
Сергей, ожидая любого подвоха, осторожно заглянул внутрь кабины, но в закатном сумраке толком ничего не разглядел - только останки сидений: пустые с пружинами каркасы и скрученную в лист Мёбиуса баранку руля. И всё то же стекло.
За кабиной располагалась стандартная дощатая будка, оббитая листами металла.
Странно, - подумал Сергей – почему железо не спёрли? Тот же Сидорыч. Ведь в Зоне, где в принципе, не могло быть легального завоза с Большой земли, любая обновка, даже апгрейд жилища, всегда связана с банальным собирательством того, что не смогли собрать до тебя.
Он обошёл грузовик, с облегчением вздохнул. Ну, более или менее спокойный ночлег был обеспечен. По крайней мере, не под открытым небом. С кормы имелась двухстворчатая дверь. Одна из створок, сорванная с петли, свободно висела, слегка перекошенная по диагонали. Другая распахнута наружу и лежит на земле.
Сергей присел, не забывая навести ствол в вагончик, и заглянул внутрь.
Так и есть – хлебовозка. Об этом свидетельствовали сваренные из железа стеллажи, на которые укладывались в той, прошлой жизни, поддоны с хлебом. Хлебом, хлебушком. Тёплым, с хрустящей пропечённой корочкой и нежным ароматным нутром. Сергей втянул носом воздух, словно надеясь ощутить дурманящий запах пшеничных и ржаных булок, но в ноздри, к сожалению, ворвался лишь классический запах заброшенной техники: ржавчины, металла, пластика и ссохшихся со всем этим какашек то ли зверья, то ли заплутавших путников. Сергея передернула от отвращения.
Он встал, обошел будку с той стороны, где у неё располагалась крыша и, воспользовавшись штык-ножом, слегка приоткрыл бывший когда-то сверху вентиляционный лючок. В кунге стало значительно светлее. Затем при свете практически зашедшего за деревья солнца попробовал отремонтировать верхнюю дверь. И, ничего не добившись, оставил её как есть. После этого он забрался внутрь, несколько раз ударился о торчащие повсюду выступы стеллажей и, чертыхаясь, смог прикрыть нижнюю крышку, далее закрепил её изнутри ранее вырванным из под капота куском кабеля. Получилось совсем некрасиво, но, как он сам себя убедил, вполне надёжно.
Сергей тоскливо осмотрел убежище. Сейчас бы не помешали деревянные поддоны, тогда он сварганил бы из них приличную постель. Но, увы. Кому то они так же совсем не помешали. Кое-как, скрючившись в три погибели, он устроился в углу кунга. Рюкзак пристроил под задницу, а автомат обнял, прижался к нему, как к родному. Его блуждающий взгляд то и время возвращался к щели приоткрытой вентиляшки, где сверкала желтая полоска света, отбрасываемая заходящим солнцем. Вот она, наконец, превратилась в едва заметное, серое на чёрном цвете тьмы, пятно. И в груди солдата защемило. Вторая ночь в Зоне для него началась.
Сон был тревожным, скорее он напоминал тот болезненный бред, при котором не знаешь, спишь ты или нет. Довольно резко похолодало. Серый поднял воротник куртки и, как мог, спрятал под него голову. Нос уткнулся в серый, пропитанный его кровью, грязью и потом искусственный мех воротника. Стало тяжело дышать, зато создавалась хоть какая-то иллюзия тепла. Наполняющие мертвую машину звуки сначала заставляли его просыпаться, но со временем стали чем-то вроде неотрывной от нее атмосферы. Он перестал обращать на них внимание.
Где-то ближе к полуночи ожил ПДА. Сергей буквально вырвал его из кармана и радостно, с замершим сердцем открыл почту. Это был Молох.
«Первый лагерь. Под камнем магазин «пятерки». Ждать не будем. Иди домой. Удачи».
Он несколько раз перечитал письмо, не веря в написанное. До его сонного заторможенного сознания с трудом доходило сказанное. И когда сквозь мёртвые строчки букв докатился фатальный смысл, то немая оторопь внезапно отпустила, и он все понял. ЕГО БРОСИЛИ! Использовали, как гандон, натянули и оставили в мусорном ведре за ненадобностью. Значит все зря: и их с Максом бой , и бегство от озверевшей солдатни, и его маленькие победы, и этот голод, черт его побери! ВСЁ ЗРЯ!
Он взвыл, бросил ПДА куда-то в угол, не чувствуя себя, будто им руководил кукловод, схватил автомат и начал в остервенении колотить прикладом по фанерной стенке кунга. Та отозвалась глухим гулом и грохотом, который волнами катился по внутренностям будки.
- Сука! Молох – сука!- орал не в себе он. Бурлящая в нём злость искала выхода, а ярость требовала разрушения. Если бы перед ним сейчас предстали два этих человека, он бы с удовольствием чиркнул по ним очередью из автомата, чтобы те корчились в агонии, умоляли о пощаде. Это очередное по новизне чувство разрывало его изнутри, перемалывало в фарш бывшего Сергея, маминого любимого мальчика, неизвестно как угодившего в армию из тёплого родительского дома. Поступи так Молох сутки назад, когда Сергей безумным сурком ползал по перепаханному минами полю, он бы безвольно сдох. И пускай его находят солдаты, лупят его до смерти, да пускай расстреляют. То теперь, ощутив в сердце вкус маленьких побед, душа его протестовала.
Под градом тяжёлых ударов фанера треснула, и этот звук подействовал на него отрезвляюще. Он замер, неловко держа автомат навесу. А в ушах продолжал стоять гул и его собственный крик. Высоко вздымалась грудь, сердцу, казалось, не хватает места в грудной клетке , и оно вот -вот взорвётся. Во рту почувствовался вкус крови, из уголка губ потекла липкая красная струйка. Всё, хана!
Он не представлял, что делать дальше. Нет еды, воды, дай бог, на один глоток, патронов два рожка – минута пальбы. Новичок, в жёсткой и уже сложившейся структуре Зоны, он был обречён. Нет друзей, боевых товарищей нет. Человек, с которым они плечо к плечу так недолго сражались, гниет в пяти километрах отсюда. А другой – мерзкий зверёк, Молох, матёрая блядская гадина, его просто использовал. Дурачок! Какой же ты, Серёжа, дурачок.
Перед глазами встали лица мамы и отца, по щеке потекла слеза. Сергей не попытался её вытереть, и она повисла на подбородке. Ведь им наверняка доложили, что сын пропал без вести, Боже! О чём они думали с Максом? Захотелось вкусить сталкерского хлеба? На, жри, смотри не подавись! Он – «отмычка», гнутая никчёмная вещь.
Мягкий нефизический холод вдруг заполнил его внутри, вытесняя наружу всё то, что было в нём более или менее тёплого и светлого. Где-то там далеко с укором смотрела мама. И, дрожа как слепой котёнок, боясь озвучить вслух принятое где-то в глубине решение, он онемевшими непослушными пальцами расшнуровал левый ботинок, упираясь в его задник носком правого, с натягом скинул его с ноги.
Тот упал на пол. Снял автомат с предохранителя, рывком передернул затвор. В ночной могильной тишине его металлический лязг прозвучал оглушительно и безапелляционно, как от падающего ножа гильотины. Серый задрожал, всхлипнул. Он всунул ствол автомата себе в рот и, только ощутив специфический металлический привкус с примесью пороховой гари, вдруг ясно осознал, что он делает. Его плечи затряслись. Ствол застучал по зубам, угрожая их выломать. И он рывком, не столько опасаясь смерти, сколько остановиться в нерешительности, попробовал засунуть большой палец ноги под спусковую скобу. Что, конечно, благодаря темноте, его состоянию и детскому навзрыд рёву получилось не сразу. Наконец, палец коснулся спускового крючка, тело, сведённое судорогой, застыло, не решаясь сделать то единственное и последнее в его жизни действо.
Он замычал, закрыл глаза, сжал веки в безумном спазме. НО…..
Но не пропала пред глазами мама. Её странные прищуренные глаза пылали строгой теплотой. Не было в них укора, только печаль. Они пилили Сергея, раскладывали его на массу противоречивых трепещущих осколков. Сергей напряг палец на спуске и…..
В ДВЕРЬ КУНГА ЗАСКРЕБЛИСЬ! Осторожно, как кошка пытается донести коготками до своего хозяина сообщение - пусти, мол, дружок.
Сергей, вмиг позабыв о самоубийственном решении, распахнул глаза и вперил взгляд в темноту. Дрожащие зубы продолжали сжимать болванку дульного тормоза.
ШКРЯБ-ШКРЯБ, ШКРЯБ-ШКРЯБ! Коготки нежно поглаживали поверхность двери.
Сергей, стараясь не шуметь - даже дыхание стало тихим словно он втягивал воздух кожей - вытащил большой палец ноги из под скобы, а автомат в его руках принял более естественное для оружия положение – стволом к источнику звука.
ШКРЯБ-ШКРЯБ! Вдруг звуки затихли. Прошло долгих две бесконечных, максимум три минуты, и Сергей уж начал себя убеждать, что неведомая тварь ушла. Он сидел, пялился в темноту, приклад упёрся в плечо, а цевье лежало на согнутой в локте левой руке. Ствол часто, в такт беснующегося тела, колебался.
Скажи кто Сергею, что буквально пять минут назад он намеревался взорвать себе голову, то послал бы паршивца нахрен. Сейчас, когда неясная, едва осязаемая опасность затаилась за тонкими фанерными стенками кунга, всё его сознание, чувства, осязание сплотились вокруг одного – сохранить тело Сергея Приходько в целостности, а, желательно, и его бессмертную душу в довесок. Страх смёл с затаенных полочек ненужную, наносную шелуху: о смысле жизни, о месте человека в мире и среди людей, бесконечной человеческой подлости в борьбе за власть, жратву и самок. Даже извечный славянский вопрос «Что делать» мог вызвать только истерический смех. Что делать? Жить, хотя бы секунду жить. Максимально долго, и невероятно качественно. Хорошо рассуждать об опасном будущем, когда угроза гипотетична, она где-то там и просто возможна. Но только смерть с косой повисает в сантиметре от вашего уха, куда деваются те любители «костлявой» прожженные самоубийцы?
Минуту, вторую ничего не происходило. Дыхание Сергея начинало успокаиваться. Он попробовал убедить себя, что это был ветер, сквозняк. Мало ли, что могло вызвать такие звуки. Выругав себя за малодушие, он, сжав зубы, мысленно выругался, опустил ствол автомата, и собирался уже вздохнуть с облегчением. Как вдруг дверцу кунга сотряс сильный удар. Будку зашатало, как, собственно, и весь остов грузовика. Не помня себя от страха, Сергей высоко по бабьи завизжал и, вжимаясь в гнутый стеллаж, словно способен пройти сквозь него спиной, спазматично, не прицеливаясь, вжал до упора спусковой крючок «калаша». Грянул громкий и неожиданно долгий, на полмагазина выстрел. Одуревший от оглушительного, усиленного в десятки раз замкнутым пространством будки звука, Сергей с замершим сердцем наблюдал, как перекошенная до этого верхняя створка двери медленно сползает вниз, открывая недопустимо огромную - кажется, слон зайдёт – щель. Он судорожно вдохнул пропахший пороховой гарью воздух, дёрнул кадыком, сглатывая слюну. Слегка отступила глухота.
Створка висела теперь на недобитом фрагменте петли, и не представляла собой особой преграды для того, кто притаился в ночи по ту сторону фанеры.
Сергей снова сглотнул. Оглушительно стучали зубы, и гулял в руках автомат. Он даже не замечал, что снова едва слышно на фоне зубной дроби поскуливает.
Надо бы сменить магазин, - пронеслось в мозгу, но он не смог оторвать рук от автомата, чтобы нашарить второй магазин в подсумке. Вдруг, в сумрачном свете Луны мелькнула тень. Сергей судорожно дёрнул спуск. На этот раз очередь получилась разумно короче, в три-пять патронов. Но, как и следовало ожидать, положительного результата не принесла. Скорее наоборот: хлипкая дверь, получившая минимум два попадания, сорвалась вниз и задела его нехитрое рукоделие, державшее нижнюю створку. Трухлявый кабель оборвался. Обе створки с неприятным металлическим скрежетом грохнулись вниз. Дверной проём был открыт, он предстал перед Сергеем жуткими воротами в Ад. И тот, кто пытается добраться до него, спокойно сделает это. Если только он не сможет сменить магазин. СМЕНИ ЖЕ ЕГО БОЛВАН!
Он резко оторвал взмокшую ладонь от пистолетной рукоятки и дрожащими пальцами вытащил рожок из подсумка. Неловко отсоединил полупустой, тот с тупым стуком упал под ноги и куда-то укатился. Судя по звуку, недалеко. Не сводя взгляда с дверного проема, он попытался воткнуть полный рожок в окошко приемника. Тщетно. А в голове застучала фраза пословицы: « На переправе коней не меняют, на переправе коней не меняют, на пере…..»
Внизу, в прямоугольнике двери, блеснуло стёклышко, и Сергею вдруг показалось, что детские кошмары, когда-то сводящие его с ума, одним махом подмяли под себя твёрдую суть реальности. На грань света вытекла неестественная фигура: низко стелется по земле, кверху торчат острые локти, над выдвинутым вперед плечом вздымается колено. Эдакий паук с человеческой головой, в рваной, висящей на единственном ухе противогазной маске. Одно стекло треснуло, второго нет вообще, а в глазнице под ним чёрная непонятная пустота. Сергей застыл, а затем, заорав от дикого ужаса, наконец, загнал непослушный магазин в приёмник, дёрнул затворную раму – бывший в патроннике патрон вылетел и глухо ударился о борт машины, но следующий из магазина тут же занял его место в стволе. И опять резиновая натянутость событий вдруг сорвалась и понеслась вперед яркими всполохами и неясными картинами, где нет места мыслям и переживаниям, и ты, ничего не державший тяжелее ложки и не имевший никаких достойных страхов, кроме того, что скажет соседка по парте, если сжать ладонью её голую ляжку - жутко, но как хочется то!- ясно представляешь, что делаешь и зачем. А мозг, понимая глубоко внутри, что, возможно, придётся сдохнуть, начинает выдавать верные решения.
Сухо щёлкнул затвор, Сергей выстрелил, буквально, спустя мгновение. Одна из пуль, самая первая, рванула жуткое существо, проворачивая его в воздухе. Остальные же вспороли фонтанами землю далеко за спиной зверя. Снорк же, а это был он, оттолкнулся всеми четырьмя конечностями от стены и рванулся к Сергею. Тот заорал не своим голосом, упал на бок, одновременно поливая темноту свинцом.
Щёлкнул затвор, замерев в переднем положении - автомат умер. А Сергей, реально ощущая, как на голове шевелятся корни стриженых волос, смотрел в тёмную пустую глазницу противогаза. Он видел его всего мгновение, и вдруг на него обрушился страшный удар когтистой лапы. Он почувствовал, как рвётся воротник бушлата, а из щеки бьёт струёй кровь, инстинктивно выкинул вперёд обе руки с зажатым в них автоматом. Магазин с хрустом вонзился в чуждую плоть. А он зверея, с залитыми своей кровью глазами навалился на снорка и, не замечая града ударов , долбил того пустым автоматом: прикладом, магазином, стволом - с рёвом не менее оглушительным, чем за мгновение до этого дробь автоматных выстрелов.
За тот страх, что он испытал, за предательство Молоха, ужас чуть не совершенного самоубийства, за обоссаные штаны, и Макса, умершего с тупым, как этикетка рыбного магазина прозвищем «Лангуст». Снорк визжал под ним и изворачивался, рвал на Сергее одежду и его плоть. Но человеческая ярость, помноженная на огромное, безг- раничное желание выжить, перемалывала вдрызг кости мутанта. В короткий миг в их обоюдной борьбе ставший скользким от Серёгиной и звериной крови автомат вылетел из рук. Однако, это ничего не изменило - Сергей замешкался лишь на мгновение - жахнул того головой и сцепил обе руки на липкой жилистой шее. А потом произошло то, чего он от себя никак не ожидал. Поняв, что ему не передавить шею зверя, он вдруг сорвал маску противогаза за гофрированный хобот и впился тому в горло зубами. Отвратная горькая слизь набилась в рот. Снорк клокотал под ним, утробно рыкая и ворочаясь. Сергей откинулся назад, унося с собой во рту кусок чужой плоти. И тут же получил когтями по животу. Лапа животного застряла в ремнях разгрузки. НОЖ! – вспыхнула в мозгу мысль. Сергей выдернул из ножен штык – он скользил в руке от заливающей всё кругом крови – и всадил туда, где по его прикидкам располагалась голова чудовища. Тупой стук железа о пол. Зверь укусил его за руку. Нож выпал из ладони, но Сергей, не дав ему упасть на пол, успел перехватить тот другой, свободной рукой где-то посередине лезвия, и махнул им наотмашь. Зверь завыл. Сергей перехватил штык поудобнее и, уже не пытаясь попасть в голову, улёгся на того , кое как прикрыл голову согнутой рукой, левой, с ножом начал кромсать никак не желающее успокаиваться тело врага.
В тесном помещении, среди нагромождения стеллажей, где снорк не мог использовать основное свое преимущество – скорость и немыслимую ловкость, Сергею удалось редкое: сохранить свою шкуру. Он рубил и колол, не обращая внимания на то, что мутант перестал подавать признаки жизни. Штык он уже держал двумя руками. Поднимал его кверху и с силой падал вниз. В ответ получал сначала звук разрезаемой плоти, хруст костей, а затем только мокрое противное чавканье. Не видя ничего, не контролируя место, где он находился. Была только одна задача – подниматься и падать, подниматься и падать. Сколько это продолжалось, он позже не мог припомнить. Заботливый рассудок стёр этот момент и заставил его что-то осознавать, только когда он увидел себя на ногах, прислонившегося спиной к оголенному радиатору машины и жадно вдыхающего ночной, морозный воздух. Неполная Луна заливала все вокруг мёртвым светом, добавляя к сюриалистическому пейзажу, гнутым теням, своей и чужой крови, наполнявшей его одежду, руки, лицо, нож - он все так же цепко держал здоровой рукой - шарма тупых голливудских ужастиков с полчищами зомбаков. Эта ночь «от заката до рассвета» сложилась в его пользу.
Сергей сполз вниз, уселся прямо на сырую землю, склонив голову к коленям и охватив её руками. В левой, будто сросшийся с ней, блестел клинок штыка.
Сергея мутило и тело била мелкая дрожь. Адреналин начинал выходить, оставляя место пустоте, полной апатии. Думать о том, что случилось, просто не хотелось, как, впрочем, и шевелиться. Мелькнувшую было мысль, что хорошо бы найти автомат, Сергей попросту отпустил без осмысления, и она, само собой, исчезла. Гулко било сердце, звоном отдаваясь в голове. Сильно болела порванная щека. Кровь из неё не струилась ручьем, а лишь слегка сочилась, заливаясь тонкой дорожкой под воротник. Надо бы перевязать, - подумал он. И опять мысленно махнул рукой. Будь, что будет. Сделанное им и так превышало любые пределы его возможностей. Серёга – убийца снорка. Скажешь кому - не поверят. Может, правда найти автомат? И снова апатичный мысленный мах рукой. Не сейчас. Даже воспоминание о том, что рядом с оружием валяется ЭТО, пусть и убитое, заставляло тело сопротивляться. Будь, что будет. Как хорошо, что не хочется есть, ничего не хочется. Даже жить, думать о спасении, куда-то идти. Ничего. Только сидеть и молчать. Как молчит сейчас Зона. Тварь, которая его, наконец, приняла. Шуршат, колышимые ветром листья, скрепят кручёные стволы, где-то заливисто подвывают собаки. Не исчадия Зоны, а простые барбосы, одичавшие и озверевшие. Затаились в своих убежищах люди: авантюристы, беглые преступники, просто неприкаянные бродяги – все они боятся высунуть нос в это ночное, пульсирующее своей жизнью тело. Где слабо помогает оружие, и бродят по ночам от тени к тени воображаемые и настоящие призраки, охочие до неосторожных героев.
Серый и не заметил, как задремал, держа на грани восприятия монотонное шуршание Зоны. Буквально, двигая ушами, как собака на любой посторонний звук, вываливающийся из общей гармонии. А когда тревога его отпустила - сгорела, уставшая всего бояться осторожность, он, наконец, уснул. Глубоко и безмятежно. Будто мягкая перина покоя обволокла его, и накрыла радостная победная эйфория.
Ему снилась мама: она сгорбилась над грядкой на их мелком огородике и монотонно, травинку за травинкой, полола рядок с морковкой. Время от времени она выпрямлялась, держась обеими руками за больную спину, и поворачивала голову к калитке. Она зачем-то снимала розовую выцветшую бейсболку с глупым логотипом D&G , и открытыми, не затенёнными глазами тепло смотрела на него. Он видел её добрые голубые, как озёра глаза. Такие же бездонные и прозрачные. Они уже утратили молодую небесную ясность и становились по старчески бесцветными. Боже, но ведь у него такая молодая мама! У Сергея во сне сжалось сердце, он готов был разрыдаться. Как же ему хотелось все исправить, пережить заново тот самый миг, когда он ступил на порог военкомата и изменить, сделать всё по другому. Мама, мамочка! Она махала ему рукой, в жёлтой, перепачканной землёй перчатке, и приветливо улыбалась. Серый вздрогнул - вместо белых зубов, которыми так гордилась мать, зияла чёрная зловещая пустота, как та, что смотрела на него из- под треснутого стекла противогазной маски снорка. Он проснулся.
Ноздри щекотал запах горящего костра, прелой прошлогодней листвы и, о боже, горелого хлеба. Сергей открыл глаза, первое, что он увидел – это сутулая фигура человека, сидящего у небольшого костерка спиной к остову грузовика. Мокрый зелёный плащ, явно раньше теперешнему хозяину не принадлежал – настолько он был огромен. Человек сидел спокойно и неторопливо ворошил длинной сучковатой палкой сырые, еле горящие дрова. Сергей попытался сесть, взвыл от боли в боку и правой прокушенной руке, отчего неизвестный гость(а может и хозяин) этого местечка вальяжно повернулся в пол оборота.
- А, проснулся, служивый.- Улыбнулся он, в щелках прищуренных глаз мелькнул озорной огонёк. Незнакомец был стар, очень стар. Годков семьдесят пять, не меньше. Он выжидающе смотрел, слегка склонив голову к плечу. Глубокие, словно вырезанные резцом морщины у уголков глаз свидетельствовали о том, что старик часто и искренне улыбается. Это вселило в Сергея надежду, что, может, ему снова повезло и этот бичующий раритет поможет ему толком разобраться, что здесь и как.
- Давай, хлопчик, не робей.- Прошамкал старик и приглашающе помахал ему зажатым в ладони прутиком, на котором дымился пригоревший, золотистый в чёрном канте, горячий ломоть хлеба. Сергей что-то пробормотал в ответ, притом оглохнув от пальбы, сам не понял, что ответил. И неловко начал принимать вертикальное положение.
Встал на колени, оперся на левый локоть здоровой руки, вынес вперед правую ногу и осторожно, перенеся вес на нее, поднялся. Покачиваясь, как моряк после длительного рейса доковылял до старика. Уселся в двух шагах от костра, но не рядом со стариком, а немного дальше, так, чтобы между им и дедом располагался огонь. Теперь он смог рассмотреть незнакомца подробнее.
Низкого ростика, скорее ниже среднего, насколько можно судить о человеке, видя его в сидячем положении. Голова массивная, непропорциональная, увенчана редкими перьями седых до абсолютной белизны волос. Они смешно топорщились на загорелой лысине, и, казалось, живут собственной, независимой от владельца и движения воздуха жизнью. Скуластое лицо потомственного кочевника обтянуто кожей бурого цвета, свойственной людям, проводящим большое количество времени на свежем воздухе. А может, это произошло от элементарного игнорирования простой утренней гигиены. Нос не по-славянски крючковат, но в нём отсутствовала некая кавказская орлиность, скорее наоборот. Эдакий шнобель сказочной Бабки Ежки, провисший от старости к земле. Не смотря на свою явную принадлежность к бродяжничеству, старик был недавно брит. Около недели назад. Весь подбородок, щёки, под самые глаза, и узкое пространство от верхней губы до носа усеивали пеньки седой щетины. Губы, тонкие и по старчески синие, сейчас ехидно улыбаются в одну правую сторону лица, сжимая кожу в рубленное морщинистое поле. Левая же безжизненна, и на ней веселится только прищуренный зелёно-жёлтый глаз. Длинная, похожая на птичью шея с острым кадыком заканчивалась в глубоком растянутом вырезе свитера, из под которого торчали две полоски от моряцкого тельника. Роль белой, притом, благополучно выполняла серая. Вместо защитного костюма, характерного для большинства старожилов Зоны, старик носил «инквизиторскую» хламиду ОЗК, ещё советского образца. Большая противогазная сумка лежала тут же рядом и, судя по всему, дядька использовал её не только по прямому назначению, но и в качестве переметной сумы. Откуда он сейчас, не сводя с Сергея косого взгляда, ловко выуживал немудрёную снедь: кусочек солёного сала, полбатона ржаного хлеба и две луковицы. На ногах у старика были одеты обычные китайские кеды-говнодавы из которых торчали штрипки шерстяных спортивных штанов с красными лампасами. Обувь деда вызвала у Сергея недоумение, мгновение спустя он заметил, что на бревне рядом со стариком сушатся вывернутые наизнанку чулки- мокасины от того же ОЗК. Прислоненный с другой стороны бревна, выглядывал ствол СКС, судя по типичному для него складному штыку.
- Потрепало тебя, милок,-участливо покачал головой дед – Угощайся.
Он протянул Сергею веточку с дымящимся хлебом и, заметив, как Сергей кривится, пытаясь подняться, сам кряхтя привстал и передал ему хлеб.
- Спасибо.- Сергей принял в руки ломоть, с трудом сдерживаясь, чтобы не запихать его в рот целиком. Он, буквально, захлёбывался слюной. Осторожно откусил кусок и взвыл от боли, которая взорвалась в порезанной щеке, как только попытался его проживать. Глаза самопроизвольно заслезились, и он прижал щёку рукой, убаюкивая пульсирующую боль в ней.
- Эка тебя потрепало, – посочувствовал дед - Что ж ты торопишься?
Он покачал головой:
- Да, мил человек. Не торчал бы к небу воротник, снёс бы башку снурик. Как пить дать - снес бы. Он же, поганец, думал, что эт шея твоя. А она, вота – целехонька.
Сергей отнял руку от щеки и покосился на разорванную куртку. Серая полоска искусственного меха, будто продолжая длинный, через всю щёку рез, висела строго вниз. Да и вообще, он хорош: «сбруя» болтается на одной лямке, так как один конец обрезан. Как не потерял ночью? Чудо. На брюхе и боках торчат клочья ваты, перепачканные его и снурика, как выразился дед, кровью и зелёно-жёлтыми нифелями. Как хотелось надеяться, тоже снурика. Штык, спаситель и благодетель! Он засунут в один из карманов под магазины. Вон, одно навершие торчит, тоже все в чёрных сгустках свернувшейся крови.
- Ты не спеши, сынок,- участливо произнес дед - Отломай кусок поменьше и гони языком подальше от ран. Ща водицы накропаем. – Он достал откуда-то из под полы своего балахона зелёную армейскую флягу и, плеснув немного в маленький плоский котелок пару глотков воды, протянул его Сергею.
-Не из святых мест. Авось, козлёночком не станешь. Таблеток очищающих нет. Не до роскоши мне. Ну, да пей так – хуже не будет. Потом спиртика жахнешь. Мне тут пехтура литр подогнала. Заразу враз повыведем.
Сергей принял из рук старика воду, от него не ускользнули колотые синие перстеньки на сухих, сплошь в пигментных пятнах руках, принялся трапезничать. С грехом пополам процесс пошел.
А дед тем временем нарезал ножом сало на маленькие тонкие ломтики, чтобы молодому было сподручнее их есть. Почистил головку лука и разрезал её на две половинки. В нос шибанул, перебивая запах дыма, ядрёный луковый аромат.
- Давай, молодец, питайся. Заслужил, – приговаривал дед. – Ладно ты, не межуйся. Знаю, что говорю. Это ж надо, сделал снурика в схватке рукопашной. Чисто, бля, Василий Тёркин. Эт, случаем, не ты?
- Сергей,- представился солдат, получилось неловко и непонятно. Говорить, когда язык одновременно спасает щеку от контакта с едой, и производит звуки, было неудобно.
- Сергей, - повторил дед – Знаешь, милок, ты имя брось. Не нужно оно тебе. Погоняло требуется, Серёжа, правильное. Приняла тебя Зона, созрел значится. Нельзя те без погоняла - жизни не будет.
- А вас как звать?- спросил Сергей.
- Диогеном – отозвался дед - Да не выкай ты мне. Чай, не профкоме общаемся.
- А почему Диогеном? - смутился Сергей. Ему всегда было тяжело разговаривать с посторонними людьми, излишняя стеснительность доставляла в подобных ситуациях массу проблем: люди как назло начинали обращать повышенное внимание на затерявшегося по тёмным пустым углам тихого чудака. А тут человек, который его, возможно, спасает. Или уже спас. Не сидеть же подобно сычу, жрать при этом его еду набитым ртом в полной тишине.
- Наверное, потому что в бочке живу,- весело прошамкал дед.
Сергей растерялся:
- Как, в бочке?
Старик ещё больше развеселился. Утёр, наконец, слезу с уголка глаза и пояснил:
- Ладно, малёк, не грузись. Всё проще. Я – дядя Гена. А там как-то все притёрлось в Диогена. Так и топаю с погремушкой. И ты бы не тянул. Хотя, оно, конечно, само когда-нибудь прилипнет.
Старик замолчал, достал из бездонной противогазной сумки пачку дешёвой безфильтрофки, и закурил от горящей лучины. Блаженно затянулся, пыхнул в сторону горьким вонючим дымом.
- Да-а-а – просто протянул дед – Повезло тебе, малой. Видел я раньше, как людишки по незнанке фокусы выделывали. Но это - нечто.
- В смысле? – не понял Сергей.
- Дык, всяк знающий Зону бродяжка, даже солдатня с Кордона, скажут, что пустил снурика на прыжок – пиши пропало. Хоть папу с мамой вспоминай, хоть какайся, хоть псалмы пой. До чего ж ловкая тварина! А ты, малёк, ворога одними матюками завалил, запахом изо рта и ножиком маненько.
У Сергея по телу пробежали мурашки.
- Да-а-а.- опять протянул дед - Ты чё автомат то бросил?
- Как-то…- Сергей развёл руками, криво улыбнулся смущённо.
- Как-то – проворчал дед - Ладненько тебе все сошло. Штаны то не обложил?
- Не - тихо ответил Сергей.
- А че та пованивает от тебя. Я запах кала и мочи за версту чую. Первое дело. Мужик то ох как на эту тему пованивает, когда что.
Серёга совсем засмущался.
- Да я это….- секундная пауза – Раньше, вчера утром. Солдаты гранату закинули. Думал, всё….
- Эка! – удивился дед. – С тобой чудеса часто выходят? Не межуйся, салажонок. Дядя Гена тоже, бывало, писался и какался. В этих местах – не зазорно. Со временем проходит. Очко держит, как стальное. Научишься. А где это военные тебя так невзлюбили? - старик прищурился.
- Под КПП, рядом совсем. Там блиндаж старый был. Ещё «трамплин» в нём.- ответил Сергей.
- Эка !- старик хлопнул себя по коленям - Так это ты Кирзу и шестёрок его привалил?
Сергей вдруг напугался. Вот он сейчас греется у костерка, водицу пьет. А диду возьми, да и стрельни в него. Кто сказал ему, охламону молодому, что старый не бандит? Не живет мародерством, как Кирза, и не корешь закадычный. Был – поправил себя Сергей, а сам даже не заметив, что перестал жевать кусок сала и левая рука, как бы невзначай ложится на кармашек, в котором покоится штык. Успеет старик кинуться к карабину? Успеет. - Сергей не стал себя успокаивать. Он прекрасно понимал, что старику миг дёрнуть тот за ствол и, как только ладонь ляжет на шейку приклада, мгновение спустя, всадить пулю «семёрку» ему в брюхо. Целиться не надо – не промахнется.
Если патрон в патроннике. Что за глупость? В этих местах иначе не бывает.
- Цыц, Зорька! – рявкнул вдруг дед не своим голосом, отчего Серый отпрянул назад, но чуть позже, чем в руках Диогена появился карабин. Так же быстро, как он и рассчитывал. Ничего дядя Гена дёргать не стал – действительно, патрон в патроннике, а палец на спусковой скобе.
- Сидит тут, понимаешь, на дедушку желваками играет,- а затем вдруг громко и заливисто рассмеялся.
Сергей уставился на него, ничего не понимая. Дед, тем временем, опустил ствол на предплечье.
- Ты, паря, точно молодцом. Толк будет. Ишь как глазки загорелись, вся рожа волнами пошла. Ведь знал, знал, что успею? - спросил дед.
Сергей кивнул, уже не делая попыток достать нож.
- Режик свой в покое оставь. А словечко мое выслушай, - старик качнулся на бревне, устраиваясь поудобнее – Да жри ты дальше, халяву не обижай – Бог не простит. – Он затянулся – То, что Кирзу с гопотой положили – поклон, дело хорошее сделали.
Он сплюнул под ноги:
- Слышал я, что Молох с дружком своим малохольным в тех местах появлялись, и, посему видать, его это заслуга. Да ходили слухи, будто они двух «отмычек» с собой утянули на дело, – он хищно оскалился – Сидорыч - добрая душа. Так это вы, видать, мастерам-мокрушникам ассистировали?
Сергей промолчал. Он смотрел на огонь без мыслей, эмоций и планов. На него опять в который раз навалилась спасительная пустота где-то за гранью, которой воют мины, долбит кувалда рейглана и высвеченный вспышкой взрыва разорванный до уха рот Макса.
- Хитрюга, Молох. Прямо под носом касок этих, бля, голубых такую жесть сварганил. Курьера взял с хабаром. Одна беда - тоже по «мокрому». Слышал я, вояки весь петушатник кирзовский на АТП перетряхнули. Воткнули там шайку разведчиков. Тоже мародёры, токмо с мандатами. Да-а-а!
Старик выжидательно замолк, наклонил набок голову, словно удав, буравя Сергея пронзительным взглядом. А в душе у того словно рухнула какая-то стена, и из захламленного чердака памяти хлынул поток сбивчивой захлёбывающейся речи. Как все было.
Он кричал, изрыгал переполняющие его чувства возмущения и жалости. То к самому себе, то к Максу. Он говорил о матери и снова, о себе. Бой, блиндаж, голод, безнадёга чёрная – все запуталось в беспорядочных кружевах слов. Старик слушал молча, не вставляя ни слова, не качая головой. Просто его пальцы с колотыми перстнями выбивали нечастую дробь на деревянной истёртой ложе карабина.
Когда Сергей закончил, он минуту молчал, а затем поднял взгляд от почти потухшего огня. И коротко спокойно спросил, указывая пальцем на левую ногу без ботинка:
- Стреляться пытался?
Сергей недоумённо взглянул на ногу, на торчавший сиротливо из дыры в носке и посиневший от холода палец. Сглотнул слюну, просто кивнул.
- Зря, – добродушно добавил «дядя Гена» и убрал карабин обратно за бревно.
Они просидели у костра почти до полудня. Тот фактически потух и представлял из себя горку серой золы, в которой ещё дымились две-три непрогоревшие головешки. Приятно припекало солнце, Сергей с удовольствием стянул с себя бушлат. Прямо на него - тот лежал на земле комком рваного окровавленного тряпья - сбросил останки «разгрузки». Он давно уже «сточил» все съестное, что предложил гостеприимный «дядя Гена», и ел бы ещё, но старик благоразумно завернул остатки сала в мятую газету. Туда же ушла и толстая погрызенная корка хлеба .
- Нам ещё часа четыре топать – пояснил между делом дед, он спрятал кулёк в сумку из-под противогаза. Случилось и то, что Сергей не делал ещё ни разу в жизни - бухнул настоящего, неразведённого спирта. Пусть немного - старый скупо капнул на дно котелка всего на полпальца из обычного стеклянного бутылка, какие стоят с микстурами в аптеках. И пока Сергей с выпученными глазами лакал воду прямо из фляги, чтобы потушить взорвавшийся в горле огонь, да так жадно, что залил всё х/б, произнёс, ласково гладя взглядом флакон с простой бумажной этикеткой и штампиком Минздрава:
- Медицинский, чистенький, аки слеза,- он отобрал у Серёги флягу, пристегнул к поясу. – Водица, соколик, в Зоне первее всего. Не дрейфь, ща шандарахнет по первости и захорошеет враз.
Действительно, Сергея, который и шампанского то до армии не пил, даже на выпускной, вскоре нахлобучило, и приятный, такой незнакомый хмель раскрасил мир розовым колером.
- Тебя как, спасать? – дядя Гена глянул искоса с прищуром - Али сам? Ты ж у нас туточки таких дел натворил – не каждому дедушке переварить. Одно херово - по безумности.
Сергей лишь глупо улыбался, не обращая внимания на боль в многочисленных порезах и даже дыру в щеке.
- Эк тебя нахлобучило,- покачал головой дед – Как бы тащить на себе тако жердяя не пришлось. Ну да ладно, - он снисходительно махнул рукой – Поваляйся часик. Отпустит, и пойдём с богом.
Сергей опять глупо улыбнулся, тараща на деда осоловевшие глаза.
- А я пойду пока, гляну на барахлишко твоё. Мож что сгодится.- Он вытянул за ствол карабин и, уперев его в землю, словно посох, тяжело по стариковски поднялся. – Не балуй тут пока. Ляг лучше, не отсвечивай. А то опять всю живность перекрошишь.
Щека его дёрнулась в короткой улыбке. Диоген, прихрамывая, поплёлся в сторону ЗИЛа. А Сергей, внимая голосу разума и совету непонятного деда, тихонько сполз на землю, положил голову на бушлат и безмятежно, по пьяненькому задремал.
Сергей с трудом продрал глаза, хотя и сном то тяжело назвать эту серую пелену, когда он, что называется, в полглаза наблюдал, как дед с немыслимыми для его возраста силами выволок за ноги тело снорка из кунга. Оно кулём свалилось вниз, раскидывая беспорядочно длиннющими, по паучьи, руками. Голова чудища безвольно болталась, как шар для боулинга на тонкой ниточке-шее. Из разрезанного живота снорка узлами тянулись серые колбасы кишок. Все в какой-то слизи и странных белых нитках. Старый немного постоял над чудовищем, а затем вытащил из под плаща сапёрную лопатку, легко и непринуждённо, будто делает это в сотый раз, отсёк снорку лапу. Переступил через тело и так же легко с хряканьем отрубил вторую. Эти страшные трофеи он сложил в обычный мусорный пакет, завязал его злом, бросил по длиной дуге к костру. Он, не долетев, упал на полпути к очагу. Но старик не обратил на это внимания, а опять скрылся в кунге. На этот раз он пропадал не в пример дольше. Иногда сквозь тонкие стенки фургона раздавались восьмиэтажные проклятия. Наконец, Диоген выбрался оттуда с очередной порцией трофеев. Серёгин автомат, вещмешок и потерянный левый ботинок.
Всё это дед умудрялся нести в одной левой руке: на плече автомат, рюкзак, вместе с привязанным к нему за длинные шнурки ботинком, болтается на сгибе локтя удерживающей Серёгино оружие руки.
- Давай, вставай, бухарик,- сказал дед, скидывая бесцеремонно свою ношу в изголовье Сергея. – Одевайся, да потопаем помаленьку.
Он вернулся за пакетом с трофеями и тоже подкинул Сергею.
- Это себе на пояс повесь.
От мысли о гадости, что лежит в мешке у него, к горлу подкатил комок.
- А зачем это? – спросил он, с трудом подавляя тошноту.
- У-у-у, - покачал головой дед – Серость. Радуйся, болван, это - хабар твой первый. Тут на выбор - можешь на Янтарь яйцеголовым снести, или перекупщикам продать. Лапки эти больших денег стоят – мало в Зоне отважных, кто в здравом умысле на снорка пойдёт. Тут поболя везуха играет. Так что, для начала, сможешь снаряжение прикупить простенькое, маслят пополнить, да, и мамке загонишь копейку-другую.
Небось, обрадуется, что оболтус ее не просто сгинул, а как мужчина стоит твердо. Ну, а если дедушке долю отслюнявишь малую, за доброту его, совсем молодец станешь. Так что не морщись, а вешай эту дрянь под ремень. И, вообще, если идёшь со мной, скорее давай. Мне не фонтанит по ночи топать.
- А куда мы?- спросил Сергей, начав торопливо собираться. Надел подсохший бушлат, сверху кое-как пристроил разгрузку. В принесённом дедом ботинке оказался полупустой магазин, который Сергей немедленно пристегнул к автомату.
- В берлогу мою завернём - пояснил дед, кашлянул в кулак и, пристроив карабин под мышкой, опять достал сигарету, закурил.- Ты машинку свою на одиночный поставь. С патронами в здешних местах всегда проблемы. Барыжьё за «маслята» денег ломит немеряно. А с завозом плохо. Чай, не на фронте, – посетовал он, пыхнул в сторону дымом.
Сергей уселся на землю, принялся натягивать ботинок – тот с трудом налез на отёкшую ногу. Зашнуровал его, тяжело встал.
- Да, видок у тебя, - сказал Диоген. – Вешай поклажу и потопали.
Он проконтролировал, хорошо ли Сергей закрепил на поясе трофеи, зачем-то, повернув его к себе спиной, ткнул кулаком в рюкзак, махнул рукой «пойдёт»:
- Автомат - не палка, ты его ещё в рюкзак спрячь.- выматерился он, видя как Сергей закидывает за спину оружие:
- Карабин от цевья отстегни, цепляй у приклада, петлю – на плечо. Вот-вот так. – Он помог Сергею - Так ловчее будет, вишь, рукоятка прям под ладонью. Ну, серость горбатая. Да, сложи ты приклад, мушкетёр его величества. И ремень подтяни, чтоб фигня эта ближе к телу висела. Так и будет о ляжку долбить? Чему вас в школах- институтах учат?
Он снова помог Сергею и, отойдя в сторону, полюбовался результатом инструктажа.
- Как-то так,- одобрительно сказал он. И вдруг засуетился, похлопал себя по груди и достал из под плаща матовую, всю в сетке царапин коробочку ПДА. – Там же в кунге нашел.- Ты, милок, снарягой не раскидывайся, а то, в натуре - сказочный герой. Нет тута клубочков волшебных, а из добрых старушек только Матрёха моя. И та слепая, как крот. Дурик, ты дурик. Чисто Емеля. Хоть и везёт тебе, сокол, сказочно.
Сергей виновато понурил взор, взял ПДА, повертел его в руках, толком не зная, что делать.
- Ты вруби его. GPS подключи, только в сеть не входи- ни к чему это.
Сергей включил комп. Тот секунд десять грузился, затем раскрыл карту и активировал GPS. Спутник достаточно быстро его нашел. Вдруг поверх карты всплыло окошко: « У вас нет имени, желаете ввести?», и предлагалось два варианта ответа «ДА-НЕТ». Сергей задумался на несколько секунд, вывел стилусом на поле корявыми буквами «Емеля». Не полыхнули молнии, не сотрясли небесную твердь. Но, водя по стеклу компа пластмассовой палочкой, Сергей физически чувствовал, как поверх его прошлого новым первозданным слоем, хороня все глубже и глубже, буква за буквой детское мягкое тельце, ложится канва, подмалёвок, звериного оскала пока ещё безумного храброго суслика, который, даст бог, разрастётся до размеров волка.
Дядя Гена любопытно заглянул на экранчик и, одобрительно улыбнувшись, похлопал Сергея по плечу:
- Ну, что ж, сталкер, милости просим в наш шалман.
Ты малёхо правее возьми, милок,- приговаривал «дядя Гена» - Так вернее будет.
Сергей в прошлом, а ныне Емеля, осторожно, бочком, держа в вытянутых в стороны руках рюкзак и автомат, просочился по обозначенному вешками проходу: просто обломанные в определенном направлении ветки деревьев между двух нехилых «воронок».
Воздух гудел, отдаваясь резонансом в голове, а зажать уши ладонями он не мог. Они были заняты. В следующий раз ватой заткну, - подумал Емеля с бравадой. Собой он гордился, хотя и боялся очень. Но теперь страх перестал его душить. Когда-то его было очень много, он жёг и фонтанировал, а теперь это просто страх, как повышенное кровяное давление. Он есть - и всё тут. А вообще, протискиваясь в узкую щель, по которой Диоген проскользнул шутя, он ощущал себя бухим в доску школьником ссущим в трансформаторной будке: страшно, неудобно, но куда ж денешься - друзья уже поссали.
Диоген терпеливо дождался, пока он проберётся на другую сторону, и приветливо похлопал ладонью по плечу:
- Ну, молодец, паря, чисто сталкёр! Туточки до тебя два гаврика пытались протопать, да очко у них взыграло. Послал их километром южнее. А ты - молодцом, не сдрейфил. Добрый из тебя сталкер выйдет.
Уши Емели, как у девицы, пунцово зардели. Похвала была приятна, тем более, когда час за часом растёшь в собственных глазах. Он уже не пытался дозвониться до Молоха. Интерес к общению с этим мудаком угасал все сильнее и сильнее. Дед же, как и положено старшему товарищу, по отечески опекал Емелю, показывал, что и как, между делом, заплетая промежутки бездеятельной тишины классными сталкерскими байками. Каждая из которых, будь у Емели литературный талант, могла его прославить в миг.
По дороге он опять накормил его салом с половинкой, уже подсохшей на месте среза, луковицей.
- Дядя Гена,- спросил Емеля – А ты знаешь, как легионеры питались? Лук и сало.
- А то!- усмехнулся Диоген – Итальяшки толк в хавке всегда знали. Как до Украины не дошли? Или дошли?
Емеля пожал плечами.
- Маненько осталось,- как ни в чём не бывало, продолжил дед – Щаз, во-о-он за тот пень зайдём, под колючку – и дома. Ты внимательнее, сынок, башкой верти. Как бы не увязался кто. Емеля послушно закрутил головой.
Как и обещал дед, только они обошли огромный пень, будто сошедший из былин, чуть ниже показалась старая ограда из проржавевшей гнутой «колючки». Она бесполезно висела на перекошенных в разные стороны деревянных столбах - черных от старости, ничего ни от кого не огораживая. Диоген приподнял единственную уцелевшую проволоку, образуя проход, в который Емеля смог пройти в полный рост, лишь слегка склонив голову. За лысым пригорком образовался глубокий овраг. На дне которого стояла талая вода, в некоторых местах покрытая гниющими прошлогодними листьями, иногда почти полностью. Они разбухли и источали неприятную вонь, что устойчиво стояла у самого дна. Дед повел Емелю вдоль оврага, по мальчишески шлёпая бахилами по лужам.
- Вот, вот малой, почти пришли – дед зыркнул из за плеча. – Здеся аккуратнее стой.- Он притормозил и показал узловатым пальцем с черным ногтем на еле прикрытую всяким мусором стальную проволоку, перекрывающую овраг поперек. - Туточки гранатка у меня, от недобрых людей. Ты не межуйся, малой, перешагивай.
Они преодолели это нехитрое препятствие и, зайдя за резкий, почти под девяносто градусов поворот , оказались прямо перед жилищем Диогена. Оно представляло из себя землянку, стены которого были образованы сходящимися за домом склонами оврага. Фасад состоял из разнокалиберных стволов деревьев, сплетенных между собой сучьями и перемазанных глиной. Кое-где комки этой бурой грязи отстали, и явили свету чёрную кору. Судя по разной толщине обмазки и свежим мокрым пятнам на ней, борьба за целостность глиняного покрытия стены велась неустанно и была для обитателей землянки делом привычным. Здесь же рядом стоял деревянный короб, грубо сбитый неумелым плотником, скорее – самим стариком. Весь в грязных разводах и комках засохшей глины. В нем лежала ржавая штыковая лопата с затёртым до глянцевого блеска черенком. Сверху землянку крыла кровля из тех же деревьев, что шли на изготовление стены. Из-под покрывающего его дёрна торчали куски рубероида. Судя по пыхтящей дымом трубе, в доме водилась печка.
- Давай, заходи, соколик,- дед приветливо распахнул дверь.- Матрешка, гостя встречай! - гаркнул он зычно во тьму своей берлоги.
После яркого солнечного света Емеле показалось, что в доме черным, черно, но глаза, постепенно обвыкнув, сумели усмотреть спартанскую обстановку лачуги:
У самого входа слева - добротная чугунная буржуйка. Пламя в ней не горит, скорее, тлеют уже прогоревшие дрова, и в лицо бьет приятное облако тепла. Далее – широкие нары, застеленные солдатскими шерстяными одеялами. На них бугром вздымается растрепанная старуха. Видно, что гости её разбудили, и она медленно, по старчески, пытается проснуться. Дальний угол задёрнут занавеской, которая своей тяжестью прогнула в дугу толстую леску. Справа, у стены стоял стол, оставляя узкий проход между ним и нарами, весь заставлен бутылками, какими-то коробками и грязной посудой в неустойчивых стопках. Между тарелками торчали вразнобой немытые ложки. На потолочной балке, прямо над старухой - два пакета. Видимо с продуктами. Емеля знал, что в лесу так защищают еду от полевых мышей. В нос бил спертый воздух подземелья. Несло сыростью и плесенью.
Старик достаточно грубо оттолкнул его в сторону и, подойдя к столу, ловко подпалил закопченную керосиновую лампу. Посветлело. Стали видны в подробностях, заколоченные разномастными кусками фанеры и пластика, стены. Кое-где попадались широкие добротные доски. Все это было побелено известкой широкими и неаккуратными мазками.
Емеля рассмотрел старуху. Грузное оплывшее тело с отвисшими до пояса грудями запеленато в огромное драповое пальто, поверх которого зачем-то надет веселенький выцветший передник в цветочек. На пузе он засален, весь в грязных отпечатках рук. Серые волосы заплетены в длинную полураспущенную косу, они были всклокочены и отдавали ощущением давнишней немытости. И главное, что поразило Емелю - на пол лица, от середины лба, до самых губ физиономию бабки покрывала холщевая повязка, под которой угадывалась серо-белая ткань бинта. Из под повязки по щекам текли полузасохшие строчки сукровицы.
- Привет, Матрешка!- Дед сел на колени перед старухой, взял ее за руки, все раздувшиеся, в красных прожилках.- Как ты тут без меня? Гляди, кого привел. Сережей зовут.
Он повернул голову к Емеле, оцепеневшего от непонятного чувства. В нем странно отдавалось некое омерзение от грязи, уродства старухи, и тут же теплящегося ощущение жалости к ней. Однако он нашел в себе силы поздороваться с ней:
- Здравствуйте, я – Емеля!
Часть 3 Молох.
Молох уже час ждал в точке. Не рискуя оставаться на поляне, он улёгся тут же рядом в кустах, чуть смещая в сторону ветки стволом винтовки. Как он и ожидал, погони военные не выслали. Верняк полагая, что «бог войны» свою жатву взял.
Ну да, утром неспешно вывалятся чуть свет, и прочешут пятак на предмет трофеев. Молчал и эфир, по крайней мере, на открытых каналах. Дикая перебранка между начальником КПП, тупо проворонившего «концентрацию преступных элементов в непосредственной близости с постом» и оперативным дежурным контингента, плавно перевалилась к взаимным оскорблениям. И тот и другой, судя по откровенной нецензурщине, были по славянски пьяны. Она резко прекратилась вмешавшимся в разговор третьим лицом, вежливо, по-английски чопорно. С таким же акцентом.
Теперь на всех каналах шуршали помехи, иногда потрескивания сообщали о самопроизвольно разрядившихся где-то поблизости «электрах».
Молох скинул на спину капюшон «Кикиморы» и взглянул на часы – пора бы Крокусу появиться, пора. Натянул капюшон обратно на голову, так, чтобы сетка снова скрыла лицо, положил голову на земь. Страшно хотелось спать. Боевой адреналиновый задор давно откатил. А мозг, не получая никакого раздражения, желал покоя. Прошло ещё минут пятнадцать. Как вдруг в наушнике раздался условный сигнал: два щелчка-пауза-щелчок. Крокус бедолага. Молох отбил пальцем по ларингофону ответ.
«Жив курилка,- обрадовался про себя Молох. Но выходить на поляну не стал.
Дождался, пока Крокус размытой лохматой тенью выскользнул со стороны тропы, присел у края леса и приветливо помахал рукой, готовый в любой момент ломануться обратно в чащу.
- Ну, здорово, друг дорогой.- Сказал Молох, с искренней радостью обнимая друга.- Как ты?
- Вроде жив, - ответил Крокус, уселся на камень, поставил рядом с собой автомат.- Взял я его. Хабар со мной. - Он похлопал себя по клапану рюкзака.
- Фу, чуть не обосрался. Как долбёжка началась, толстяк рванул через дебри, что твоя газель. Еле попал.
- Готов?
- Ещё как готов. Полрожка в него для верности всадил. Так он же, собака, весь в броню заштопанный, как черепаха. Пока черепушка не лопнула – не угомонился.- Крокус вытер со лба заливающий глаза пот, – только видится мне, корефана, у нас одной проблемой больше.
Молох вопросительно изогнул бровь.
- Я когда его шмонал, одну важную неувязочку заметил – под сержантской фуфайкой вполне офицерский сюртук с полковничьими погонами. Фашист.
- Дурно. - Молох озабочено задумался. - Вот и сложилось, откуда этот «броневой» с рейгланом появился. Был бы сержант, послали бы пару обсосов из призывников. Хотя, с Гауссом тип тоже мутный. Ощущение такое, будто он эту дуру держал второй раз в жизни. Был бы пендосский морпех, я бы с тобой не разговаривал. Когда этот дурик от моего попадания оклемался, думал - всё. А он, как заколдованный, давай в темноту поливать. Даже рядом ни разу не шаркнул.
- Да,- согласился Крокус - повезло.
Они минуту посидели молча, приходя в себя и переваривая в голове события прошлой ночи.
- Как салаги?- неожиданно спросил Крокус. Молох пожал плечами:
- Думаю, хана! Там все минами перепахано. Подождём час. Не будет – уходим.
- Жалко салажат.
- Это как судьба «пулю» распишет. Глядишь, и выживет кто.- Молох опять пожал плечами, глянул на экран ПДА, и снова отключил прибор от сети.- Ничего от них нет.
- Контузить могло.
- Могло,- хочешь, сходи, проверь,- предположил Молох.
- Иди ты – огрызнулся Крокус. – Что дальше делаем? – спросил он после наступившей паузы.
- На вторую точку не пойдём - вдруг сказал Молох - Палёное, салаг на ПДА оно есть. Так что, после этой мутной истории с полковником, там будут гости.
Крокус вздохнул:
- Согласен, палево.
- Ладно, не грусти, боевой товаристч, - попытался подбодрить его Молох – если есть у парней фарт, не пропадут. Зашкерятся у Лапши. Или до Сидора дойдут. Всего то делов – наступил на асфальт и знай, шевели себе булками до самой деревни.
- Вояки залютуют. Ведь мы их шишку- Крокус ткнул себе в висок указательным пальцем - того. Возьмут их в оборот, и запоют голуби про бравого Молоха и его кореша Крокуса.
- Во, сам признал, что при таком раскладе сопляки нам дороже жмурами, чем на своих двоих. Так что не грузись, соратник. Видит бог, я им смерти не желаю. Пацаны честно отработали, и если встречу их у Сидора или где в ином месте, долю отстегну исправно и по щекам потреплю. Но я не нянька. Договорились встретиться в точке, где они? - он вопросительно уставился на Крокуса, – на вторую точку идти нельзя?
Крокус кивнул.
- Назад идти нельзя. Согласен?- и опять угрюмый кивок. – И на связь отвечать не стоит. ПДАшки этих обормотов сейчас могут лежать на столе контрразведки. Так, что выбора у нас немного: или мы дальше идём по плану с небольшими коррекциями. Богатеем и плещемся в тёплом море. Или тратим время на этих звездюков, и, - он пробуравил Крокуса взглядом – с большой вероятностью играем в ящик. И целоваться, Лёша, ты будешь только с опарышами.
Опять неловко помолчали.
- Ладно, Чапай, убедил, идём к Проводнику - буркнул Крокус и развёл руками.
Пока они препирались, начало светать. Чёрное небо приобрело иссине-фиолетовый оттенок, и уже было готово раскрыть над горизонтом розовую трещину восхода. В динамике сканера с небольшими перерывами стала проскальзывать англоязычная и украинская речь, иногда перемежаемая классическим русским матом. Активизировались военные. Молох не несколько минут подключил ПДА, осматриваясь в пространстве и проверяя сообщения. Поймав вопросительный взгляд Крокуса, он отрицательно покачал головой. От салаг почты не было, только порожняк, обычный трёп скучающих сталкеров.
- Идём. - Молох отключил ПДА, встал, неспешно подцепил скатанную «кикимору» к рюкзаку. Одел его на спину. Повесил на шею винтовку. И не ожидая согласия Крокуса пошёл к символической границе стоянки.
- Погоди! - остановил его Крокус. Молох обернулся. Он увидел друга, так же готового к переходу. Как он вытаскивает из кармана разгрузки длинный, на сорок пять патронов магазин и засовывает под камень. Затем Крокус провел поспешные манипуляции с землёй вокруг камня и прелой листвой, скрывая то, что его кто-то тревожил.
- Слышь, Сань,- он умоляюще посмотрел на Молоха. Лицо чёрное от грязи, только белеют глаза.- Отстучи пацанам, что «маслята» тут. Молох коротко кивнул. Достал ПДА и отбил:
«Первый лагерь. Под камнем магазин «пятёрки». Иди домой. Ждать не будем. Удачи».
Когда Крокус догнал его, он бросил через плечо:
- Отправлю, как только нормально оторвёмся.
И замолчав, чётко с монотонностью метронома, сжирая пространство между ним и проводником, побрёл по тропе. За ним, как верный Санчо, брёл угрюмый задумчивый Крокус. Он методично, автоматически, но без особой системы обшаривал взглядом путь за их спинами, на которой, как только они проходили, смыкались ветви частых, но хилых деревьев, словно вода в кильватере судна. Солнце клонилось к полудню, когда в относительной тишине, достаточно далеко за их спинами раздалась частая автоматическая стрельба. Било стволов пять или шесть, чётко, короткими очередями. Сталкеры остановились, молча посмотрели друг на друга и, упреждая немой вопрос Крокуса, Молох кивнул. Это явно военные, и явно гонят салаг. Канонада доносилась как раз от мест сопряжённых с КПП. Затем к автоматным выстрелам присоединился короткий лай пулемета.
- Писец,- только и сказал Крокус.
- Ладно, пошли.- Молох опять двинулся.- Не поможем мы им ни чем.
На некоторое время выстрелы затихли.
- Может, оторвались?- Крокус скорее спрашивал сам у себя.
И, словно получая ответ на вопрос, они услышали хаотичную стрельбу, которая тут же прервалась гулким хлопком взорвавшейся гранаты. Крокус натолкнулся на спину Молоха.
- Ну теперь точно писец - буркнул он – у мальков гранат не было. Они молча стояли и смотрели в том направлении, и каждый молчал по-своему, но в мыслях обоих мелькали одуревшие от страха мальчишки под градом пуль. В наступившей тишине тявкнула очередь из чего- то более лёгкого, чем «калаш».
- Стечкин - сам себе сказал Крокус - Контролька.
После небольшой паузы грохнула такая же серия выстрелов.
- Раз, два – зачем-то посчитал Крокус – обоих приложили. Гадко то как, с-с-сука!- он стянул с головы бандану и вытер ей лицо. - Писец, как гадко.
Он отжал платок, с него на тропу упали обильные капли пота, повязал его обратно на голову. Глянул на Молоха остекленевшими глазами:
- Пошли, что ли, полководец.
- Чего ты?- в голосе Молоха угадывалась некоторая растерянность.
- А-а-а!- Крокус махнул рукой и как бы невзначай оттолкнул товарища в сторону, занимая место ведущего. Он побрёл вперёд, автомат неуклюже и нелепо зажат под мышкой, руки сами собой запихивают в рот сигарету. – Какие же мы с тобой, Саня, козлы,- бросил он, не оглядываясь.
Молох пожал плечами, задумчиво посмотрел на удаляющуюся спину друга. Пусть и прав он, подумал Молох. Ни он, ни Крокус никогда не пользовали отмычек. Сами же в свое время прошли это унизительное занятие, когда какой-нибудь махровый дядя, засрав уши про Маму-Зону, гонит тебя, пусть и матерого вояку, но в здешних местах сопляка, по неведомым нетоптаным тропкам. Что их тогда выручало? Везение, звериное, полученное на войне чутье? И не могли они понять, как люди, сплоченные постоянной опасностью, способны толкать своих собратьев по оружию, по общим обжитым развалинам, на верную смерть ради «бирюлек».И проецируя на местную жизнь условности прежней войны ошибались раз за разом, видя в добрых глазах окружающих их людей только лишь боевых товарищей. А когда, наконец, снизошло прозрение, пришло понимание того, что лепятся отношения не по принципу боевого товарищества, а сугубо по звериной практике индивидуализма – каждый сам за себя. Каждый сам по себе. Нет места мушкетерству, а зубастый лик явит «не верь, не бойся, не проси». Вещь нормальная на гражданке, но завуалированная. И смертельно опасная на войне, где плечо друга – условие твоего выживания. Тут она приобретала жуткие уродливые формы. Хабар. Ибо в Зоне собрались те, кто не видел себя никак, в никаком разумном качестве там, на Большой земле. По сути, отбросы, те, кого мирная жизнь попросту срыгнула пахучей кучей. Не было здесь менеджеров, любителей экстрима. Те по первости топтали здешние места. Красивые, упакованные в дорогую снарягу, но или сгинули на этих мёртвых просторах, или же, наступив по уши в колорит местных отношений, благополучно ретировались покорять другие эвересты и скакать в затяжном с небоскрёбов. Ведь что-то не видно адреналинщиков, заезжающих в СИЗО какого-нибудь заштатного города Уссурийска, чтобы иметь удовольствие от неспокойного полубреда-полусна с заточкой в руке, наскоро состряпанной из стальной полоски супинатора (был в жизни Молоха такой вредный для здоровья случай). Чем не экстрим? Тут тебе и неспокойные отношения с суровыми хмурыми мужчинами, и почти подножная жрачка.
Кто мы, по на шей скользкой сути?- подумал Молох, глядя на мерно качающийся перед глазами рюкзак Крокуса.- Те же бродяжки-собиратели. Рвём от жизни кусок халявного, казалось бы, хавчика. Ан нет, за любой хабар удавимся, и другого удавим. Дети Зоны, бля. Только извращённый человеческий ум способен толкнуть себе подобного вперед себя: кого увещеваниями о будущей сладкой жизни, кого байками о Матери-Зоне и твоем особом в ней месте. А в окончании цель одна - необыкновенные вещицы, переведённые потом в единицы денежных знаков. Но странно - никто не купил себе дом на Мальдивах, и не «жарит» горячих креолок, а сидит здесь в грязи, пыли, под неустанным оком этого дьявольского творения с коротким прозвищем «Зона». Скованные одной неразрывной цепью, общей идеей фикс найти ЧУДО. Но по прошествии многих, проведенных здесь лет, клюет непрестанно мысль, что зарыл свои пятаки жизни в Стране дураков, и ты, подобно Буратинке, продолжаешь пялиться в трухлявый пень в ожидании, что из него даст первые ростки денежное дерево. Не забывая сдабривать посевы кровью и потрохами полоумных романтиков, доверчивых начитанных юношей и, решивших поправить свое благосостояние седых глав семейств: автослесарей, фрезеровщиков, и черт ещё знает кого. Но многим не суждено будет вовремя осознать волчий оскал «доброго местного гостеприимства». Жженая кость!
Молох оглянулся. Присел на колено и осмотрел горизонт в оптику прицела. Доставать бинокль было, откровенно, лень. Крокус то же притормозил, но глядел не на открывающиеся ниже серо-рыжие просторы леса, а в спину Молоха, и он это чувствовал.
Он неспешно встал, закинул винтовку на плечо, и, выдержав буравящий его взгляд друга, коротко, отрывисто, будто пролаяв, спросил:
- Что? - Вот он стоит пред ним: красавец, залатанный в комбез SEVA, с откинутым за спину капюшоном гермошлема, отчего становился похожим на космонавта. Только на груди «покорителя галактики» нелепо топорщатся карманы «разгрузки» с вполне боевыми патронами. Поверх выреза «лифчика», где-то в районе ключицы - две аккуратные, радиально правильные вмятины: следы от пуль. Кучно. Бронепластины в разрыве ткани смяты и из них сочится темно-синий гель. Когда-нибудь он вытечет, а новые панели стоят диких для них с Крокусом денег. ТТ с привернутым самопальным глушителем засунут под «лифчик» , под левую руку. Крокус шикарно стрелял и с левой, и с правой.
На плече «обрубок». Банка глушителя отвернута и положена в рюкзак. На круглом лице Крокуса грязь и копоть, словно краска, образовывали несколько слоев. По ним то тут, то там прокатывались чистые полоски кожи, образованные стекающим со лба потом.
Если раньше на этом лице всегда сияла улыбка во все тридцать два зуба, сильно контрастирующая с грязевой маской, то теперь узкие губы сжаты в тонкую нить. Желваки играют, а единственно светлые глаза смотрят с прищуром . И те мысли , что сейчас бились об полупрозрачную глазурь белков с той, обратной стороны, не показались Молоху тёплыми.
- Что?- ещё раз переспросил он.
- Да вспомнил вдруг, как нас с тобой татарин этот на «Радугу» гонял.
- Локоть? - подсказал сквозь зубы Молох.
- Локоть, - кивнул Крокус - Как с-с-сука эта нам за вольное сталкерское житье трепала. Я тогда чуть не всплакнул от радости. Подумать только, из окопов вылез, телик смотреть не могу - везде эти рожи холенные, то про форум в Даосе, то про гейпарад, то про Аллу нашу Борисовну - опять на сцену возвращается. А тут- рай для отщепенцев, дети Зоны. Чисто хиппи с самострелом. Думал, слезою захлебнусь. А я глазками хлоп-хлоп, давай за идею червем говноедным ползать в болоте, – он махнул рукой в том направлении, куда они шли. – Или ты не помнишь, Не противно? Внутри ничего не режет?
Молох промолчал, продолжая буравить товарища стеклянными глазами.
- А ты вспомни, как ты этим гаврам у Лапши под крылом песни пел. Я, бля, смотрю на тебя и думаю, кого ты мне напоминаешь? Где я это видел? Да у каждого, бля, костра. С-с-сука! Особенно ты мне козла этого напомнил, Локтя, Зона его побери. – Крокус сплюнул под ноги: - Иду вперед, бля, а все рожа его перед глазами стоит: бородёнка куцая, лысенький, а сам чисто агнец - добрый дедушка Ленин. Жалко, что не в Мавзолее.
Он замолчал. Молчал и Молох.
- Что ты от меня хочешь?- вдруг спросил он тихо.
Крокус поднял на него недоуменный взгляд.
- Что бы я перед тобой извинился, или пулю в лоб пустил? – продолжил Молох – Не буду. Иначе нам вдвоем курьера не взять. Завязли бы - там и остались бы лежать: руки отдельно, а ноги отдельно. И мне похрену на двух сопливых пацанов, решивших хапнуть нашего ремесла. Они что, думали пушки им для дрочева, а людишек можно для забавы калечить? Лёша, это война, а на ней убивают. И шанс у них был. Да, пожиже нашего, но это мы их, а не они нас в поход взяли. И хорош здесь барышню корчить.
- А-а-а!- Крокус махнул рукой и опять побрел по направлению к болотам.
Через час остановились на привал. Крокус выбрал место на вершине холма, поросшего куцым кустарником и продуваемого крепчающим северняком. Они побросали рюкзаки, на скорую руку сварганили нехитрый ужин и молча сидели и глядели с тоской на догорающие лучи заката.
- Выброс скоро - разорвал неудобное молчание Молох, массируя колющее колено- надо к полудню до проводника добраться.
- Угу, - кивнул Крокус, и после недолгой паузы продолжил - Успеем, всего ничего осталось. Знаешь, Сань, давай рванем в последний раз и все, баста. Хорош, не могу больше. Мальчики кровавые больше перед глазами не стоят, а это пугает. Высох совсем, нету мочи со всем этим бороться - он обвел рукой раскрывающееся перед ними пространство - а уж жить здесь верняк не смогу. Хочу на баб в платюшках прозрачных смотреть. И не думать о том, где у них печень с селезенкою. Ломает меня, Сань. Знаю я, что прав ты, тысячу раз прав, но это то и бесит! С-с-сука!
Молох, не поворачивая головы к товарищу, усталым голосом изрек:
- Все нормально, соратник, иди спать. Я первым дежурю.
Когда Молох остался один, он извлёк из кармана ПДА, проверил входящие сообщения. Два из них искренне удивили его, если не сказать более, поразили.
- Ах ты, чертяка лопоухий! - он изумленно перечитывал раз за разом короткое, откровенно слезливое письмо.- Но, боже ж мой, у парня явный фарт!
« Молох. Сергей. Я жив. Иду в первую точку. Подождите, пожалуйста».
Одно из двух – или парень действительно выкарабкается или по клавишам его ПДАшки стучит особист. Хотелось верить в первое. Раскрыл второе письмо:
« Молох. Я в первой точке. Иду во вторую. Подождите».
А вот тут ты хрен угадал, морда особисткая! Но на всякий случай отбил: Первый лагерь под камнем магазин «пятерки». Иди домой. Ждать не будем.
Нажал «отправить». Затем секунд десять поколебавшись, нетвердой рукой выбил: «Удачи!». Выключил комп и спрятал его в рюкзак. Расслабленно прислонился спиной к дереву. Потер переносицу, покрасневшие от усталости глаза. Незаметно и как-то неожиданно стемнело. Полоса редкого леса сначала почернела до того состояния, когда невозможно различить отдельные деревья. Так, частокол серых штрихов. А после слилась в одну ленту, жирной границей делившей твердь и черное, на грани дымчатой серости небо, на котором сквозь смутную пелену тоскливо просвечивали одинокие звезды.
Молох включил ПНВ и поводил винтовкой влево-вправо. Хотя, на зрение он особо не надеялся. Ночные охотники Зоны, так или иначе, имели привычку подбираться незаметно. Больше выручал слух и обоняние. Он покосился на спящего чуть левее и сзади Крокуса.
Тот стянул с себя защитный костюм, скатал его и подложил под голову. Ноги водрузил на рюкзак. Голова слегка откинута назад, рот открылся, и из него раздается еле слышный храп. Счастливчик, - подумал Молох, - спит, как младенец.
Он снова чиркнул по лесу объективом ПНВ. Спокойно.
Ночь, в отличие от дня в Зоне, время более насыщенное жизнью. Если в светлое время до ваших ушей долетали только звуки ветра, редкое карканье ворон - они здесь значительно молчаливее своих собратьев с Большой земли - и изредка, нечастой пальбы. А то прошуршит движкой беспилотник по своим шпионским делам. То ночью…..
Зона оживала. Многочисленные твари, одним своим видом позорящие авторитет товарища Дарвина, выползали из своих потаенных нор и приступали к таинству трапезы. Отлавливали друг дружку, да редких людишек, которым хватило ума ночью оказаться в чужих охотничьих угодьях. Атмосфера, казалось, переполнялась осторожным шуршанием чьих то мелких лапок., тяжёлой поступью тушь покрупнее, треском сучьев, воем, рыком и душераздирающим криком, резко срывающимся будто от толчка какого-то рубильника, немногих жертв. Иногда доносился звук беспорядочной стрельбы, означающего только панику среди обладателей стволов и, скорее всего, их славный конец. Зона задышала, всосала бесконечной черной грудью дыхание, звук, мысли и деяния тысяч и тысяч существ. Среди которых людям место отводилось только в качестве жратвы. Если, конечно, они не успевали скромно и тихо, как мышки, засухариться, ощетиниваясь стволами и обложившись боеприпасами.
Молох вслушивался в эти визги и топот. Иногда, где-то на грани слуха стучала пальба. А один раз, Молох был готов поручиться, кричал человек. Страшно, беспомощно.
Кирдык бродяге,- подумал он.
Пару раз, поймав в прицел стайку слепых псов, слабую для того, чтобы напасть на них, он подумывал пальнуть. Но тут же передумал. Хай шаряться, зверьки. Не опасно и далеко.
В два ночи его сменил Крокус.
- Ну, как?- спросил он, протирая кулаком покрасневшие глаза. - Не выспался нифига.
- Нормально,- ответил Молох, но про выжившего салажонка говорить не стал. Ведь затеет боевой товарищ спасательную операцию. Как пить дать, затеет. – Задрали кого-то. Хотя, далеко. Всё, я в люлю.
- Давай,- махнул ладонью Крокус, перехватил половчее автомат и уселся на то же место, где располагался до этого Молох.- Хорошего сна без энуреза.
Молох накрылся с головой спальником и провалился в сон без сновидений.
Проснулся он сам, не понимая от чего: сначала распахнул глаза и уже затем ощутил толчок в плечо. Сорвал с головы спальник, над ним привидением завис Крокус. Он что-то говорил, но Молох не мог ничего разобрать. А в ушах все ещё стоял треск длинной, на полмагазина очереди, отгрохавшей рядом. Совсем рядом.
Молох сел, оттолкнув Крокуса, и ужом на брюхе скользнул к наблюдательному пункту. Бок о бок тихо, прозрачной тенью улёгся Крокус. Он повернул лицо к Молоху и что-то прошептал одними губами:
- Во, жарит – понял он.
Вскинул бинокль. Ничего. Обычная ревуще - хрипящая атмосфера. Вдруг - банг! Короткая очередь, прицельная. А затем, как это всегда бывало, что Молох с Крокусом слышали не раз, автомат заговорил взахлёб и затих, словно подавившись собственным огнём. Взревел леденящий душу крик, сорвался на клёкот.
- Снорки! – шёпот громкий на грани вопля. Это Крокус. Он перевернулся на спину, направив автомат в темноту. - Откуда здесь?
- А я знаю?- ответил Молох одними губами,- с пояса вытянул «Стечкин», – винтовкой снорка не взять, быстрая тварь. В животе поселился противный холодок. Снорки, их здесь быть не должно - билась в голове мысль, как бы оправдывая собственный страх и убеждая его в нереальности происходящего. – Снорки, и это они. А может он? Ерунда - Он никогда не видел их по одному. Ходят такими смешными парочками - свадьба слоников - и даже посмеяться можно, если б не было так страшно.
- С-с-сука! - прошептал Крокус. Глаза его блестели и стремительно бегали по темноте за спиной Молоха. Он боялся оторвать взгляд от нее, чтобы не пропустить стремительной, по паучьему раскорячившейся фигуры, которая возникает словно чёртик из коробки.- всегда неожиданно, как бы ты не готовился к встрече с кошмаром.
- Знал бы, что здесь такие дела, зарылся бы на метр в землю.
- Помолчи! - шикнул Молох. Поднял бинокль к глазам. Так и сидел - в одной руке оптика, в другой пистолет под сорок пять градусов к земле. Клёкот с собачьим порыкиванием вдруг оборвался, и наступило некоторое подобие тишины. Они молчали, опасливо посматривали по сторонам и оба, почти в такт стучали зубами. Стало вдруг как-то неожиданно холодно. Прошёл почти целый час, он тянулся медленно, словно издеваясь над слившимися со своим вниманием сталкерами, растягивая короткие отрезки страха практически до бесконечности, обволакивал и поглощал.
- Может, всё? - не выдержал долгого лежания на спине Крокус. - Не слышно ничего.
Молох отрицательно покачал головой. Провел биноклем по кругу, силясь различить хоть какое-то движение. Пусто. Даже псы попрятались - почуяли собаки лютого зверя, спасения от которого нет.
Так в непрестанной тревоге они промаялись до рассвета. Крокус, по-видимому, плюнул на свою горемычную жизнь и клевал носом. Иногда вздрагивал на какой-нибудь треск и, поведя по сторонам мутным безразличным взором, утыкался в Молоха. Тот, накачанный бодрящей химией, крепился. В общем, когда взошло солнце, они торопливо собрали свои пожитки и ломанулись от греха подальше из этого гиблого места. Бегом, иногда переходя на быстрый шаг. Без завтрака и особых разговоров. Каждый боялся сам про себя. Смазанные тени рисовали смутные образы, подпитываемые страхом. Под каждым корявым деревцом, замшелым камнем, сухой корягой - везде мерещилась паучья фигура снорка. Иногда воображение лепило настолько верную картину, что их безумный бег останавливался для того, чтобы влепить пару-другую очередей в «очевидную» цель. Пороли воздух пули, со звоном долбили стволы деревьев и рвали к небу клочья земли - все зря. Впрочем, никто не расстраивался. Тут же меняли магазины на полные и опять, озираясь, внимая каждое движение воздуха буквально всеми клеточками тела, двигались дальше.
- Харе! – скомандовал Молох, он повалился на землю. Лёгкие горели огнем, и мир сузился только до одной острой мысли: дышать, дышать, дышать.
Крокус рухнул рядом, хватая воздух ртом. Он умудрился перевернуться на спину и, оказавшись в полуприсяди, уставить ствол автомата на тропу. Тот дрожал в руках, не могло быть и речи, чтобы попасть во что-нибудь размером меньше слона.
- Курить брошу, - уведомил он задыхающегося рядом Молоха, - схаркнул комок слизи и сплюнул.- Фу, бля, гадость, какая.
- Угу - согласился Молох. Неровным, срывающимся в придыхании голосом произнёс:
- Кажется, пронесло.
- Тебя? – Крокус попытался улыбнуться.- Меня бы тоже, если б не комбез. Как представил, что его придётся намывать – сжал жопу в кулак. Вроде обошлось.
- Придурок, – беззлобно огрызнулся Молох.
- Согласен - Крокус повернул к нему закопченное лицо, расплылся в улыбке - Подобное тянется к подобному, мне училка в школе говорила.
Отдышались, прикрывая друг друга добили магазины до полного. Для Молоха выходило неутешительно - он расстрелял полный магазин, оставался только один и ещё штук двадцать патронов россыпью. Подогнали, кое-как накинутое в страшной спешке, снаряжение и двинулись дальше по маршруту. Отмеченный на карте Проводник уже обозначился на их ПДА.
Проводник, бывший слесарь автопарка какого-то заштатного городка, человеком оказался немногословным, стеснительным, можно сказать, даже робким. Каким образом сталкер с такими данными смог стать неплохим знатоком здешних мест, а не тупорылой «отмычкой» – для Молоха оставалось загадкой. Был и все, какая разница?
Он встретил их, как и было условлено, у Трубы. Еще издали Молох заметил его выгоревшую штормовку, когда-то болотного, а теперь лимонно желтого цвета. Они подошли к нему, намеренно стараясь шуметь погромче, чтобы обозначится – не ровен час, труханет бедолага и шмальнет картечью в буйны головы. Коротко, без сентиментальностей поздоровались.
- Двое? - удивился Проводник, лоб над бровями прорезали глубокие поперечные морщины.
- Двое! – резко оборвал Молох дальнейшие расспросы - Есть разница?
- Почему, нету – смутился Проводник – Отдыхать будете? А то поспешить надо, к Цыгану недалеко, но по трясине идти не хотелось бы – что-то сегодня снорки расшалились.
- Расшалились – задумчиво повторил за проводником Крокус – От Сидора никаких вестей?
- Какие вести? – Проводник недоуменно пожал плечами – Вас велено к Цыгану доставить.
- И все? – не поверил Молох.
- И все – согласно закивал Проводник. – Отдыхать будете? А то идти далеко…
Молох раздраженно ответил:
- Не намекай, не будем мы отдыхать, веди к своему Цыгану.
- Ну, тогда – за мной, пушки можете спрятать, нету тут никого. – Проводник почистил резиновый сапог обломанной веточкой, встал с корточек, распрямился, показал пальцем на небо – Что-то с утра беспилотники разлетались, не знаете че?
- Не знаем, - буркнул Крокус – Веди, Сусанин.
- Ну, пошли, - Проводник поманил их рукой и первым скрылся в Трубе.
Вдоль подмерзшей кромки Болота шли молча, Проводник часто останавливался, смотрел на камыши через облезший офицерский бинокль.
- Что, мало Сидор платит? – посочувствовал Крокус, намекая на утловатое снаряжение.
- Почему? – пожал плечами Проводник – Нормально платит, не обижает.
Он указал пальцем на островок из пучков сухой осоки – Туда надо перебраться, там из досок мосток проложен, раз-два – и на месте.
- Недалеко Цыган забрался – заметил Крокус – Боится в Болота соваться?
- А че ему бояться? – Проводник усмехнулся – Он - сиди себе в хоромах, да хабар скупай. Это нам с вами приходиться бояться: зверье совсем расшалилось, снорки через Трубу на кордон лезут. Говорят, вон, там даже кровососа видели, правда, что-ли?
- Правда, хотя сам не видел – ответил Крокус – Слышь, пешеход, а как по воде пойдем? Что-то мокнуть не охота.
Проводник, пропустив пренебрежительное «пешеход», довольно пояснил:
- Так тут тоже мосток, не видите?
- А черт его словит… - Молох присмотрелся – не вижу.
- А и хорошо, что не видите, - Проводник бережно спрятал бинокль за пазуху - сейчас МОНКУ сниму и пойдем.
- Добрый старичок – пробормотал Крокус, обернулся к Молоху – слышал, МОНКУ?
- А ты чего ждал? У Сидора любой пень при грибах, – равнодушно ответил Молох – Вон, гляди, руками машет – можно идти.
- Пошли – согласился Крокус – Сильно машет, сейчас взлетит.
Проводник и вправду вывел их на неглубоко притопленый мосток – вода, вся в тонкой ледяной корочке, еле-еле доставала до щиколоток.
- Ты сюрпризы все убрал, ничего не забыл? – Крокус с опаской посматривал по сторонам.
- Что тут забудешь, мина всего одна – Проводник осторожно прощупывал дорогу слегой.
- Что ж вы, барыги, такие скупые? – возмутился Крокус.
- Они не скупые – спокойно, без малейшей тени обиды ответил Проводник – между аномалий идем, не чувствуете что-ли?
- Ой, еп! – Крокус нервно вцепился взглядом в спину Проводника – Слыхал, Молох?
- Да слыхал, - кивнул тот, осмотрелся внимательней – Вроде чисто все, Болото да камыш.
- Как знаете – усмехнулся Проводник. – Только в сторону не сходите.
- Слышь, пешеход… Тебя, как звать, кстати? – Крокус подобрался поближе к ведущему.
- Виталя. - бросил тот, не оборачиваясь.
- Слышь, Виталя, если тут такое дело, как с бродягами дела ведете – порвет ведь?
- Так я их вожу.
- Не боишься, что маршрут на ПДА запишут.
- Да мне без разницы, пусть пишут, если выйдет, - равнодушно ответил Проводник.
- Как это? – не понял Крокус.
- А ты попробуй, – предложил Проводник – Поспорим на щелбан, что не выйдет.
- Почему на щелбан? – удивился Крокус.
- А если бы я с вами всеми на деньги спорил, купил бы домишко в Ростове.
- Ну, давай на щелбан. – согласился Крокус, полез в набедренный карман за ПДА.
Молох не забывал оглядываться назад, в какой-то миг ему показалось, что боковое зрение при движении головы отмечает мерцание воздуха, но стоило присмотреться пристальнее – все становилось, как обычно: болота, вода, осока и камыши.
Проводник остановился, не откладывая дел в долгий ящик, раздал долги Крокусу – его палец звонко щелкнул по лбу друга.
- Здоров ты, пешеход, щелбаны ставить. – Крокус поморщился, потирая лоб. – Слышь, Молох, действительно не пишет.
- Так не один год бродяг вожу, – пояснил Проводник, – пойдемте, что-ли?
Они снова двинулись. Но Крокус, которому претило всякое молчание, как состояние души не унимался:
- Вась, а че Цыган сюда переехал, в Темной не сиделось?
- На Темной нас Боров двинул – покладисто ответил Проводник – Он там теперь как свая стоит, вроде с Сидором дела ведет складно. Договорились, наверное, хотя не мое это дело. Может, Сидору на Болоте интереснее стало?
Молох насторожено прислушался, но Крокус его опередил:
- Вась…
- Я Виталя – спокойно поправил его Проводник.
- Виталь, не слышал – Сом вроде пропал?
Проводник помолчал, он приостановился, осмотрел в бинокль одинокую железную конструкцию, что росла из воды правее, метрах в трехстах.
- Там Шкерт «карандаш» нашел, завязал со сталкерством – невпопад ответил Проводник.
- Повезло – терпеливо согласился Крокус.
- Повезло – Проводник прощупал перед собой тропу – Сом с группой научников пропал, такой шумный выход был, запускали как Гагарина. – Крокус обернулся к Молоху, всем своим видом выражая «Я ведь говорил!» - Только сгинули все где-то между Воронкой и Железкой.
- А ты откуда знаешь? – насторожился Крокус.
- Так я их до Железки водил, – обыденно ответил Проводник.
- Киздишь! – не поверил Крокус.
- Сам ты… - меланхоличное спокойствие Проводника надорвалось.
- Ладно, Вась, не злись – успокоил его Крокус.
- Я – Виталя. – Проводник скупо улыбнулся, после небольшого раздумья вставил – Меня Сидорыч подрядил Сома до Железки довести, говорил – это общее дело.
Молох невольно приподнял брови, - Вот оно что! Старый, значит, во всем этом деле напрямую замешан. И папку подсунул не случайно, вот уж демон, кукловод хренов!
Сделалось нестерпимо грустно, если не сказать, мерзко - стало очевидно, что можно было обойтись без ненужных смертей, без мандража и угрызений проклятой совести. Эта папка в любом случае попала бы им в руки, просто Сидор решил воспользоваться их рьяным желанием закончить с делами, видел на нем и Крокусе отчаяние людей впустую проведших свою жизнь. Так может в этой пьесе и выход на Цыгана не случаен, а то и порожняковый отлов контрразведкой? Того и гляди, мудака – прапора с инфой им тоже подкинули? Три штуки зеленых! – Молох мысленно простонал. Вспомнилось задумчивое бормотание Лапши: «Зона – она паук, что висит на паутине между бирюлек, а рядом трепыхаются людишки. Она их высасывает, пока не останется пустой макинтош: руки, ноги, голова». - Боже, когда же наступит этот край?!
Крокус тоже молчал, можно было поклясться, что его мучают те же самые мысли – у дураков, как известно, они сходятся.
- О, вот и пришли! – довольно известил Проводник – Цыган.
Цыган встретил их с топором в руках. Перекупщик рубил им кривую жердь, норовя приспособить ее в качестве детали ограды своего жилища – небольшого охотничьего домика. Настолько старого, что скаты черной крыши в некоторых местах почти касались земли.
- В рот вам ноги, какие люди! – таковы были его первые слова. – Васек, долго ты их тащил, не случилось чего?
- Виталя – вполне равнодушно поправил его Проводник. – Мину долго снимал, нахрена она нам - аномалии кругом?
- Тебе Сидор деньги платит, сын в универе учится, сам на Кубу летал? – Цыган выпучил свои огромные карие глаза – Вот и не кизди. Иди ка лучше воды по «медузам» натаскай - Выброс скоро.
- На Кубу? – Крокус посмотрел на Проводника другими глазами.
- На Кубу – кивнул Цыган – Рад видеть, как живы-здоровы? Сто лет ваших мерзких рож не видел, давайте в дом. – Он сделал приглашающий жест топором.
Внутри все было по охотничьи скупо и целесообразно: двухъярусные нары в глубине, у маленького окошка-амбразуры широкий стол из струганной доски, под ним - тяжелый купеческий сундук, три табурета для вечерних посиделок и в углу полки с разнообразными баночками, пакетиками, бутылкам, у самого входа коптит остатками прогоревших дров буржуйка – оптимальный мирок скупщика. Под потолочной балкой висят на проволочных плечиках дорогие защитные костюмы. Один из них мокрый – никак Цыган баловался в тишь разведкой.
Они с облегчение сложили у входа рюкзаки и «длинные» стволы, подсели за стол. Цыган развалился на своей хозяйской лавке и спросил:
- Не знаете, пацаны, что вояки разлетались? Беспилотники замайнали!
- А фиг его разберет, - ответил Крокус – Ты то сам как?
- Торгую – протянул привычно Цыган. Молох скучно оглядывался, заприметил армейский проводной телефон.
- Хорошо вам - на Кубу летаете – позавидовал Крокус.
- Так иди к нам, хапнешь барыжного счастья – подцепил его Цыган. – Вообще-то я на Кубу не летал, больше у тетки в Мариуполе. Это Виталя с жиру бесится, мечта – говорит. Прикольно, конечно, но дорого. Долго у нас отдыхать будете?
- Это мы хотели у тебя спросить – встрял Молох – Есть, что от Сидора?
- Какой резкий – обиделся Цыган – Поговорил бы о жизни, спросил, как семья.
- Как семья? – Молох натянул губы в имитации улыбки – Есть, что от Сидора?
Цыган почесал большую, в обозначившихся залысинах, голову:
- Вообще-то Сидорыч говорил - у вас ко мне передачка. Есть?
- Велено заныкать, но так и быть – покажу. – Молох достал из кармана заветный пенал, поставил его на стол, без суеты открыл. Глаза Цыгана заметно разгорелись, он извлек откуда-то защитную просвицованную рукавицу, начал брать бирюльки одну за другой, раскладывать их рядком, но так, чтобы они не соприкасались друг с другом.
«Болт», «Слеза», «Медуза» - он задержал на них взгляд, под ним ясно прочитался машинальный расчет возможной цены за артефакты. «Птички» он не прикоснулся, лишь привстал с лавки, неудобно навис над пеналом.
- Однако, - пробормотал он – Это что за хрень?
- А ты не знаешь? - съязвил Крокус.
- Первый раз такое чудо вижу – свистулька какая-то…
Молох с Крокусом недоверчиво переглянулись, наконец, первый спросил:
- Точно не знаешь?
- Зачем мне врать? – удивился Цыган – Где взяли?
- Не твое дело. Она что-нибудь стоит? – Цыган пожал плечами:
- Все чего-нибудь, да стоит, – его рука повисла над «Птичкой», застыла в нерешительности, Цыган вопросительно посмотрел на Молоха, перевел взгляд на Крокуса – Можно, не торкнет?
- Да бери, - кивнул Молох – Я не знаю, чего оно умеет, может и ничего – так, пустышка.
- Не скажи – протянул Цыган, повертел «Птичку» в руке, поднес к глазам, посмотрел на свет сквозь прозрачное стекло птичьей грудки. – Про «карандаш» слышали?
- Слышали, ты это к чему? – не понял Крокус.
- Первое, что Шкерт сделал, когда его нашел – написал в воздухе «Куйня какая-то».
- Ну?
- Ничего не ну, так там надпись и осталась, висит в воздухе, пламенем фыркает. Недели две держалась.
- Брешешь! – не поверил Крокус.
- Да в рот вам ноги, пацаны! Зачем мне врать? – возмутился Цыган.
- Ты это вообще к чему начал, про «Карандаш»?
Цыган посмотрел на них, как на умалишенных, положил бирюльку на место, неспеша снял перчатку, закинул ее под стол:
- Вы точно оба умом тронутые. Хотите, секрет расскажу, как старый спекулянт? – он обвел их взглядом – Думаете, бирюльки по пользе ценят? Вот тут дудки – какому-нибудь шейху до еманой матери, какая от него польза. Если конечно – это не Ящик Пандоры – вовремя поправился он – Редкость – вот главное мерило! Его арабскому величеству особо хорошо спится, когда у него есть, например, «Карандаш», а у соседа – нет. Он готов за такое благо миллионы отвалить, такие дела, в рот вам ноги. А то заладили – умеет, не умеет.
Крокус по-новому поглядел на нежданное приобретение:
- А ты оценить сможешь?
- Акстись, ромалэ! Такую радость даже Сидор не оценит – надо на аукцион гнать, с этим можно помочь, за долю, конечно.
- Перебьется твой барин, сами как-нибудь управимся – вырвалось неожиданно у Молоха.
Цыган пожал плечами, вдруг аккуратно прикоснулся «Птички» пальцами, погладил ее нежно, еле касаясь подушечками.
- Брюлики ведь тоже бесполезны, – задумчиво произнес он – только стекла ими резать, а ведь их миллионы и миллионы, но ваша вещь - ОДНА.
По спине Молоха пробежали мурашки. ОДНА, - подумал он сразу вслед за Цыганом.
- Вам ее без Сидора не продать, только на полку поставить, рядом с рюмками, но ведь ты, Саня - не шейх, и тебе пофигу, что у соседа такого нет. Пойми, Молох, это – вещь из Зоны и, пока еще, единственная. Пока еще! – снова повторил он, особо делая ударение на последнем предложении. Сейчас не важно, что она умеет. Думай!
Молох с Крокусом снова переглянулись, Крокус на немой вопрос пожал плечами, отвел взгляд – он сомневался.
Неожиданно Цыган резко запрокинул голову назад и засмеялся, делал это он настолько искренне, по детски, чем вызвал немалое удивление у опешивших от резкой перемены обстановки друзей.
- Ты чего, Цыган? – Молох тронул его за рукав, тот, продолжая смеяться, утирал ладонью слезы с глаз.
- Я не Цыган, я – Маузер – побулькал тот сквозь смех.
- В смысле, линк сменил? – не понял Крокус, Молох заметил, как он ревностно закрыл футляр с бирюльками.
- В смысле – это фамилия моя. – Я ж - потомственный фашист.
- А почему Цыган? – удивился Крокус.
- У нас на Алтае есть городок, мелкий такой, почти деревня, Шипуново, «Город без фраеров» - жулики одни. Мы там, в юности подтянули хачипурню - шашлыки, телки, пьяный гитарист. Народ в городе бухает, а затем ко мне догоняться. Кто-то ляпнул: «Поехали к цыганам и артисткам!» - вот и прилипло «Цыган».
- Ты, значит, фашист? – пенал волшебным образом растворился в Крокусовских карманах, Цыган грустно проводил его взглядом. – Так почему ржал?
- Историю одну из детства вспомнил, странно, конечно, лет шесть мне тогда было, – ответил тот, снова уселся на лавку – Вот детство беззаботное. Зима была, я на улице шарился один – скучно, хоть волком вой. А тут батя, как на беду, за водой к колонке пошел.
- Что смешного-то – изумился Молох.
- Да ты дальше слушай, в рот вам ноги! – заулыбался Цыган, заметно млея от воспоминаний – У нас под калиткой сугроб был, батя-то тот еще лодырь, хрен, когда снег уберет. Я, значится, под него лист ДСП подложил и сверху снежком припорошил. Гляжу, шкандыбает батек, весь такой с ведрами, водица из них плещется. Я шасть на крыльцо и махаю рукой – Папа, папа! - Он цветет весь, ну и наступает на мой сугробчик…
- И?
- Писец! Ведра в одну сторону, папа в другую, вода на него, а мороз, скажу я вам, градусов тридцать. Пииисец! - протянул Цыган - В тот день я узнал, почему папа тоже фашист. Хорошо штаны теплые на мне, дрыном до жопы не так проняло.
Цыган снова захихикал, Молох с Крокусом его искренне поддержали. Наконец, успокоившись кое-как, перекупщик вернулся к делам:
- У вас с Сидором уговор, что долю с последней делянки отстегнете.
- Был, – согласился Молох – «Болт», «Медузу» отдаем, «Птица» со «Слезой» - остаются у нас.
Цыган мгновение пучил на них глаза, затем, словно справившись с неровным дыханием, произнес:
- В рот вам ноги, это нереально, пацаны! «Птица» может и на лям потянуть, а может, больше.
- Или ничего – прервал его Молох.
- Или ничего – вдруг согласился Цыган – Но она ЕДИНСТВЕННАЯ, уж поверьте еврею – скорее, все-таки – за лям.
- Тем более, - Крокус бесцеремонно влез в торговлю - Все это – наш трофей, и нам решать, сколько и чего отдавать.
Цыган поднял руки:
- Вы же знаете, я ничего, я на Сидора работаю. Давайте так, вы с ним вопрос утрясаете, и мы бьем по рукам?
Молох посмотрел на Крокуса, тот согласно кивнул.
- Здесь же связи нет, – озадачено произнес он.
- Уже есть – Цыган вытащил из-под стола старинный армейский проводной телефон, постучал по пластику корпуса – Вещь! Рабы год провод тянули, денег уйму сожрали.
- И где те рабы? – усмехнулся Крокус.
- В Валгалле, блин – буркнул под нос Цыган – Вам связь нужна?
- Ну, набирай хозяина, цыганский фашист. А то смотри, поссоримся сейчас с ним, тебя первого и привалим, - прищурился Крокус – Не страшно?
- Да в рот вам ноги, пацаны! Я же что, я – на работе. – Цыган смутился, начал самозабвенно крутить ручку вызова.
Сидорыч долго не подходил, шли минуты, Цыган вспотел, с тревогой посматривал на мрачных гостей.
- Да ну его, этого дона Карлеоне, - вдруг разорвал молчание Крокус – Молох, пошли!
Тот поднял голову, еще раз озадачено посмотрел на Цыгана.
- Не берет? Тогда отваливаем, как я сказал, и расстаемся – у нас дел вагон.
- Возьмет, - пообещал Цыган, прислушался, закивал головой и крикнул в трубку – Сидорыч, здесь эти подошли, да, как ты говорил. Готовы, да, готовы вот.… С долями рамс у нас, послушай, – он протянул трубку Молоху – ты будешь говорить?
Тот кивнул, взял трубку всю в липком поте Цыгана, неспеша вытер рукавом, приложил к уху:
- Здорово, родной! – секундная пауза.
- А ты не оборзел, Саша? – Молох чувствовал, как на той стороне в голове Сидорыча закипает – Вы че натворили?
- Не надо давить, Валерий Сидорович, трофей наш.
- Да я не про трофей. Вы что за Мамаев курган на под КПП устроили? Вояки полканов спустили, бродягам совсем жизни не стало – это как, ничего не случилось?
- Прежде чем задачу ставить, думать надо! – отрезал Молох.
Сидорыч опять замолчал, пережидая шипение помех, затем твердо спросил:
- Какую задачу, Саша? Бегает твой кровник по палате у вояк, да санитарок за титьки трогает. Какую задачу, Сань? – Молох молча выругался, денежки уж точно, плакали.– Я вас попросил проблему решить, а вы ее только усугубили: вояки, гопники, еще и делиться, я слышал, не хочешь.
Молох промолчал, переваривая сказанное, хотелось разнести трубку о стол, Крокус выразительно, одними глазами спросил: «Что?». Он сокрушенно покачал головой.
- Ну, что молчишь? – не выдержал паузы Сидорыч – Стыдно что-ли?
- Мы все сделали правильно – с расстановкой ответил Молох – И кажется мне, что про натовцев ты специально промолчал.
- Да ну! – усмехнулся Сидорыч.
- Артефакт наш, мы честно отработали свое дело, рассчитаемся с тобой, как договаривались. Деньги за Кирзу можешь не переводить.
- Вот спасибо! – восхитился Сидорыч, опять все утонуло в шипении помех, как только связь наладилась, он опять заговорил – Только ты не понял, Саша, это МОЙ артефакт. Если будешь покладистее, распилю доли. Ну, согласись, ты ведь до аукционов не дойдешь – менты повяжут. Не по объявлениям же его продавать! И вообще, вас, родные, совсем другая делянка ждет, что ж ты, песий сын, в мой хабар рыло долбишь?
- Заткнулись бы вы, Валерий Сидорович – усмехнулся Молох – Я наслышан, как Сома в космос запускали. Хочешь и здесь на нашем горбу в рай пролезть?
Цыган зашипел:
- У, дурак!
- Что-то мне кажется, Сидорыч, ты в кукловоды заделался. Думаешь, надел «отмычек» на ручонки и вертишь, как попало? Хрена тебе, конь в педалях!
- Подумал, Саша? – спокойно спросил Сидорыч.
- Подумал.
- Мы же, вроде как, друзья.
- Хорошая дружба: «На, пахан, мужскую честь – у меня другая есть», так что ли?
- Не понял? – изумился Сидорыч.
- Все ты понял, на «пол шишечки» дружбы не бывает. Это, брат, пидорастия какая-то!
Цыган схватился за голову:
- Ой, дурак, ой дурак! – Крокус покосился на него, но промолчал.
- Все ты, Саня, прибаутками, да шутками, только шутить со мной не надо. Ты в контрах теперь со мной, бирюльку делить не будем?
Молох помолчал, посмотрел на Крокуса, тот понял все без слов и кивнул.
- Нет, Сидор, не будем, – сказал Молох – Что в бою взято – то свято, откуда тебе это знать, морда буржуйская!
Сидор пропустил оскорбление мимо ушей:
- Смотри, Молох, как я на это смотрю.
- Внимательно.
- Ты впорол косого с ребятами Кирзы, я не только тебе помог, но и дал возможность на этом заработать, про Сома рассказал, отмычек пристроил, заметь, бесплатно. А ты сидишь весь такой расстроенный в домыслах, и сыпешь на меня предъявами. Справедливо? Кстати, в моем доме сидишь. Пилим бирюльку?
- Нет, что ты меня, как девочку подводишь? Нет!
- Ну, тогда, Сань, мы в соре. А Кирзе я смс пришлю, кто его ребят положил, смотри, как бы совесть до смерти не замучила. Еще Генералу, думаю, стукнуть надо – ведь с ним Кирза напрямую торговлю затеял, первая, так сказать сделка, вышла комом.
У Молоха похолодело все внутри. А Сидорыч жестко закончил:
- Расстроил ты меня, Саня, не хочу тебя видеть. Трубу Цыгану дай и.… Иди на куй со своим хабаром.
Молох врезал трубкой по аппарату, пластик треснул, и она развалилась на две части.
- Вот и поговорили! – Крокус встал, потянулся, поддел опешившего от такого разворота событий Цыгана – Что, спекулянт, страшно? А давай мы тебе хибару сожжем, ну, как вы, фашисты в Великую Отечественную?
Тот поднял на него бледное лицо, большие глаза налиты кровью:
- Ой, дурак! В рот вам ноги, пацаны!
Молох равнодушно скинул поврежденный телефон на пол, проводил взглядом рассыпавшиеся обломки.
- Ты нас на аукцион выведешь, Цыган? – ровным голосом спросил он.
- Да вы что? – испугался тот – Я же с Сидором работаю!
- Мы хату спалим, помародерствуем всласть, Цыган. Ты же слышал – у нас с Сидором война. – Крокус хищно оскалился.
- Да вы что, совсем сбрендили? Это же я – Цыган! – скупщик откинулся к стене. Скрипнула входная дверь, протиснулся в помещение Проводник, он помялся нерешительно у входа, после чего спросил:
- Что случилось?
Крокус грозно исподлобья глянул на него, рука сама собой потянулась к рубчатой рукоятке пистолета. Цыган, увидев это, вскочил с места, перехватил Крокуса за рукав:
- Да, вы что, совсем белены объелись?! Это же я – Цыган!
Молох остановил Крокуса:
- Леха, угомонись, – а опешившего от неожиданного оборота событий Проводника успокоил – Вась, оставь пукалку у наших рюкзаков и ступай сюда.
- Я – Виталя – в который раз поправил Молоха Проводник, но просьбу послушно исполнил. Двустволка благополучно встала у порога, а сам Проводник уселся на лавке рядом с Цыганом.
- Вы совсем сбрендили, и зачем я вам про «Птицу» разъяснил? – закручинился тот.
- Потому что ты – барыга порядочный, а хозяин твой – интриган, – ответил Молох - Мы в бою эту вещь взяли, положили пацанов…
- Отмычек – поправил его Цыган.
- Людей, фашист, людей мы положили – настойчиво, но натянуто терпеливо сказал Молох – Смотри, а то насчет порядочного барыги мнение изменю – запалю хату.
Молох еще раз критично осмотрел дом:
- Слышь, не пойму, а где ты от Выбросов шкеришся? Ни подвала у тебя, ни убежища.
- Не твое дело – ответил резко Цыган.
- Да думаю, может, все-таки разорить Сидорово предприятие – Молох оперся локтями на стол, как бы невзначай положил рядом с правой рукой неудобную деревянную кобуру.
- Вот шугать меня не надо – спокойно ответил Цыган, хотя руки заметно затряслись – Знаешь же – налички не держим.
- Ну, тебя, дурак, пошутил я!
Молох встал, чтобы размять ноги, неспеша подошел к висящим костюмам, дотронулся до одного из них, мокрого, спросил:
- Твой?
- Мой – согласился Цыган.
- Бродишь все-таки.
- Так, балуюсь помаленьку, недалеко.
- Нашел что-нибудь?
- Мелочь – ничего серьезного – забеспокоился Цыган, но все же с иронией заметил – Ни чета вам, отморозкам.
- Ни чета – согласился Крокус – Только нам до Кубы лететь и лететь.
Проводник уловил намек, жалобно поймал взгляд Цыгана, тот отвернулся и ответил оправдательным тоном, словно на суде:
- Мечтал я! – Крокус на это заиграл желваками, поддел Цыгана:
- Вот видишь, Цыган, и у нас с Молохом есть мечта.
Тот взвился:
- Что вы до меня докопались? Я хабар скупаю, идите, вон, с нашим Папой разбирайтесь, я и так дохрена в чем потерял. Телефон поломали, стволами тыкаете, как я теперь работать буду? – Вопрос остался без ответа, Молох подошел к рюкзаку, вытащил оттуда заветную папку, бросил ее на стол перед Проводником, листы разлетелись веером, некоторые упали на пол.
- Узнаешь, места знакомые? – спросил Молох Проводника, тот уже самостоятельно перебирал ксерокопии. Он собрал их в стопочку, подправил края о столешницу, аккуратно вставил в скоросшиватель и закрыл его.
- Узнаю – ответил он, попытался сделать это дерзко взглянув в глаза Молоха, но они как-то предательски уплыли в сторону, Проводник вперился взглядом в папку – Место между Железкой и Воронкой, судя по всему – Выверт.
- Видел его?
Проводник вжал голову в плечи:
- Нет, я же говорю, только до Железки группу довел, дальше Сом их за собой потащил.
- Ты Выверт когда-нибудь брал?
- Нет, что ты! Его одному никогда не взять – целая группа нужна. Так, видел только, как другие берут, - после последней фразы Проводник задумался, потер ладонью подбородок – Мурза и Диоген, кажется.
- И что? – Встрепенулся Крокус.
- А, - Проводник махнул рукой – набрали всякого хлама два мешка и рванули через Болота, после этого никто их и не видел. Может, на Багамах вялятся.
- Ты то сам как туда попал? – не поверил Молох – Свечку, что ли держал?
- Почему свечку? – обиделся Проводник – Я тогда только ходить начал, как-то ненароком в отмычки к ним и попал. Хорошо, смекнул вовремя, зачем меня в этот блуд вовлекли – убег.
- Убег, - засомневался Крокус – Поди, вальнул голубчиков?
Проводник набычился:
- Я в жизни никого не убил.
- Ладно, ладно – пошутил я - успокоил его Крокус. Молох испытующе поглядел на Цыгана, тикал на комоде электрический будильник, потрескивала остывающая печь. Наконец он остановился у крохотного грязнючего окошка, не оборачиваясь, начал говорить:
- Войны не будет, Цыган – не на одном Сидоре свет клином сошелся, рассчитаюсь с ним, как я раньше говорил – «Птица» останется у нас. Связь с ним наладишь – передай, если остынет, хабар через него стану скидывать, нет – найду другого, посговорчивее.
- Но… - попробовал возразить Цыган, Молох остановил его жестом руки:
- Погоди, охоту на нас наладит или начнет интрижки плести – бродягам про весь наш поход расскажу, а им, сам знаешь, бумажки не нужны – не в прокуратуре. Каждый сам свой вывод сделает. Мы то с Лешкой свалим, а ему с ними общаться, ведь он больше не умеет ничего. Так и скажешь, понял?
- Понял я, понял – Цыган заметно обрадовался. – Коли так все складывается, может чайку?
Молох обернулся, будто переваривая радостное настроение Цыгана, прищурился:
- Ты не понял Цыган? Мне очень охота спалить ваш шалман, поэтому мы уходим подальше от грехов – их и так уже полно. Есть так же небольшой момент.
- Какой? – Цыган встревожено нахмурил брови.
- Сейчас засветишь свои богатства и снарядишь как надо. Да не суетись ты, это не ограбление – просто боекомплект добьешь. Лады?
- Лады – согласился Цыган.
- Не жмись, спекулянт, - посочувствовал Крокус – Считай, что Саня – космонавт номер два, Титов.
- Не понял! – Цыган округлил глаза.
- Сома, как Гагарина отправляли, а Саню, как Титова запустите, – пояснил охотно Крокус – правда, Виталя? – Проводник смутился, покосился на Цыгана.
Молох подошел к ним, облокотился на плечо Цыгана, тот, несмотря на свое недюжее телосложение, сжался.
- У меня еще одно условие, Цыган, - тот посмотрел на него снизу, но Молох его проигнорировал и тыкнул пальцем в Проводника – Он пойдет с нами.
Проводник поперхнулся:
- В смысле?
- Не жмись, пешеход, ты ведь экспедицию водил на Железку?
- Водил, - согласился тот.
- Вот и еще раз сводишь, только не на Железку, а немного подальше. Выведешь нас на Выверт – линяй на все четыре стороны, а мы про тебя в мемуарах упомянем, – ответил за Молоха Крокус.
Цыган молчал, он тяжело дышал под навалившемся на него Молохом, в огромной голове бродили темные мысли и сомнения.
- Я согласен, - наконец начал он – Только у меня просьба, Виталю при штурме не использовать.
- Не вопрос – одобрил Молох – Доведет и вернется. Обещаю!
- Охотно верю – съязвил Цыган – с такими то пушками как не поверить, пойдемте, что-ли, за мной, злодеи. И слезь с меня – я не матрос, а ты не баба.
Молох с Крокусом добродушно заржали.
Через час они стояли на пороге дома: собранный мрачноватый Проводник, растерянный Цыган. Напротив них Молох и Крокус. Малахов пожал Цыгану руку, придержал, не желая отпускать:
- Не держи зла, спекулянт, так вот вышло.
- Да идите вы…
- Ты хороший мужик, Цыган: сильный, смелый, без гнили – вон, даже по Болотам бродишь. Хотя, не бродишь – только пробуешь, страшно еще сорваться с поводка.
Когда никто за тебя не решит, только ты, и винить после приходится только себя. Слезай с поводка, Цыган, все переменится! Жизнь пойдет иначе, пускай не так, как того хотелось бы, но она хотя бы пойдет!
Цыган равнодушно пропустил мимо ушей молоховский выпад, повторил:
- Да идите вы…
Молох расцепил рукопожатие, с жалостью похлопал его по плечу:
- Мы то пойдем, старичок, но теперь мне в тебе все понятно – перемены тебя больше всего пугают, ты на все готов, лишь бы они не наступали. Не злись, Цыган, порви поводок, сгниешь в болоте – никто о тебе не вспомнит, даже Сидорович. – Молох обернул к Проводнику, – Ну, что, веди Сусанин, удачи нам всем.
Они отошли до калитки, вдруг их окликнул Цыган:
- Молох, удачи, – он смутился от направленных в него трех пар глаз, махнул рукой и скрылся в доме.
- Пойдемте, что-ли? – поторопил Проводник.
- Погоди, Сань, хочу что-то показать, - одернул Молоха Крокус - к прощальной речи. Пешеход засвети ваш бункер.
- Да ну вас, - обиделся Проводник – Идти пора.
- Что, стыдно? – засмеялся Крокус – Саня, пошли, я сам покажу.
Он, в сопровождении Проводника отвел его вокруг дома, где, убрав маскировочную сеть, «засветил бункер». Молох невольно охнул – такое он видел впервые. Это был огромных размеров несгораемый сейф, обложенный со всех сторон разнокалиберными пластиковыми бутылками с водой, задранная кверху крышка демонстрировала тесные внутренности, где с трудом, чуть ли не друг на друга, уместились бы два человека. На полу железного гроба лежал полуспущенный надувной матрас.
- Это что…, вы тут…? – Молох не находил слов, он вдруг представил, как ютятся в железной клетушке эти люди: Проводник и Цыган, долго, почти около полусуток, прикрытые сверху тяжелой плитой двери, – в обнимку, что ли?
Проводник вздохнул, ничего не ответил. Зато встрял Крокус:
- Представь, Саня, как два вампира день пережидают. В сейфе! – он расстегнул нагрудный карман, что-то вытащил из него. Оказалось – мелок, и быстрыми штрихами изобразил Гомера Симпсона на крышке, прямо под кодовым замком – Давно мечтал это сделать!
- Ну, чего вы, идти надо – заныл Проводник.
- Идти, так идти, давай вперед, Данко! Сердце не забыл? – хохотнул Крокус, легко толкнул Проводника в плечо. – Смотри не заблудись, осиновый кол вобью.
Проводник молча провел их к краю островка и первым ступил на мосток. Молох, уже по щиколотки в воде, обернулся на болотный приют. Сквозь туман ему показалось, что он видит пухлую фигурку Цыгана. Он смотрел им вслед.
Странно, как он мог это забыть? Традиционная субботняя стирка, когда Сашка Малахов, весь взъерошенный, в съехавшем на бок школьном галстуке, приходил домой и натыкался на кучи грязного белья. Оно терпеливо ожидало своей очереди, чтобы скрыться в ревущей утробе старенького «Океана». На балконе курил отец, он красиво, по киношному, держал в зубах сигарету, машинально щелкал деревянными бельевыми щипцами и о чем-то мечтательно думал. Сашка любил эти субботы, их суету, мыльную пену во всевозможных местах, беззлобный материнский ор, больше похожий на шутку. И то, что, забросив портфель подальше, под свою малышковую кровать, можно не заморачиваться уроками до завтрашнего вечера. А утром они с отцом и матерью, вооруженные эмалированными тазами шли во двор снимать с прищепок стираное белье, что висело на растяжках разноцветными замороженными досками. Точно, ведь стоял мороз, а он, Санька, валялся в снегу, бесился от детского счастья и орал: « Мама, я – ангел! Мама, я – ангел!».
От неизмеримой тоски по прошлому вдруг защемило сердце, Малахов сжал в ладони разгоревшуюся «Птичку», удивительно, но суетливые мушки огоньков продолжали ласкать глаз даже сквозь кулак. Мама, я – ангел, ну надо же, как он забыл? Под мусором, почти тридцати прошедших с той поры лет, это и не удивительно.
Малахов шумно втянул в себя воздух, будто ожидая, что повеет той зимней свежестью, когда он сможет повторить задорную детскую фразу: «Мама, я – ангел!». Не помогло, пахло сырой землей, чем-то горелым, едкой химией и застарелым потом. Такая смесь была его спутником последний десяток лет. Сырая земля! Малахов прикрыл глаза.
Во, во – это не ново! Перед глазами шелестели ее комки, словно снег, только черный и насыщенный плотной начинкой из стали. Тогда, с легкой руки капитана первого ранга Шабалина их обходной маневр, превратился в острие главного удара. Так как основной кулак почил в трюмах трех БДК на дне Черного моря. И вот теперь они лежат, вжимаясь в редкие укрытия, а за спиной догорает их лохань – старенькое, изможденное десятками лет безделья судно. Почти под самым боком капитана Малахова рычит в бессильной злобе пожилой казачий сотник, в пять артиллерийских минут оставшийся без сотни. И Лешка - четвертый курс военного училища, практика – сжался, как черепаха, его почти присыпало землей, он вопит не своим голосом: «Ссссука!».
Молох раскрыл глаза, Крокус тряс его за плечо, глаза перепуганные:
- Сань, ты чего? Кто сука? – Леха навис над ним, из-за его спины растеряно глядит Проводник. Молох потряс головой, неспешно спрятал «Птичку» в контейнер, его – в подсумок, затем невпопад спросил:
- Лех, помнишь сотника с Ростова, ну, борода, как у батюшки?
- Ну.
- Его фамилия была Короев.
- Странно – удивился Крокус – А все звали Клей. Это ты к чему?
- Странная нам «Птичка» досталась, вот к чему, – ответил Молох, он обвел взглядом обнаруженный ими лагерь Сома. Они были здесь уже около суток, что и говорить, экспедицию научники затеяли на славу, действительно – полет Гагарина. Три мобильных надувных домика, такие даже палатками язык не поворачивается назвать. Транспортная платформа тонны на три, на ней бочонок робота-разведчика. Правда, без вентилятора – видимо, повредился бедолага. В любом подозрительном месте проставлены ограждения из вешек, колышутся на ветру их растрепавшиеся флажки. Во всем чувствовалась основательность.
- Может, не пойдете? – робко предложил Проводник.
- Вась, будешь много киздеть – пущу вперед, чтобы мне не так страшно было, – психанул Крокус, Проводник послушно заткнулся, не рискнув на этот раз вставить привычное «Я – Виталя». Он видел, что Лешка заметно мандражирует.
Молох поднялся на ноги, качнулся на носках, начал намерено медленно застегивать клапан защитного костюма, чтобы не выдавать суетливостью собственного волнения. Крокус стоял напротив, уже готовый, только не опущено забрало шлема, в руках бухта страховочного троса.
- Идем, Леха, как договаривались – не зря последние сутки над схемой сидели. Точки один и два проходим по накатанной тропинке, третью, где Сом словился, зондируем и, если Пульсар в перигее, проходим. Если нет, ставим лагерь и ждем. Потом направо – там Давилка, жиденькая. Больше нам с тобой ничего не известно, но, скорее всего, к вечеру до пятой точки дойдем – ставим лагерь. Все.
- Выброс скоро, дня через два – напомнил Проводник.
- Об этом тоже оговорено, Виталя, не тупи. – Молох недовольно покачал головой – Вещички хватай, как зайдем, и дуй на Железку, там готовь укрытие. Ну, ты помнишь, я тебе показывал где.
- Помню.
- Ты только стволы наши с собой не захвати, прислужник дьявола – Крокус погрозил ему пальцем – Прибью потом голыми руками.
- Да вы че, сбрендили совсем? – обиделся Проводник.
- Не боись, Крокус, Виталя за обещанную долю нас даже от Выброса грудью закроет, – поддел Проводника Молох. – Охота, Виталя, на Кубу?
- Да ну вас, отморозки. – махнул рукой Проводник.
Молох повернулся к полю Выверта, поднес к глазам бинокль. Там ничего не изменилось: рванувшая к небу земля, словно фотография взрыва, бусинки нанизанных на комья и булыганы бирюлек, погнутые вешки от предыдущей экспедиции, их же обрывки веревок, на третьем, последнем лагере, черные кляксы – все, что осталось от людей. При взгляде на них Молоха пробрал озноб, в голове предательски подсказали: «Еще не поздно развернуться». ПОЗДНО, прервал он внутренний диалог, теперь уже ПОЗДНО.
Молох спрятал бинокль, поймал глаза Крокуса – тот кивнул.
- Давай, брат! – они обнялись – Удачи нам, брат!
Щелкнули карабины, заключая их в одну связку, активизированы датчики, опущены забрала гермаков, проверено радио – оно пока еще работало. Молох знал по опыту, что на тропе связи не будет, и ее придется осуществлять только знаками и тросом. Сквозь треск помех раздалось: «На кураже, Санек!» Трос натянулся, они начали спускаться с холма, вот и первые шаги среди вздернутых комьев, первый треск и гудение взбесившихся аномалий, и сердце впервые, пока еще только от настороженности, вбирается в пятки.
ВСЕ – началось!
Первая вешка – короткий отдых, Крокус протирает запотевшее стекло, делает на карте их собственную отметку. Воткнут новый флажок, с маркером «мины», как говорится, какой есть. После разведки оказалось, что Сом сильно просчитался с шириной прохода – «определялово» стояло в аккурат у самой его границы. Здесь одно из двух: или он такой бестолковый, или набивал себе цену дешевыми фокусами. Больше верилось во второе, уж очень долго жил Сом сталкерством - виртуоз, иначе не назовешь.
Вот и второй флажок, здесь, памятуя о предыдущей ошибке, они внимательно прокидали коридор гайками, и только удостоверившись в его безопасности, тяжело опустились на землю. Начинало придавливать, скакала произвольно сила тяжести в унисон с температурой окружающего воздуха. Вентиляция костюма, в принципе предназначенного для действия в очагах ядерного поражения не справлялась, пот стекал со лба по щекам и собирался лужей у подбородка. Утону еще – вяло усмехнулся Молох, еще была возможность смеяться. А ведь это только начало, болван, – подсказал предательский внутренний голос, Молох ответил ему равнодушно – Иди ты на…!
Толком не отдохнув, они поднялись. Один шаг, второй, взгляд на индикатор, бросок гайки, шаг, второй – монотонная, многократно повторяющаяся последовательность действий. Гайки просыпались веером – порядок, все на своих местах. Вот и выход из «горла» между двумя каменными столбами. Что там светиться? Бирюлька! Крокус зачерпывает ее ладонью и победно показывает Молоху. На один кирпич он ближе к дому на Лазурном берегу. Страшно быстро приближается полянка Пульсара, сквозь дрожащее марево проглядываются первые кляксы, мечется несуществующим ветром ткань разорванной палатки, закручена спиралью третья и последняя вешка экспедиции. Рубеж, граница подобная кирпичной стене, за которой ничего неизвестно, и преодолеть которую нестерпимо страшно, хоть и нет за ней чудовищ – только зубастая пустота.
Ведущий Крокус замер на границе площадки, показал пальцами «порядок». Однако ступать на обманчивую землю не спешил. Молох дернул его за трос, привлекая внимание, показал на антенну рации. Затрещали в наушниках помехи, сквозь них с трудом пробивались искаженные до неузнаваемости слова:
- Где очаг не понятно, - шипение - ...катор гонит.
Молох кивнул, отмечая, что ему все понятно, показал на правый край лагеря:
- Пошли на Давилку, за ней должно быть чисто. Пульсар сдох?
- Пока да! – закивал Крокус. Они начали осторожно проходить лагерь по самому краю, буквально под гудящей стеной «трамплина», нет, нет, а глаза самопроизвольно соскальзывали с экранов индикаторов, чтобы встретиться с размазанными по земле человеческими останками. Они, перетертые в пыль, являли собой почти однородную массу с принявшей их почвой. Только один раз встретился небольшой фрагмент черепа, синий, как фарфоровая чашка, он глядел на Молоха пустыми глазницами. Мы пройдем – резко ответил ему Молох. Шаг, второй – проброс, шаг, второй – проброс, теперь веером. Порядок – к небесам улетело только две гайки – поворот левее, проброс – улетели, еще левее. Они опасно сместились в сторону лагеря, аномалии погнали их по спирали на центр. Проброс – нет, повезло, есть пятачок, еще проброс – опять пятак. Завибрировал тревожно индикатор, пустое, брат – давит в пределах допустимого.
Они остановились, Молох заякорил лебедку, Крокус помахал рукой - готов.
- Идешь первым, я страхую, там пробиваешь поляну и перетягиваешь катапульту к себе – прохожу я, – напомнил Молох, похлопал Крокуса по плечу. – Главное, не останавливайся.
- Да, знаю я, старичок. Пошел. – Крокус с разгону врезался в желе Давилки, тут же вокруг него словно льдинки начала появляться радужная корочка, но он, не дав ей сформироваться, начал уверено двигаться вперед.
- Не части, Леха, ровнее иди – проорал Молох в ларингофон.
- …ю! – раздалось в ответ сквозь треск. Молох положил руку на пиропатрон, что должен в случае непредвиденного казуса вырвать Крокуса из цепких объятий Давилки.
Прошло около пяти минут напряженного ожидания, порядок – Крокус на той стороне, тянет конец троса – сигнал. Молох снял якорь, маякнул – тяни, лебедка улетела на ту сторону. Что ж, пора! Молох проверил натяжение страховочного конца, перевел костюм на замкнутый цикл, выдернул чеку их регенпатрона - по системе пошел теплый воздух. Немного поколебавшись – все это пройдено десятки раз, но почему-то все время, как в первый – вошел в аномалию. Сейчас даванет – пронеслось в голове за миг до того, как действительно давануло. Он наклонился вперед, почти доставая руками земли, начал динамично продираться в вязкой субстанции, за спиной с жалостью от упущенной добычи трескались ледяные стены.
Шаг, второй, третий – руки обволокло морозными узорами – шаг, второй, третий – только не поддаться панике, иначе никакой дыхалки не хватит. Теплый воздух начал казаться нестерпимо горячим, шаг, второй, а вот на третий сил уже совсем не остается. Третий, третий! – ногу сводит судорогой, Молох рычит от боли, но находит в себе силы вновь влиться в рваный ритм – шаг, второй, третий – вдох. Шаг, второй, третий – выдох. Остановиться, отдохнуть? Обрадованная Давилка обволокла его прозрачной, пока еще продавливаемой оболочкой. Вперед! Шаг, второй, третий – вдох.
Натянулась веревка, помогал, как мог Крокус, немного, но стало легче. Шаг, второй, третий – выдох. Резь в горле и щиплет глаза, к дьяволу отсюда, последнее дело, последнее. Шаг, второй, третий – выдох. Как все достало, остановиться и замереть заколдованной в янтаре мухой, больше никуда не нужно будет идти. Говорят, в Давилке умирают быстро, как засыпают. Шаг, второй, третий – вдох. Вон, собака висит, на слепой морде блаженная, почти человеческая улыбка. Шаг, второй, третий – выдох. Пальцы вцепились в землю, но в ладонях остались только комья – его закидывало назад. Тяни, Леха, тяни же меня! Шаг – вдох, шаг – выдох. Остановка, перед запотевшим стеклом гермака желтизной зазвездились огромные снежинки. Шаг – вдох, шаг – выдох. Патрон конченый что-ли, почему так мало воздуха? Шаг – вдох, шаг – выдох. Рывок веревки помог проползти на четвереньках бесконечные несколько метров, в наушниках сквозь пелену помех начали просачиваться обрывки Лехиных матюков. Значит уже близко.
Шаг – вдох, остановка – выдох, шаг – вдох, остановка – выдох. Давай, Молох, давай!
Он высыпался, как крупа из порванного мешка, на чистое пространство, Крокус начал стягивать с него мягкий шлем, застежки, как назло не поддавались. Наконец ему это удалось. Молох раскрывал рот, словно выброшенный на берег кит, ловя бедный кислородом, но, все-таки, воздух.
- Прошел, старичок, прошел. Я уж думал все – лебедку врубать! – Крокус живо вынул из кармашка своего костюма баллон с кислородом, приладил к нему маску, надев на посиневшее лицо друга, открыл подачу. – Дыши, старичок, дыши.
Молох сделал с десяток глубоких вдохов, отстранился, сделал знак рукой:
- Вырубай.
- Жив?
- Жив. Долго я там был? – Молох уселся, распустил застежки до груди, скинул на спину капюшон.
- Минут семь,- ответил Крокус и повторил – Я хотел лебедку врубать.
Молох погрозил пальцем:
- Я тебе врублю, молодой! Подумаешь, дедушка споткнулся.
- Ты собаку видел? – поинтересовался Крокус.
- Угу.
- Хотел, как она повисеть, видел, какая рожа довольная? – спросил Крокус, начал сматывать веревку. Не дожидаясь ответа, заметил, – А я подумал – хорошо то, как остановиться и повисеть. Как думаешь, почему у нее рожа такая довольная?
- Зона, брат – наиграно важным голосом заметил Молох, свойственным бесчисленным рассказчикам театра «У Кордона». Крокус рассмеялся, а Молох добавил, – Заемало ее все, решила, что набегалась – хватит.
- Ну, мы то не набегались? – спросил Крокус, он добрался до лебедки, снял якорь, теперь вынимал пиропатрон.
- Куда уж нам, ты, охламон, никогда не набегаешься. Сначала нужен будет дом, потом купишь белый пляж, а затем – и весь Лазурный берег. Дочка с пятками, жена с цветами и лабрадором у тебя уже есть, – они оба нервно рассмеялись.
Проставлены вешки, флажков с надписью «мины» оказалось семь, они обошли по результативности предыдущую экспедицию – сказалась равнодушие к дешевым фокусам, а может, просто отсутствие высоколобых ученых и спесивых «спецов». Плавали – знаем!
Боги были благосклонны, к вечеру они благополучно обошли все расставленные ловушки и оказались на относительно спокойной площадке - бывший карьер со следами старых горных разработок. Перевернут на бок строительный вагончик, он утыкается проломленным торцом в зелено-ржавый бок трудяги ДТ.
Они хорошо помнили об ошибке Сома, поэтому, прежде чем остановиться, тщательно обследовали территорию карьера, выявили свободные коридоры, обозначили их вешками. Раскидали вокруг таблетки датчиков – вещь страшно дорогая, но подешевле жизни. Затем прошел «ужин» на энергетических батончиках и горсти разнообразной барбитуры. Все это сдобрили парой глотков воды – ее оставалось катострафически мало.
Молох забрался на крышу вагончика, достал бинокль и попробовал осмотреться, но в серой сгущающейся тьме сложно было что-то разобрать. Лишь горел смазанной искрой костер в научном лагере – похоже, Проводник тоже столовался. Многочисленные огоньки бирюлек манили. Они подмигивали Молоху из множества мест, все, к сожалению не доступные – то преграждала к ним путь ловушка, то находились на большой высоте, палкой не собьешь, чай, не груши.
Шарился тенью отца Гамлета Крокус, он прочесывал метр за метром пространство безопасной территории.
Ну вот, они внутри Выверта, пускай пока без видимой пользы, но здесь, на облезлой крыше строительного домика Молох чувствовал себя первым покорителем Эвереста. Ну, на крайний случай, вторым. Ведь за всю историю существования Зоны появление Выверта фиксировалось только раз. Они на вершине!
Флага нет, взять приколоться и повесить на палке собственный тельник – Молох счастливо улыбнулся. И не было больше проблем с Сидорычем, не висел дамокловым мечом Кирза, не сопел за спиной расстроенный Генерал – никого не было, даже бесчисленных бродяг, плохих и хороших, добрых и злых, щедрых и хмурых скряг. Они смешались в однородную массу где-то там, внизу. Точнее, за стеной аномалий, что являл собой Выверт. Мы наверху!
Молох не поленился слезть вниз, найти палку, обломать на ней сучья, и повесить на нее предварительно отжатый от пота шейный платок. Затем снова забрался наверх, чтобы воткнуть флаг в крышу вагончика. Это оказалось нетрудно – она вся зияла дырами.
- Шарман! – одобрительно заулыбался Крокус и внес свою лепту в накатившее на них ребячество. Он твердой рукой, по школярски высунув от усердия язык, вывел мелком на стене вагончика: «Саша и Леша – МОЛОДЦЫ, Выверт наш!!!» Мелок рассыпался в крошку на последнем восклицательном знаке.
Потом была ночь, она не давала им спать, постоянное ожидание того, что удача в миг обрушиться, и на подозрительной пустоте заколышется, нарастая, синева Пульсара, действовало получше всякого энергетика. Пробовали спать по очереди, но результат был один и тот же – бессонница. Поэтому, как только забрезжил рассвет, они были на ногах. С тревогой проверили периметр и обозначенные проходы, не произошло никаких изменений, только гуляющий язык жарки стал «прогуливаться» значительно интенсивнее, но, слава Богу, достаточно далеко.
Затем они набили утробу все теми же батончиками и, совершенно разбитые, начали «рабочий день».
Работа спорилась – буквально в первые же часы Крокус забил контейнер разнообразным, но, к сожалению, дешевым хламом. Редкие вещицы пока еще оставались недостижимы. Они продолжали прочесывать по спирали свободное пространство, обходя немногие аномалии, когда ближе к полудню им, наконец, улыбнулась удача – две «Батарейки». Крокус немедленно переместил «шлак» в простой целлофановый мешок, а в освободившиеся ячейки водрузил долгожданные трофеи. Но до мечты было ох, как далеко.
- Выверт, Выверт, тоже мне – редкость – бурчал Крокус – Здесь хлама на пожизненное выпивание у Сидора за счет заведения, на домишко явно не хватает.
- Угу, - согласился с ним Молох, бирюлек действительно было много, но в доступных местах проживал только «шлак».
- Скелет бы – Крокус с грустью, буквально со слюнями на клыках посмотрел в сторону Тьмы, пирамидки из спекшегося стекла, за которую научники давали около пятидесяти косых. Как говорится, близок локоть да не укусишь – бирюлька вонзилась в булыжник, что самопроизвольно висел на высоте метров пять, и под ним подозрительно маслянисто блестела почва.
- Ага, - снова согласился Молох – Только много ты тут на нем напрыгаешь.
- Хоть до этой радости дотянуться. – Крокус вздохнул, повертел в руках Капли и зашвырнул в сторону.
- Выброс скоро – Молох посмотрел с опаской на небо – Денек еще протянем, и валить надо.
- Протянем – очередной подарочек Зоны улетел в дрожащее марево. Крокус явно психовал – Ни фига себе, последний выход: дешевка на дешевке.
- Зато много – возразил Молох, погладил ладонью подсумок – Еще «птица» есть. Вдруг Цыган прав.
- Вдруг, вдруг – проворчал Крокус, но по всему было видно, что замечание насчет Птицы его, если не успокаивало, то немного грело. – Ее еще продать надо, камрад.
- Продадим.
- Слушай, надо было сеток из-под картошки набрать, чтобы булыганы эти тащить. – Крокус остановился перед высоким, метров пять склоном крутого оврага – Полезем?
- Погоди – остановил его Молох – Проверить надо, может, обойдем?
- Ты сбрендил? Там слева Жарки три штуки, между ними ползти часа три- четыре, а правее обходить.… Да ты сам посмотри – стена.
Молох закинул наверх горсть гаек, те, чиркнув по воздуху ситцевыми хвостиками, отправились в небеса.
- Опа, - крякнул Молох – Смещаемся вправо, все равно искать больше негде.
- Согласен.
Они сделали еще один проброс, следующий, еще и еще – пока гайки не остались лежать на земле.
- Порядок – закивал Крокус, начал снимать с пояса «кошку», разводить в стороны ее сложенные когти. Молох покрутил головой, ища раскиданные датчики, нашел пару «таблеток», поднял их, подкинул на ладони.
- Аккуратнее там, закинь «шептунов», я сейчас еще принесу – сказал он и передал индикаторы Крокусу – постой, меня подожди.
- Может, не стоит? – засомневался Крокус – Вдруг здесь тоже Пульсар, не успеем вякнуть.
- Я только пару сниму, жди меня здесь.
Через минуту Молох действительно приволок пару «шептунов».
Крокус начал подъем, осторожно, метр за метром вытягивая свое тело наверх, Неловкие движения, скованные броней защитного костюма делали его похожим на жирного школьника, которого злой физрук заставил лезть на канат перед всем классом.
«Толстый, жирный – поезд пасажирный!» - задорные детские голоса в голове заставили Молоха вздрогнуть, он замотал головой, ладонь сползла с контейнера, в котором покоилась «Птичка».
- Порядок, Саня! – доложил Крокус сверху, он помахал рукой. Странно, но связь работала без помех.
- Прокидайся, - велел Молох, руки вцепились в страховочный трос, чтобы в случае чего сдернуть Крокуса с оврага.
- Готово, Сань, я пару «шептунов» запустил. Там голубое марево какое-то, посмотреть бы.
- Стой, где стоишь, я поднимаюсь – помогай, – резко остановил его Молох, он сбегал к лагерю, подцепил сумку с лебедкой, бухту страховочного троса и вернулся к оврагу.
Крокус ловко, в несколько рывков, втянул снаряжение к себе, затем, гораздо напряженнее помог забраться наверх Молоху.
Он осмотрелся, невольно поежился – столь здесь было необычно. Если все виденное раннее вполне укладывалось в рамки привычного мира, пускай и, чем-то, чудесного, но обычного. Так или сяк впихнутого в школьный курс физики. То здесь потрудилась сумасшедшая кисть Сальвадора Дали.
- ЭТО Выверт, Саня! Вот это – Выверт! – Крокус был восхищен, он с детским восторгом пялился на Голубой шар, не марево, нет – бессмысленную череду откровенно небрежных мазков, среди которых деловито метались шикарно прорисованные камни. Вокруг рос волшебный лес деревьев немыслимых, никогда и нигде не существующих. Под ногами катались «ртутные» шарики, настырные, как обычные земные насекомые. Крокус не обращал на них никакого внимания, - Это, Саня, Выверт!
- Да, вижу я! Что ты заладил, Выверт, Выверт? – Молох движением, влившимся в его неотъемлемые привычки, прикоснулся к «Птичке». Толкнула по запястью и вонзилась куда-то в сердце эйфория.
- Это – эксклюзив, Саня! Нам только за фотки ТАКОГО никогда больше работать не придется!
- Так снимай, – пожал плечами Молох.
- Снял уже – закивал Крокус – Надо сходить туда, Санек, спиной чувствую – есть там хабар!
«Да говорю тебе, полно там хабара!» – Лешкино лицо искажено сумасшедшинкой, брызжут слюни, гремит пьяным застольем стеклянная посуда, мелькают разнообразные руки, грязные, обветренные, местами исколотые всевозможным «колом» - всякие, но жадные до хабара, жадные. Молох оторвал руку от подсумка, посмотрел на нее, будто не узнал, наконец, спросил:
- «Шептунов» раскидал, что говорят?
- Порядок, Саня. Кислорода – ноль, чуть выше нормы магнитное поле, там даже не фонит. Сказка, а не место!
- Смотри, партнер, как бы Серый Волк не сожрал, – покачал головой Молох, хмыкнул – Сказка!
Он ведь знал, что они все равно туда пойдут, за этим пройдено много километров, совершено столько же фатальных глупостей. Все для Лавки Чудес, что сможет изменить их жизни. Они туда пойдут.
Крокус теребил в руке лямку контейнера, смотрел на Молоха.
- Пошли, Саня. Времени мало, такого больше не повториться.
Молох безсловно начал расставлять станину лебедки, якорить ее, заряжать в казенник катапульты пиропатрон. Он больно ударил об затвор палец, выматерился, поднял на Крокуса глаза, по стариковски пробурчал:
- Что стоишь? Помогай, давай!
Опять рутина, за десятилетие сталкерства ставшая привычной, как движения ложкой. Фиксация катапульты, выборка в натяг страховочного конца, проброс, еще проброс, переход. Сняли лебедку, перенесли на новое место и все повторится снова. Не ласкает взор красочная мешанина, уже не так мешают летающие роями «камни» - на поверку они оказались чем-то вроде пены – лишь заливает глаза пот, немеют от усталости мышцы, горит в легких регенерированный воздух. Сейчас будет короткий отдых, скорая смена регенпатрона, два-три глотка теплой воды. Связи давно нет, даже шипение помех отсутствует – просто немая тишина. Крокус, чтобы обменяться впечатлениями прижался шлемом к его лобовому стеклу, кидает пару дежурных фраз о состоянии общей заеманости, сил болтать нет. Они сидят, прижавшись спинами друг к другу, и просто млеют от безделья.
Молох в очередной раз хлопает его по плечу – подъем. Помогая друг другу, встали, Крокус схватился за станину лебедки – теперь его очередь страховать. Молох проверил натяжение страховки, сделал проброс – шаг, еще шаг. Проброс – шаг. Подобрал гайки, оглянулся на Крокуса, тот уже без напоминаний возился с катапультой. Фиксация на новой позиции, проброс – шаг, второй, снова проброс. Тянется за спиной фал страховки.
Опять запотело стекло, Молох начал жалеть о ребячестве с флагом, как бы сейчас пригодился платок на шее, размокшая от пота, она начала натираться о резиновую горловину костюма. Проброс, движение, фиксация. Вот и первая радость – Чертов коготь.
Слышал, будто китайцы приспособились использовать его в производстве аккумуляторов высокой емкости. Как бы то ни было – а бабок стоит немеряно. Это не эксклюзивная Птичка, ценник Когтя известен до плюс-минус десятка косарей в баксах.
Крокус светился радостью даже сквозь тонированное стекло шлема, взвился вверх большой палец, Молох ему ответил тем же. Все – пора отдыхать и меняться на страховке.
Остановились, прикоснулись шлемами.
- Ха-ра-шо! - четко с расстановкой определился Крокус.
- Согласен – Молох тяжело вдохнул в себя воздух – Пытаемся навылет пройти?
- Давай, - согласился напарник - По результатам.
- Назад как?
- Не заморачивайся, по «шептунам» лихо пройдем.
- Маловато – возразил Молох. – Как бы не вляпаться.
- Да вроде чисто все – Крокус, насколько это возможно в костюме, пожал плечами. Облокотился на Молоховскую спину, замолчал. Они отдохнули, только затем, чтобы все продолжилось снова – страховка, пробросы, ровный писк индикаторов.
По прошествии получаса начались первые сюрпризы – местность запестрела красными невысокими конусами, некоторые, наиболее большие, что доходили порой до щиколоток, имели глубокую фиолетовую окраску. Автоматически вызванная ими невольная неприязнь, заставляла Крокуса обходить их как можно дальше. К вящей тревоге Боги наградили их новым притоком хабара: «Нож», «Волан», «Пламя» - все страшно дорогие бирюльки, они заполнили кофр почти полностью, больше им делать здесь было нечего. Пора и домой. Но толкала вперед даже не жажда наживы, а навязчивый охотничий азарт, ожидание, что за следующим поворотом окажется нечто особенное. Чувство знакомое любому, кто хоть раз садился за игорный стол – какие бы деньги ты не выиграл, все равно рано или поздно навалится навязчивая зараза, что шепчет на ухо: «Вот сейчас, немного, сниму куш и уйду». А куш все тает, растворяется в ночи призрачным светом, будто и не было его никогда.
Фиксация, проброс, проход – смена, фиксация, проброс, проход – смена. Молох тревожно посмотрел на небо. Темнеет уже, надо бы закругляться, пусть поход назад все же проще, но все-таки расслабляться не стоит. Приятно бил по бедру чемоданчик контейнера. Да, - подумал Молох – в лагере надо будет повытряхивать хлам по пакетам, доволокем как-нибудь, не в первый раз. Бирюльки знакомые, рядом друг с другом безопаснее булыжника. Дорогие цацки пускай в контейнере покатаются – так надежнее.
Он упустил из виду Крокуса, коснулся невольно граней заветного пенала с Птицей, опять с удовольствием ощутил прилив нечеловеческой нежности, по руке, протолкнувшийся в голову импульс вырвал блеклую картинку про Сашку Малахова, затертую, всю в черных полосках, словно старая почтовая марка. Шестой класс, он весь взъерошенный, заспанный – всю ночь читал под одеялом Джека Лондона «Любовь к жизни», а сейчас представляет, как Фимка Королев его бросил в тайге, и он ползет теперь между коряг. Гад Фимка, после уроков отлуплю на всякий случай.
- …..ня! - к нему прорвалась только окончание фразы, странно чисто, без всякого намека на помехи. Молох вырвался из завораживающей поволоки, суетливо, как застанный за сном дневальный, схватился за пускач лебедки. Связь, почему восстановилась связь? – первое, о чем он подумал, а затем понял почему – ничего не происходит резко, только неприятности, и кажущееся благо вполне может стать косвенным признаком наступающей беды. Он посмотрел в сторону Крокуса, Леха стоял перед ним в десяти метрах подсвеченный со спины совсем театральным ореолом – темный силуэт космопроходца из космической оперы.
- Саня, куш! – чисто раздалось из наушников, настолько чисто, что Молох невольно поежился – ну не могли головные телефоны выдавать такую чистоту. – Это наш куш, Саня! – Крокус сдвинулся чуть в сторону, яркий голубой свет выплеснул из-за его спины, заставил на миг зажмуриться. Молох начал понимать – наступают неприятности, слишком уж это было красиво. Прямо в воздухе, точно на высоте среднего роста, висело это…
Опаловый овал, размером чуть больше куриного яйца, этакая головка. Вокруг которой вилась густая копна длиннющих «волос», белых тонюсеньких паутинок.Они плыли в воздухе, будто играли друг с другом, невесомые, и от этого более прекрасные.
- Весна – прошептал у самого уха Крокус.
- Почему Весна? – напрягся Молох – Леха, давай назад, обсудим.
Он дернул его за страховочный конец, Крокус напрягся.
- Это – Весна, Саня, – упрямо повторил он, отвернулся от Молоха.
- Крокус, иди сюда, сначала подумаем! – заорал тот – Сейчас лебедкой рвану!
Волосы-паутинки красиво изогнулись, будто их коснулся ветерок, нет, слишком нежны они были для грубого ветра, прогнулись под колебаниями эфира. Молох замотал головой.
- Крокус, стой, где стоишь! Прокидай «шептунами», подозрительная вещица.
- Да, стою я, Молох, стою. Прокидал уже, все спокойно. – Молоху даже показалось, что ушла из голоса Крокуса ненормальность. Это немного успокаивало, но все равно было тревожно – Крокус, подойди.
- Сейчас, Сань, – покладисто произнес тот – Сань, это миллионы, Сань. Это эксклюзив, Санек!
Молоху вдруг показалось, что где-то он уже это слышал. Ах, да - все те же размышления про карточный стол. Чем заманчивее куш, тем вернее он приводит к проигрышу, но… - он поддался Лешкиному оптимизму – ведь ЭТО, действительно, миллионы!
- Крокус, давай ко мне, обсудим, как ее брать, – начал осторожно он, сейчас, в конце пути, главное не напороть поспешных косяков. – Сачка у нас нет. Видал, волосня какая?
- У меня костюм путевый, в нем по Луне можно ходить, руками возьму. Я все прокидал и промерял – чисто, без сюрпризов.
- Крокус, сюрпризы всегда есть, подожди.
- Саня, мы не сможем сюда вернуться, другого такого шанса не будет – напрягся Крокус, а в наушниках словно зазвучало «Бросайте кости, мужчина, вам так фартило – это ваш день, бросайте кости».
- Мы нормально взяли – возразил Молох, рука сжала рукоять пускача.
- Такого мы никогда не возьмем! – опять в голосе друга сверкнула истерия. Дом в его мыслях с каждым взглядом на Весну становился больше, цветы ярче, а Лазурный берег лазурнее и лазурнее.
Ах, Леха, как я тебя понимаю, – подумал про себя Молох, - Притараним хабар к барыгам, с Сидором у нас контры – сдадим по минимуму. Много, но жидко, мечты так и останутся мечтами. Есть еще Птица, в ней уверенности нет, когда еще выплывешь на аукцион, и выплывешь ли вообще. А за такую цацку не то, что денег дадут – по телевизору покажут, можно будет на досуге книгу написать «Как мы брали Весну». Почему Весна? Хотя красиво, тут Лешка молодец. Пускай будет Весна.
- Леха, берем ее – согласился Молох, сердце все равно давила тревога, будто в ледяную воду заходишь. – Прокидайся еще раз.
- Да сколько можно!
- Сколько нужно, делай, как я говорю, иначе – ухожу, емись сам со своей Весной.
- Ладно, не кипишуй, понял я все – прокидываюсь. – Крокус поднял руки в примирении.
- И смотри, идешь по сигналу. Я наблюдаю, малейшая гадость – выдергиваю. Согласен?
- Все, как всегда, ничего нового. – Крокус пожал плечами.
- Согласен? – терпеливо повторил Молох.
- Согласен, согласен, все – прокидываюсь, не мешай. Готовь портфель, камрад, сегодня мы в хорошем прибытке.
Пока Крокус снова разбрасывал датчики, Молох подтянул лебедку к нему поближе. Здесь он смог лучше рассмотреть Весну, бирюльку, действительно излучавшая чистоту лесной феи. Весна. Почему не лето? – Молох в два рывка выбрал слабину, еще раз проверил спусковой механизм, прочность крепления якоря.
- Готово? – спросил он.
- Все в порядке, как и раньше.
- Топай, - скомандовал Молох – У меня порядок.
- Смотри, раньше времени не выдерни, папаша. А то переломаешь катапультой хлеще аномалии.
- Топай, топай. – Крокус, не оборачиваясь, помахал рукой и начал движение.
Прошел первую гайку, вторую, застыл, внимательно рассматривая Весну. Третья гайка, четвертая. Заколыхались паутинки, снова успокоились – ветра в костюме, если он, конечно не штормовой, не ощутишь. Шесть гаек - половина расстояния до яйца «головки».
Как же ярко она светиться! И почему нет радиации? «Волосы» красиво серебрятся, интересно, что может эта хрень, или, действительно, правильно Цыган говорил, какая разница? Ляжет бирюлька, точнее, повиснет в кабинете какого-нибудь шейха, обзовет он ее именем своей любимой жены, и дело с концом. И будут его, Молоха, спрашивать: «Почему вы назвали книгу «Как я брал Зульфию»?» Интересно, шейх обидится, что я «взял Зульфию»? Жена ведь, все-таки, пускай и трехсотая. Или сколько их у него?
Восьмая гайка, пока порядок. Почему «пока»? Всегда – порядок! Паутинки приподнялись над головкой причудливой прической. Странно тут ветер гуляет – подумал Молох – Или это не ветер? Весна напомнила ему что-то из любимых передач канала Дискавери, про океан и его обитателей. Кушают друг дружку, а то ведь тоже – детей нянчат, представления друг другу устраивают, сцены ревности. Хорошо шопинг не нужен – одежка всегда на тебе: хвост от Кавалли, жабры от Версачи. Кушают,- Молох нахмурился – И никакой активности, странно для бирюльки, ой как странно. Такая летающая дрянь должна все вокруг себя возмущать. Почему «дрянь» - вон, красотища какая, Весна!
Крокус остановился, вытянул руку ладонью вперед, погладил плотный свет, тугой ореол красиво обогнул кисть и наделил ее собственным блестящим кантом.
- Красиво, Молох! – сказал благоговейно Крокус – Жалко будет, если не сможем ее отсюда снять!
Паутинки все еще вились наверху, наверное, греет бирюлька воздух – восходящие потоки. Молох напрягся, а Крокус уверенно шагнул вперед. В тот миг не произошло ничего из ряда вон выходящего, видимо, изменил направление ветер – «прическа» опала, рассыпалась в стороны плотными хвостиками, те заколыхались параллельно земле. До чего же красиво – вслед за Крокусом восхитился невольно Молох, рука сползла с рычага, чтобы стереть с лобовины крупные капли росы. Скорее бы убраться отсюда!
Крокус прикоснулся «головки».
- Ну, пойдем ко мне, милая, – ласково произнес он, другой рукой раскрыл тубус контейнера.- К добрым барыгам тебя отнесем, там тебе будет лучше. А нам то, как станет хорошо!
Паутинки коснулись его руки, нежно, словно отвечая взаимностью на доброту, погладили ее. Молох опешил, - морские обитатели, Дискавери, плавник от Диора – болван! – выругал он себя. Не фонит, не двигается! – В горле неожиданно пересохло, застыл в легких горячий воздух, он, переполняя его, взорвался мощным криком, от которого у самого заложило уши:
- Леха, назад! Это не бирюлька! – Крокус резко повернулся к нему будто от толчка в спину, сверкнули сквозь тонировку испуганные глаза, а паутинка ненавязчиво оплетала тем временем застывшее предплечье, опять же ласково, просачиваясь под ткань защитного костюма. Щелкнул звонко пускач, струной рванулась страховка, и Крокус веревочной фигуркой полетел от вожделенной Весны. Он грохнулся за спиной у Молоха, безмолвно затих. А тем временем вслед за разорвавшимися паутинками Весна неспешно поплыла к ним. Молох непослушной рукой расстегнул деревянную кобуру, вытащил АПС, всадил в зарвавшуюся фею пару очередей. Будто по булыжнику стреляешь в невесомости. Фея качнулась от попаданий, и потекла по длинной дуге, конец которой предсказуемо заканчивался в районе падения Крокуса. Надо драпать, пули эту дрянь не берут. Говорил же, говорил!
Молох мимоходом глянул на катапульту – придется бросить, ничего не поделаешь. Жалко то как! – Он подбежал к Крокусу, отстегнул страховочный трос, потряс за плечо:
- Леха, живой? – проорал он, боковое зрение отметило приближающийся огонек, теперь уже без «волос», они прочно склеились на Лехиной руке. Так Фея Весна превратилась в злобную ведьму. Что ж, предсказуемый результат. Надо было линять отсюда с мешками «шлака», перебились бы как-нибудь! Молох поднял пистолет, тщательно выцеливая бахнул – не попал, снова, с поправкой на движение – есть! «Голова» качнулась, заскользила, словно с ледяной горки. Но все так же к Крокусу, волосы, что ли забыла, сука? – Живой, Леха?! – он еще раз тряхнул друга – никакого ответа. Вырубился «космонавт».
Он подхватил его за спинную лямку, поволок к ближайшей вешке, стараясь не выпускать из поля зрения проклятую тварь. Кидай, Саня, кости! Кидай! – станешь богатым и знаменитым, книгу напишешь, как брал Зульфию. Ага, хорошо, если удастся сочинить достойный некролог по самому себе.
«Волосы» почти растворились, это не обнадеживало и не расстраивало – просто следовало по заячьи бежать, преодолеть максимально быстро расстояние, которое они прошли за четыре с половиной часа. Только бы не вляпаться, только не вляпаться! Снова, как и в Давилке, свело болью ноги, заныли травмированные колени – этого еще не хватало!
Приостановился, сменил регенпатрон на новый, поволок бездыханное тело дальше. Вот и следующая вешка, гаек кругом полно – все лежат на прежних местах. И «шептунов» не сняли, лебедка потеряна, да и фиг с ней – поход последний. Вот уж, действительно, последний. Снять бы с Лехи костюм – тяжелый, не донести до оврага, точно не донести. Как тут снимешь, кислорода – ноль? Начали попадаться под ногами вездесущие ртутные шарики – скоро граница. Но где гарантия, что лысая бестия не последует за ним дальше. Артефакты с доставкой, нести не надо, так до МТС и доведу. Ага, сначала Крокуса брось!
Он остановился, стер перчаткой запотевшую пленку, глаза Лешки были по-прежнему закрыты, на лице застыла перепуганная гримаса.
Держись, старичок! – они вывалились из мира-сказки. Что ты Леха говорил,- Вот это – Выверт? Действительно сказка, где Серый волк превратился, нет, не в бабку - в надежду, что все возможно изменить. Ни фига, пока мы желаем большего, всегда появиться Его Величество Облом. Почему мы сразу не ушли? Зона, брат – так сказали бы на Кордоне, и в чем-то они оказываются правы. Здесь отсыпается ровно столько, сколько ты способен унести, а не сколько пожелаешь. Беда в том, что мы в основном хотим.
Молох нашел в себе силы остановиться на гребне оврага, не спускаться сразу, а прокидать склон гайками – вроде порядок. Оглянулся назад, у Весны снова расцвели паутинки, они призывно тянулись к ним. Любишь Лешку, сучка? – тут уж дудки!
Они скатились вниз по склону.
Бросив наверх мимолетный взгляд и, убедившись, что странная бестия не преследует его, Молох позволил себе стянуть с головы маску. Он бросил ее под ноги, начал жадно вдыхать пережженный аномалиями воздух. Но теперь-то, после противогаза, он казался чуть разряженной атмосферой горных вершин. Зато холодный!
Молох торопливо расстегнул застежки на груди Крокуса, освободил от шлема его голову – «потник» съехал на лицо, прикрыл до самого носа Лехины глаза.
- Дыши, дорогой, сейчас выберемся. – Молох сорвал с пояса флягу, полил воду себе на лицо, сделал пару скупых глотков, снял «потник» с лица – глаза у Крокуса закрыты, веко одного глаза дергается в тике. Молох смочил «потник» остатками воды, начал протирать другу лицо. – Сейчас выберемся, ты только не гони, оживай. Ты же тяжеленный, как конь – мне тебя не вытащить. «Вытащить, еще как – вытащить!» - Молох еще раз посмотрел с опаской на вершину склона – Весна отстала.
- Не нужны мы больше этой шалаве – натянуто улыбнулся Молох, тяжело поднял Крокуса, взвалил его на спину и потащил к лагерю, где еще издевательски развивался дурацкий пестрый флажок. «Мы ее взяли» - мысленно передразнил сам себя Молох – «Наивные китайские дети! Ну, ничего: сейчас Крокус оклемается – и двинем обратно, к дому. Эка его катапультой долбануло!». Думать о том, что беспамятство друга, возможно, связано с прикосновением Весны, он даже не решался.
Он осторожно положил его на землю под стенку строительного вагончика, огромная меловая точка оказалось как раз над его головой. А кривое «МОЛОДЦЫ» съехало вместе с росой куда-то вниз.
- Мы все равно красавцы, на! – Молох суетливо распаковал аптечку – разноцветные флаконы запрыгали радостно по камням, он начал их подбирать, вчитываться в этикетки. – Где-то должен быть нашатырь. Ага, вот он! – безрезультатно сунул смоченную пахучей жидкостью ватку под нос Крокуса, тот даже им не повел. Обморок продолжался.
Молох растеряно смотрел на ворох упаковок у себя под ногами и не знал, что с ними делать – здесь были сплошь «человеческие» препараты: кровоостанавливающие, антирадиационные, стимулирующие, обеззараживающие – но никто не придумал спасения от чужеродной силы аномалий. Все-таки – Весна!
Он посмотрел на рукав костюма – на нем никаких следов. Больше для собственного самоуспокоения, чем с ожиданием пользы, Молох, воткнул в плечо, прямо через плотный покров костюма один из шприц-тюбиков, какая-то дрянь, что колют все и всегда – вроде тормозит развитие местной специфической заразы. Это все, что он мог сделать для Крокуса. Оставался только Доктор, но тут вставали очередные вилы – чтобы до него добраться, следовало вернуться на Болота, а впереди еще ждет Выброс.
- Живи, Лешка, живи – зачем-то попросил Молох – Выйдем отсюда, Выброс переждем и нагрянем к Доктору. Помнишь Дока? Вредный зараза, но дело знает. Недолго, Леха, совсем недолго, сейчас передохну и пойдем.
Молох начал собирать немногие вещи: оставшиеся «шептуны», всего восемь штук, две бухты страховочного троса, пайки. Залил остатки воды во флягу, бутылку выкинул за вагончик. Рассовал все это по карманам, на карабины подвески – тяжеловато. Теперь следовало самое ответственное – выбрать маршрут, через который предстояло отступать. Ведь с Крокусом на спине через Давилку точно не пройти – сдохнет на первых же метрах, зависнут где-то в районе собаки. Есть другой путь - правее, они рассматривали его, как резервный. Не очень удобный, ведь это огромный крюк. Без готовых вешек, без смены ведущего, без тщательных пробросов, с девяносто килограммами на спине – то еще испытание. И это сутки, не меньше. До Выброса точно не успеть.
Молох закусил губу – был бы барышней, обязательно бы расплакался. Да что там «был бы»! – упасть бы рядом с Лешкой, послать весь мир, и пустить сырость. Что делать то, Господи?
Пришла ночь. Молох еще не один раз совал нашатырь под нос товарища. Какое там! Он продолжал лежать мумией, мертвенно побелело лицо, хотя бы пульс прощупывался. Еще он пичкал его уколами, лупил по груди – ничего, бревно бревном. Все-таки придется тащить. Молох с психу растоптал упаковку бесполезных таблеток. Тащить, как, куда? Неужели предстоит сгинуть вместе с Вывертом, куда они так стремились? Потемнело, но не наступило непроглядной тьмы – кругом встала призрачная стена из гудящих аномалий. Все, дождаться утра и тащить!
Глаз уловил еле заметное шевеление со стороны оврага. Молох повернул голову и обомлел. Снова не пронесло – Весна, черт ее побери. Яркая звездочка, местная Венера над крутым обрывом. Нашла. Отсюда не видно тонкой паутины, ее роль успешно заменял белый ореол света. Путеводная звезда во внеземельный Ад. Молох глянул на Давилку, на Крокуса, плавно неслышно поднялся, начал крепить конец троса к его спинной лямке прямо за затылком. Дурняк, конечно, но там земля ровная, без камней – должно получиться. Затем раскрыл набедренный кофр для артефактов, достал Лешкин тубус, повыкидывал из них «середнячков». Сбросил пайки, воду, вторую бухту троса, карабины и вешки – в общем, все, что могло помешать ему двигаться. Поменял регенпатрон на новый, остальные полетели вслед за прочим балластом. В карманах только ПДА, восемь «шептунов», гайки, запасной магазин для АПС, пенал с Птичкой. Крокус вообще остался с полупустым баллоном кислорода. Молох запустил оба костюма на замкнутый цикл и с разбегу врубился в «пузо» Давилки.
Шаг, второй, третий, четвертый. За спиной бежит красная змейка троса. Осознание того, что впереди нет страхующего, до странного, но, помогала. Это все равно, что висеть на карнизе – чем больше веришь в удачу, тем дольше провисишь. Люди без надежды рушатся сразу, и это не зависит от их сил. Шаг, второй, третий, четвертый. Дойти до конца – Крокус еще на той стороне – и перетянуть его на эту. Какую эту? – выругался он, пока были силы ругаться – Я еще здесь! Толкусь, как муха в банке с медом. Шаг, второй, третий, четвертый. Вот, опять сводит ноги, сколько уже пройдено? Он крепче схватился за страховочный конец, чтобы во тьме не потерять дорогу. Шаг, второй, третий, четвертый. Последний поход, последний поход.
Шаг, второй, третий, четвертый. Лешка там, и Весна тоже там. Молох представил прекрасную, как девочка-фея безделушку, что с цепкой настырностью опытной сучки тянет к другу нити паутинок, по взмокшей спине пробежали мурашки. Что встал! – одернул себя Молох – Представляльщик нашелся, вон уже подмораживает вокруг. Шаг, снова шаг, еще один через усилие, еще. Встал, чтобы отдышаться. Ненадолго, совсем чуть-чуть, только дыхание переведу, и ноги будут не такими ватными. Он подтянулся на веревке, переставил ноги – только не останавливаться, вон как придавило. Весна – ведь до чего хорошенькая, такую под стекло упаковать, в аквариум и с гастролями по деревням и весям. Шаг - сбитому дыханию мешает где-то под горлом сдуревшее сердце - шаг. Все! – нога проваливается в пустоту, Молох упал на землю рядом с оставленным якорем от лебедки. Одна беда – Крокуса с кислородом не будет.
Молох встал на четвереньки, скинул с головы осточертевшую маску, не дожидаясь, пока восстановится дыхание, продел конец веревки в крепежную петлю на якоре. Завел ее через него, как через блок, начал тянуть. Хрена тебе, Веснушка! – он уперся пятками в землю, начал рвать на себя веревку, так, как делал пять минут до этого шаги. И давались рывки не менее сложно. Рррраз – подвиг, дддва – медаль За Отвагу, тттри – Красной звезды, чччетыре – похороны с салютом. Любишь, Саня, кататься – люби и Крокуса возить! Рррраз! Дддва! Тттри! Только на этот раз ни секунды роздыха – однажды он остановился, чтобы удобнее перехватиться, и мгновение спустя не смог сдвинуть Крокуса с места.
Он видел его размытым неправильным мешком, тянул, и не получал никакого результата. В эти секунды Молох по настоящему испугался, он ползал как сумасшедший вокруг веревки, упирался и так и эдак, но все делалось только хуже. Колом встала спина, ладони, даже под перчатками, стерлись в кровь. Заколотилась паника.
- Ну, давай же, Крокус, давай! – Молох изогнулся, встал на ноги, потянул трос на себя, голова его оказалась в опасной близости от аномалии – Давай!
Тело сдвинулось с места, сначала медленно, словно разрывая невидимые путы, а затем все более податливо поползло по земле.
- Давай, Крокус! – зарычал победно Молох и активнее заработал руками. Откуда только силы взялись?
Метры плыли медленно, соразмерно растянутым минутам. Вот-вот – и все закончится. Рррраз, дддва! Рывок, еще рывок. Вот она, самая граница Давилки!
Это случилось буквально через мгновение: и холодный пот, и разочарование, и страх, и горечь от бесполезности потраченных усилий – все захлестнуло Молоха разом, опрокинуло его ледяной волной, избило до неподвижности. Вот он, Крокус, здесь – только дотянись, а на его правой руке, что безвольно вытянута вдоль туловища, победно восседает Весна. Она потускнела, волосы-паутинки превратились в полноценные золотистые локоны, они вполне по настоящему разметались по земле, неподвижному Крокусу, и стали значительно длиннее. Теперь их не трогают нежные волны эфира. Яркая рассветная Весна превратилась в сонную закатную Осень.
При виде Молоха Весна лениво шевельнулась, потянулась, было к нему, но тут же опала - Крокус сейчас был ей дороже.
- Ну, что же это, а?! – Молох опустился на землю, обхватил голову руками – Ведь не может этого быть, не должно, мы почти смогли!
Золотистое «почти» смотрело на него, гвоздило невидимыми глазами, карябало слепыми коготками по его опустевшей душе и как бы отвечало: «Бывает все!».
- Крокус, Крокус, что ж мне делать теперь? – непонятно, кого спросил Молох, руки ответили сами, они отвязали конец фала от якоря, вцепились в него, потянули на себя. Лешка продвинулся на метр, Весна не сопротивлялась. Потом был следующий метр, и следующий.
- Мы выйдем отсюда, Леха, двинемся к Доктору – он поможет. Пускай забирает себе этот подарочек, у нас других полно. – Шуршала за спиной галька – До чего ж ты зад откормил, старичок, тяжеленный какой. Мы выйдем, обязательно выйдем, как всегда – на кураже. Короева помнишь, ну сотника без сотни? Как мы тебя вдвоем вытаскивали?
В ответ редкое шуршание гальки и мерзкое гудение «трамплина». Молох упирался ногами, туловище зависло почти параллельно земле, отчего он коснулся руками ее поверхности. Пальцы автоматически вцепились в камешки, невольно Молох закричал от напряжения – они продвинулись еще на метр.
- Ты его еще Клеем звал, все звали - липкий, как «Момент». Вон, Леха, вешка – уже к Пульсару подходим, сейчас прокидаюсь, мы его быстренько пересечем, а там до дома всего ничего. Док поможет, Леха.
Молох отчаянно и самозабвенно врал, ведь до вешки было еще пилить и пилить. Он оглянулся, дело плохо: не только Крокус потяжелел, но и Весна быстро росла – ее волосы уже цеплялись за землю, в некоторых местах проникали в нее, путали Крокуса, как лилипуты Гулливера.
- Что ж ты, сука, делаешь? – Молох уперся в землю, потянул спиной веревку, волоски Весны напряглись, после недолгой борьбы полопались, отпустили на миг добычу, позволили продвинуться еще на метр. Затем еще и еще. Теперь Молох не упускал Весну из виду, он поворачивал голову за спину, ловил глазами далекую вешку, пятерочку «спокойных» гаек, потом опять, вперив в обманчивую бестию ненавидящий взгляд, тянул на себя тело друга. Тяжелые метры ласкал треск лопающихся волосков.
- На кураже, старичок, на кураже! Мы с тобой из любой дряни выпутаемся! – треск «локонов», и метры, метры, метры. Все через маты, ломающую боль в поврежденном колене, звериный рев вместо дыхания.
Он снова посмотрел на флажок вешки. Мины. Нет тут мин, здесь свинство одно, товарищ космонавт номер два. Сомяра, Сомушка, как ты метался по площадке, поняв, что дико вляпался, и нет больше выхода? Как это страшно знать, что нет выхода! Кругом непроницаемые стены, ни света, ни людей. Правильно говорят: «На миру - и смерть красна». А здесь - глубокая могила: долбись не долбись – не выйдешь. Кажется, сильно к вешке подошли. Всего то осталось, метров пятнадцать, сейчас напрячься чуток – и в дамки. Будет тебе, Зона, боевая ничья.
Господи, пятнадцать метров – как же это много! – Молох вслепую, больше нащупывая дорогу руками, продолжал двигаться вперед, к флажку. Где-то потерялись перчатки, шлем давно перестал для него существовать. В горло на каждый свистящий вдох вонзался отравленными иголками пережженный воздух. Вперед, вперед!
Сильно мешал кофр с бирюльками, он путался в ногах. С каждым новым метром желание забросить его подальше в гудящее марево становилось нестерпимым. И только мысль о том, что понесенные жертвы будут напрасны, останавливала его. Потом пропали и мысли. Машинальный рывок веревки, упереться, обернуться, нащупать кровоточащими ладонями гайку – снова рывок. Треск «волос» стал сильнее – будто лопались стальные струны. Весна росла, ее милая головка завораживала, тянула к себе, заставляла окунуться руками в золотистые заросли. Почему-то Молоху бросилась в лицо рубчатая рукоятка любимого Лешкиного ТТ. И здесь он с ним – вяло подумал он, снова рывок, Весна на этот раз не поддалась, ее кудри вцепились в землю с надежностью древесных корней.
- Твою ж мать! – прорычал Молох, вот она вешка, дотянуться, доползти, чуть-чуть передохнуть – и снова в путь. Док поможет, народ про него чудеса рассказывает, он же Местный. Молох протянул руку к флажку, как к эстафетной палочке, проволочное древко легко погнулось. – Вот, Леха, мы на месте. Отдохну и дальше пойдем, ты только не расклейся, держись, старичок.
Молох упал на спину, глаза коснулись неба – оно посерело, низкие тучи набухли, грозя пролиться дождем. Утро. Проклятье, он полз всю ночь! - вытер вспотевшее лицо, сильно защипали разодранные в кровь руки. – Надо идти, времени ужасно мало, его, как всегда не хватает, песчинка за песчинкой выпадают из жизни ее мелкие кусочки, да так быстро, что это может развалить вдребезги сами часы. Надо идти!
Он глянул на Крокуса, Весна, не довольствуясь малым, протянула небольшой отросток к его, Молоха, ногам. Он инстинктивно подобрал их к себе.
- Вот уж, дудки! – прохрипел он. Встал на колени, намотал на руку веревку, приготовился двигаться дальше. Шипение в ушах, что это? Радио, он ведь до сих пор в наушниках!
Молчание, снова шипение, будто кто-то мучает тангенту.
- Шшш…ня! – снова наступает звенящая тишина. На лоб упали первые капли дождя, Молох нервно смахнул их рукой. – Шшш…ня!
Крокус едва заметно пошевелил левой рукой.
- Саня! – позвал он теперь более отчетливо, Молох рванулся, было к нему, но волосы Весны ревниво взметнулись в воздух перед самым его лицом, он резко отшатнулся назад, споткнулся, упал на спину.
- Бляяядь! – он зашипел в бессильной злобе, глядя на вновь опадающие волосы. Весна успокоилась.
- Сань, хана мне, – прохрипел Крокус, закашлялся с неприятным булькающим звуком. – Пожадничал я немного. Не жизнь, а полный лабрадор.
- Заткнись, придурок! – Молох уверенно взялся за веревку – Я к Доктору тебя донесу.
- Не успеешь, Саня. Ты где, у Пульсара? Он бахнет через минут двадцать.
Молох напрягся, Весна отпустила, он зарычал, на лбу вздулись от напряжения вены, а веревка, напротив поползла назад, окрашенная кровавыми разводами.
- Бляяядь! – он снова потянул.
- Сань, скоро Пульсар бахнет – напомнил Крокус, – бежать тебе надо. Он будет здесь до самого Выброса.
- Да тебе, откуда знать, бревно?! – психанул Молох, вновь безуспешно попытался продвинуться.
- Знаю, Сань, - булькнул Крокус, снова закашлялся, затем грустно заметил – Я взял свой куш, Сань – теперь знаю. Это стремно, дружище.
Молох продолжал упираться, он отвернулся от Крокуса, повис на веревке, рвал землю руками, ругался, но все было тщетно. Весна прочно овладела ситуацией.
- Ничего не получится, Молох – голос Крокуса стал заметно чище, из него пропало ощущение мокроты, только стылый хрип.
- Да пошел ты! – не унимался Молох. Потихоньку накрапывающий дождь стал бить по плечам, голове звонкими шлепками более крупных капель. Подогнулось само собой колено, он упал на него и завыл от боли – Ссссука!
- Беги, Санек! – настойчиво повторял Крокус, на что Молох взялся за веревку.
- Пошел ты!
За спиной сухо щелкнул спуск – осечка. Осечка! Молох перевернулся на грудь, округлившимися от ужаса глазами наблюдал как Крокус опять передергивает о бедро ТТ, катится вниз по золоту волос Весны негодный патрон, вприпрыжку убегает на землю.
- Леха, не смей! – заорал Молох, потянулся к другу рукой, завыл от бессилья, что-либо изменить. В зеркальный шлем уперлась банка глушителя, чавкнул выстрел, Крокус обмяк.
Вслед за ним потухла и красавица Весна, она сдулась, словно шарик, сморщилась, начали немедленно истончаться шикарные волосы до невидимых паутинок. Только теперь они не летали. Под проливным дождем Весна намокла, расползлась уродливой паклей, бессильно, как обожравшийся клещ.
- Зачем, Лешка, зачем? – бормотал Молох, руки сами достали АПС, сами совместили прицел с Весной, она теперь не казалась столь прекрасной, словно сняли с глаз морок, и столкнул ее длинной очередью. Фея упала на бок, покатилась, разметались в стороны «волосы». Молох неспешно сменил магазин, снова дал очередь. Весна скатилась в ложбинку, подпрыгивая, как консервная банка – и не было перед ней прежнего благоговения – снова очередь. Бирюлька попала в трамплин, но не взлетела свечей, вопреки ожиданиям, а повисла на месте. Чувствовался в ней задумчивый и пристально изучающий взгляд. Молох не выдержал, он грубо плюнул в ее сторону, взвалил тело друга на плечи и пошел через пустошь Пульсара.
Больше он не станет заморачиваться пробросами, мандражом перед каждой местной бестией – он слишком многое открыл, этот их ПОСЛЕДНИЙ поход. Как сказал перед смертью Лешка? «Я теперь знаю – и мне от этого стремно». Он прав, не всегда хорошо все знать - пропадает стремление к мечте, к загоризонтной цели. Остаток дней пройдет в седых заморочках перекладывания из пустого в порожнее давно известных вещей.
А с Крокусом навсегда остается его белый домик на Лазурном берегу, красавица дочка и лабрадор, что так настырно тычет в ладонь своим мокрым носом.
Часть 4 Емеля.
Бабка что-то прошептала беззубым ртом. Оперлась на одну руку так, что огромный живот студнем перевалился в сторону наклона и, кряхтя, встала. Нары при этом жалобно заскрипели. Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, словно утка, она вразвалочку подошла к печи. Причем, когда приблизилась к Емеле, в нос ему ударил запах старости, какой присущ многим запущенным старикам. Емеля невольно тут же сморщил нос и тут же, опасаясь что Диоген заметит его неприязнь разгладил лицо , рассеяно уставился в сторону, делая вид, что рассматривает с любопытством обшарпанный корпус керосиновой лампы. Старуха тем временем извлекла из темного угла закопченный эмалированный чайник с полустертой надписью «компот» и, загрохотав в том же загадочном углу, налила воду пластмассовым ковшиком в носастую тару. Поставила чайник на печь, открыла дверцу топки. Оттуда в комнату потянуло угарным газом. И подбросила пару-тройку сучьев мелко наломанного хвороста. Те подёрнулись пламенем и весело затрещали. Лязгнула, вставая на место, чугунная дверца.
- Ща, сына, погодь маненько.- достаточно ясно прошамкала бабка. Аккуратно дотронулась опухшей кистью руки до его носа, провела по щеке, губам.- Диду тебя покормит. А я пойду прилягу, устала я.- она потихонечку зашаталась к нарам.
Сергею, смотрящему ей в след, на круглую от сутулости спину в сером драпе, на икры раздутые запущенным варикозом, стало вдруг нестерпимо стыдно за чувство омерзения, которое он, не смотря на его общую терпимость, продолжал испытывать к бедной бабульке. Из оцепенения вырвал старик. Он ловко вытянул ногой из под стола табурет и кивнул на него Емеле:
- Садись, не тормози, воин. Да, пушку свою оставь, не денется она никуда.
Емеля вдруг заметил, что продолжает сжимать цевье автомата. Он аккуратно снял его с плеча, поставил рядом с входом. Тут же бережно опустил рюкзак, отцепил от пояса пакет с трофеями. Они начинами мерзко пованивать, притом не разлагающейся плотью, а терпким запахом с химической примесью ацетона. Уселся на табурет, словно на коня, упираясь в него обеими руками. Дед также расположился напротив него, вытянул ноги в грязных, в мокрых листочках и глине, бахилах. Он оперся на лежащую на боку бабку, как на спинку дивана. Впрочем, старуха никак не протестовала.
- Ща, паря, чайку жахнем. Как тебе хатка наша?
- Нормально,- пожал плечами Емеля.
- Брезгуешь, поди?- дед криво усмехнулся - А тут, паря, все так. То в кровище, то в говнище. Мы со старухой в деревеньке раньше жили.- Он неопределенно махнул рукой куда-то за спину.- Туточки, почти под боком.
Старик задумчиво вздохнул.
- Славные были денечки. Матреха – баба хорошая.
Недолгое молчание, наполненное порыкиванием закипающего чайника и глухим храпом старухи, заполнило зависшую в разговоре паузу. Диоген стянул с ног бахилы, неловко отодвинул Емелю в сторону вместе с табуретом, поколдовал над захламленным столом после чего в его руках оказались две фарфоровые кружки – оранжевые в белый горошек. Когда-то белая с золотой каймой внутренность почернела от давней немытости. Поверхность же обеих в подтеках засохшей сгущенки. Видимо, временами хозяева жили достаточно сытно. Затем извлек литровую банку с этикеткой «огурцы», в которой находились раздувшиеся от многократного использования чайные листья. И сыпанул туда свежей заварки, щедро закрывая ровным слоем «вторяк».
- Малой, давай чайник. Поспел.
Он залил в банку, приняв чайник из рук Емели, крутого кипятка. И пропахшее плесенью, старостью и грязью помещение наполнилось ароматом свежезаваренного чая.
Потом, не выжидая времени пока тот настоится, дед взял банку двумя ладонями, предварительно натянув на них рукава плаща, и налил темный, почти черный напиток по кружкам.
- Хлебай, молодой. Ты уж извиняй – сахеру нема,- предложил дед.
Затем на столе оказались остатки походного сальца, черствый хлеб и пластмассовый одноразовый контейнер, заполненный наполовину плавающей в масле сайрой.
Пока Емеля жадно чавкал, рассыпая по столу хлебные крошки и капли масла, дед деловито, степенно и без суеты прихлебывал густое варево из кружки
- Ты, значит так, соколик, оставайся пока у меня,- начал он.
Емеля поднял над кружкой глаза и, невнятно промычав, согласно кивнул. Впервые за многие дни он чувствовал себя в полной безопасности и пока расставаться с этим комфортным ощущением не собирался.
- Я трофеи твои барыгам снесу. Тут недалече,- продолжил старик.- Копейку поднимешь, да и подарков каких приобресть не помешает. А ты покуда за старухой моей приглядишь. Согласный?
- Угу!
- Одежа твоя в негодность пришла, страшной, как черт.- дед кощунственно перекрестился бутербродом с сайрой.- Я у Васька Хроменького что-нибудь присмотрю. А свои лохмотья у порога брось - спалим их потом.
-Дядь Ген, ты ж говорил Выброс скоро?
-У, памятливый какой - заулыбался дедок – Не боись. Недалеко. Ты лучше вот что - там, - он показал взглядом на подвешенный к потолку пакет- картохи немного есть. Почисти. Матрешка нажарит, как проснется.
Дед вытер тыльной стороной ладони рот от стекающего с уголка губ масла. Облизнул вилку и небрежно бросил её в гору грязной посуды.
- Вообще, малой, зубов бояться - в рот не давать. Выброс не сразу жарит. Сначала в воздухе, как перед грозой что-то гамалясит. Волосы дыбом встают, у кого они есть. Темнеет страшно. И звук, такой, будто камни рекой катятся. Сильнее и сильнее, пока глохнуть не начинаешь. Тут то писец и подходит. Увидишь.
- Страшно?
-Да нет,- дед пожал плечами.- Человек- тварь противная, ко всему приспособится. Привыкаешь. Жив будешь, если метаться не станешь, а тетеркой нырь под землю. Ройся как крот. Времени на окопчик ростовой вполне хватает. Таблеток нажрешься правильных и читай «отче наш».
- Я не знаю,- буркнул Емеля.
-Чего «не знаю»?- изумился дед
-«Отче наш» - Емеля уплел все угощение и пил горячий, непривычно горький чай.
- Так учи. В тутошних местах - первейшее дело. Как глаз на жопу тянется, о Боге вмиг вспоминаешь. Особенно при кино,- дед опять перекрестился. Теперь уже пустой кружкой.
- Кино?- не понял Емеля.
- При нем. – кивнул Диоген.- Не объяснить. Тряхнет - увидишь. Только не мечись. Хочешь пой, хочешь пляши, только морду из под земли- ни-ни.
Емеля согласно закивал, делая вид, будто что-то понял.
- Давай, сокол, так и порешаем. Я с утреца к Хроменькому, а ты тут – хозяйствуй. Да бабу не обижай. Квелая она.
- Угу.
- Спать будешь там, за шторкой. Сынка мово местечко. Он того….- дед махнул рукой будто подгоняя застопорившееся в воздухе слово.
- Помер?- подсказал Емеля.
- Как «помер»?- опешил дед - тьфу ты, нечистая. В городе, на приработках.
- Извините - Емеле стало чертовки неудобно перед стариком.
- А, что извинять, с болвана спрос короткий,- проскрипел дед неприязненно.- Ладно, курить будешь?
- Не-а.
- И правильно - похвалил Диоген - Пошли на воздух, а то старуха со сну набздит - не продохнуть.
Они вышли за порог, присели на бортик ящика. Дед закурил.
- Красиво тут у нас,- сказал он, пуская в вечернее небо клубы дыма.
- Страшно, - высказал свое мнение Емеля. Тихо, будто самому себе.
- А, знаешь, сынок, человеку положено бояться. Вы там, у себя в городах чего страшитесь? Что баба Клава с чиксой в общаге застукает?
- Какая баба Клава?
- Ну, к примеру - тетя Нюра, какая разница?- набычился дед.- Вот для тебя снурик, которого ты героически затоптал, кто? Да не жмись, в натуре, молодец. Ну, кто? А я отвечу - сила, бля, ада, исчадие зла. Верно?
- Ну, - согласился Емеля.
- Баранки гну. Не мычи, как корова. Да?
- Да.
- А для меня – тварь живая. Уродливая, страшная, но просто тварь. Всего то радости ей - запустить тебе в брюхо острые зубы и пожевать кишки. Кровью теплой из тебя умыться. Жалко конечно, но ад здесь совершенно не причем. Ты победил её – получишь завтра новые портки, банку тушенки и динаров пресс. Резонный размен. Все по честному. А страх твой живой, настоящий, аж очко в точку сжимается. А если ты тварина бесхребетная – то томиться овцой на чужом ужине.
- Так всегда было, - попробовал встрять Емеля.
- Ставки в местных играх поболя. Уразумел?
- Угу, - кивнул Емеля.
- Так что страха бояться не надо. Он из говяной пули пику булатную делает. Хотя случается и наоборот. В общем, красиво тут, малой, красиво.
- А Матрешка?- попробовал возразить Емеля.
- А что «Матрешка»? - дед изогнул бровь – Ты не гляди, что студнем лежит. Живет бабка. И ладно.
- Ага.
-Даааа, - протянул старик - человеков сгинуло тут немеряно. А те, что остались – зверье зверьём. Вот и Молох, красава, как вас с корешем развел. Чисто Сунь-цзы.
- Что?- не понял Емеля.
- Чему вас только в школах учут? Китайский дядька, знал, стервец, как войну правильно замутить. Давно помер. Зато, сынок, урок тебе насовсем.
- Какой?
- Главный, что есть человек, когда зверье одно кругом. Он сам и есть зверье. А все помыслы его чистые - не более, чем финт, чтобы кого другого изогнуть по-хитрому.
- И ты?- не поверил Емеля
- И я,- кивнул дед. - У каждого человечишки, сына, свой интерес к другому, у каждого свой. Чем быстрее это поймешь, тем больше проживешь.
- А что ты от меня хочешь? – буркнул Емеля с дребезжащей сталью в голосе.- Сожрешь что ли?
Тревожные мысли вдруг заголосили об автомате, оставленном в доме.
- Прихода от тебя по мясу никакого,- дед рассмеялся. Погасил папиросу и бережно припрятал ее под ящик. Потянулся.- Я тебе помог?
- Ну.
- Говорил же, не мычи. Снорка поделили?
- Н…, да!
- Вот тебе и ответ. Мне такую животину привалить - легче удавиться. А тут, эка радость - целая лапа в подарок. Тебе молодому никак не смекнуть - громы мечешь с молниями- доброта человеческая - тот же товар. Ком-то денежка нужна, а кому и «спасибо»- золотой запас. Не сечешь?
- Чудной ты дед - покачал головой Емеля.
- Сам знаю. Поживешь с мое – не так задумаешься. Я вот иногда кумекаю, а вдруг я все это придумал, чтобы убогость свою оправдать: грязь эту, чувства звериные. А может это зависть, а?
Емеля пожал плечами.
- Ладна, хорош языком трепать, темнеет уже, пошли спать.- Диоген глянул себе под ноги - Нафига я курево притырил? Курил бы и курил.
- Дядя Гена, а где у вас тут…?
- До ветру, что ль? Да сы где хошь - дед по хозяйски обвел пространство оврага руками.
- Не, я по большому,- возразил Емеля.
- Это туда, - Диоген показал на вершину холма, - ты это, только через крышу не лезь. Жарка там. Чуть левее. Смотри осторожнее, как что не так - мышью вниз. Лучше в дерьме, но живой. И это….Пушку возьми.
Закончив вечерний моцион, Емеля забрался в тесную, словно пенальчик, земляную нишу, дно которой было устлано самодельным матрасом из грубо сшитых холщёвых мешков, только сейчас вместо гниющей колхозной картошки в них, в вперемешку с клопами водилось старое тряпье. Емеля с удовольствием разулся, снял комок до исподнего. Сложил его в ногах вместе с пустой разгрузкой. Только штык оставил при себе. И, задернув осторожно занавеску, вытянулся на постели. Под солдатским одеялом, от которого так же, как и от всего здесь, несло сыростью он постепенно начал согреваться, приобретая некоторый уют, который в сравнении со всем пережитым ранее, превращал убогую берлогу полоумных бичей во вполне сносное, если не сказать, запредельное по комфортности жилье. Сквозь дрему он слышал, как скрипят нарами старики, видимо, устраиваясь поудобнее, как гремит ведром параши бабка, что-то бормоча себе под нос. Ее тяжелая валкая поступь сотрясала стены жилища, позвякивала на столе грязная посуда. Ему даже казалось, что затяжно заскрипели петли внешней двери. Он отнес это к превратностям сновидений и не придал этому значения. Сергей провалился в тяжелый, словно омут сон, больше похожий на беспамятство.
Когда он проснулся, то долго не мог понять, где находится. Рассеянный свет, пробиваясь сквозь тонкий ситец занавески, наполнял нишу, где лежал Емеля, серым глубоким сумраком. Он опустил на холодный земляной пол ноги, одел растоптанные берцы и, как был в синих солдатских семейниках и растянутой майке, выбрался из своей кельи. Комната пустовала. А входная дверь распахнута настежь. Он подобрал валяющийся у порога драный бушлат. Ежась, словно воробей от утренней прохлады и сырости, вышел на улицу. Утро было в полном разгаре. Хотя воздух еще не прогрелся, а влага, с ночи осевшая на землю и ветви деревьев, только начинала превращаться из инея в тонкую пленку воды. Бабка сидела на коленях у короба и месила в нем светло- коричневую глину, замешивая ее с водой и пучками прелой соломы.
-Доброе утро! - поздоровался Емеля. Старуха на мгновение замерла, повернула к нему свое лицо – при дневном свете более ужасное. Грязная повязка от работы сползла вверх и обнажила нижние веки обеих глаз. В комках ссохшейся крови и розово-желтой сукровицы.
- Проснулся?- спросила бабка и, не ожидая ответа, поднялась. Настолько тяжело, что Емеле показалось, еще мгновение и старуха замертво рухнет тут же у короба. Он поддержал её под локоть. Но она неожиданно сильно отстранилась от него и коротко шикнула:
- Акстись, соколик, - она вытерла о пальто грязные руки – Сходи-ка лучше воды принеси.
- Откуда?- опешил Емеля, он тупо смотрел на серый драп пальто тут и там покрытый глиняными разводами.
- Березу гнутую видишь? Да не верти башкой, как филин. Да, да – та самая. Бадья там, у ручья. Поди, натекло уже….- Она как-то неловко покачнулась, взялась рукой за поясницу и так же, как минуту назад вставала, только в обратной последовательности, опустилась на колени. Опять взялась за черенок лопаты у самого полотна.
- А где дед?- спросил Емеля.
Старая загребла комок глины , обернулась и прошамкала:
- Ушел.
Получив столь содержательный ответ, Емеля выбрался по-собачьи на четвереньках на склон оврага и побрел к березе. Там он обнаружил источник, глубокую, почти в рост человека яму, на половину наполненную грязевой жижей. В ней, чуть наклоняясь под 30 градусов, возвышался молочный бидон. Он касался горлышком грубого среза бронзовой трубки, откуда тонкой струйкой бежала чистая вода. Чтобы грязь не наполняла яму, кто-то, по видимому старик, прорыл канаву в направлении оврага. Куда она, достигнув критического уровня, благополучно сливалась. Емеля вытянул бидон из ямы. Перемазался при этом весь. И потащил, где волоком, где перекатом, алюминиевую тару к дому Диогена.
Потом он чистил картошку, вялую и мелкую, всю в ростках и сморщенной кожуре. Много было черных гнилушек. Холодную печь он растапливал долго и неумело, перепачкался сажей и ободрал об чугунные заусенцы на жерле топки руки. Но огонь, наконец, сначала неуверенно, а затем и более настойчиво, начал лизать хворост. Темная каморка наполнилась сизым, волнистыми слоями, дымом. Емеля поморщился, прижал рукав бушлата к слезящимся глазам, поставил одной рукой на открытую конфорку закопченный котелок, полный горохоподобной картохи и мутной воды. Пинком закрыл дверцу заслонки и, не обращая внимания, как она захлопнулась, выскочил на улицу дохнуть свежего воздуха.
Бабка уже закончила обмазывать глиной фасад, она стояла около короба, опираясь всем весом своего огромного тела на черенок лопаты, немного подавшись вперед и отклячив зад. Ее лицо, расслабленное и безмятежное, словно ловя скудные потоки застоявшегося в низине воздуха, и высматривая что-то, было направленно к небу. Насколько это было возможно. Ведь Матрешка была слепа.
Емеля неловко замер у нее за спиной.
- Все? Сготовил, соколик?- спросила старуха, не меняя при этом своего положения, отчего слова, направленные куда-то к темнеющему у горизонта небу прозвучали глухо и безэмоционально.
- Угу.- Емеля закивал головой. - Гроза будет?
-Гроза….Почему гроза? – бабушка медленно, используя лопату как третью ногу повернулась к Емеле. Затянуто, всем телом. Ноги в валенках с обрезанным голенищем мелко семенили ступня за ступней, разворачивая Матрешку вокруг оси, которой являлся черенок лопаты. – Выброс будет.
- Как «Выброс»? - опешил Емеля, ничего не соображая. Явление с непонятной природой и смыслом пугало. Основанное на слухах и легендах. Не нашлось на свете человека, какой мог бы сказать о Выбросах что-либо членораздельное. Приходилось иметь дело только с его последствиями: бесчисленными аномалиями, зверьем, место которому было только в госхранах кунсткамеры, и россыпью «бирюлек». Настолько манящих, что озверевший народ, сам словно сорвавшийся из фабрики уродов, из склянок с формалином, и сметая толпы недоумевающих зрителей, потоком хлынет на местные поля, овраги и мертвые развалины предыдущей жизни.
Старуха, наконец, повернулась, и Емеля даже сквозь волну накрывшего его страха вдруг испытал его новый прилив. Матрешка ужасала. Грязная повязка была сдвинута на лоб, обнажая страшные нечеловеческие глаза. На Емелю смотрели два мутных, с красными прожилками вен, шарика от пинпонга. Там, где у нормального человека располагается зрачок, сверкала чистая белая поверхность, слегка подернутая прозрачной переливающейся пленкой. Вокруг этих образований, которые и в страшном сне Емеля не смог бы обозвать глазами, сочился красный кровавый кант, еще более обозначающий чужеродность ЭТОГО. Плечи бабки, ее пухлые руки била мелкая волнообразная дрожь, она заразно тут же накрыла потерявшего дар речи Емелю. Он отступил назад и уперся в косяк распахнутой двери. Рука сама оказалась в кармане куртки, сжимая пальцами рукоять штыка. Хотелось что-нибудь сказать, да хоть и заорать, но горло, сдавленное оцепенением, лишь выдавало безсвязанные хриплые звуки.
- Выброс будет, сынок – прошамкала Матрешка. – И не боись меня, сама знаю, что не дай бог во сне кому привидеться.
Она неловко натянула повязку на лицо:
- Так лучше? Да?- Матрешка улыбнулась виновато, одними губами, которые растянулись на резиновом безжизненном лице. - Не бойся, сынок, самой тошно.
Старушечья ладонь растерла по щеке покатившуюся из под повязки розовую каплю.
Емеля осторожно оторвался от косяка:
- Дед скоро будет? – спросил он.
- Нет, не успеет дед. – Ответила старуха.- У Хроменького пересидит. Они с Васькой водовкой балуются. А завтра, даст Бог, к обеду подойдет.
Емеля осторожно обошел бабку с боку, терзаемый мыслью как быть. То ли штык в спину засадить, то ли ноги в руки и драпать. Куда?- тут же осадил он себя – Выброс скоро!
Он стоял за ее спиной, смотрел на сгорбленную, жалкую, несмотря на размеры фигуру. Всю перепачканную - растрепанная коса и та в каплях грязевой жижи. Запах немытого старческого тела, мочи и чего-то нечеловеческого, чужого, шишки раздувшихся вен на ногах, словно какие-то инопланетные грибы лезли из обрезанных валенок- все это будило в уже недетской Емелиной душе пугающую смесь омерзения и на мгновение наплывающей жалости. К человеку которому просто «необычайно повезло» пережить Вторую Аварию. И новое для него, как отголосок позабытых компьютерных игр, желание убить «чужого». Стереть из этого мира существо, само существование которого противоречит здравому смыслу, человеческому здравому смыслу. Его снова забила дрожь. Он крепче сжал в кармане рукоять штыка. Дыхание забилось в такт беснующегося сердца, и он вдруг, даже сам не ожидая этого, извергнул из себя дрожащим голосом:
- Иди в дом, мать!
Как он, сопляк, которого эти люди, ничем ему не обязанные и предоставившие ему кров, мог допустить столь ужасную мысль? Он вдруг представил смурного и опустевшего Диогена в нелепом старинном плаще ОЗК, зависшего над трупом бедной Матрешки, и сжал до скрипа в скулах зубы. Не хотелось даже размышлять о цели столь щедрой доброты Диогена. Этот человек – или нелюдь? Кто знает?- Эта старуха – они подарили ему лишний глоток борьбы, точку пунктира Пути, по которому он доберется до светлой и, когда-нибудь ясной цели, о которой он еще не знает сам.
Емеля стоял - нелепый, ушастый, худой пацан, в рваном, заляпанном кровью бушлате и синих зассаных семейниках, из которых торчали спичками белые худые ноги в грязных берцах, облепленных полузасохшей глиной, словно массивные колодки. А в правой руке дрожит живым существом штык-нож. Матовая грань лезвия утопала в окостеневшем на рукоятке кулаке. А Матрешка, не поворачивая головы к нему, не видя, но, однозначно, ощущая зависшую над ней угрозу, тут рядом, на расстоянии протянутой руки, уронила лопату, показавшуюся ей вдруг нестерпимо тяжелой. Она уже не подпирала ее, а будто втягивала туда, к центру опостылевшей земли.
- Не гневи Бога, сынок. Я бы сама к нему ушла – не отпускает он.- А тебе, родной, жить еще и жить.
- Иди в дом, мать!- прорычал не своим голосом Емеля, с надрывом.- Иди в дом! Да иди же ты домой! - Матрешка сделала шаг, другой, третий. Оперлась рукой на косяк, жадно вдохнула воздух, борясь с отдышкой.
- Не злись, сынок, - прошамкала она, будто извиняясь за свое уродство - Знаю, задумал ты недоброе. Да я и не в обиде. Деда только жалко. И Ванечку. Худо им без меня.
- Иди ты, карга старая! – вдруг гавкнул на нее Емеля – Не задумал я ничего! Оставь ты меня. Мочи нет на вас всех смотреть! – он с размаху зашвырнул штык-нож в деревянный ящик. Он плашмя ударился и с глухим звуком пружинно отлетел в сторону. А Емеля уселся на склон оврага и упал на спину. Взгляд его поймал чернеющее, как перед сильной грозой небо с розовыми перьями подсвеченных откуда-то снизу облаков. Они словно щупальца тянулись в разные стороны. Емеля прикрыл глаза. Ему было страшно. И не Выброса, нет. Он почему-то был уверен, что сможет его пережить. Ведь делают же это сотни таких же как он бедолаг. Нет, его пугали ломающие его изменения. Тонкие нити чего-то нового перемалывали прежнюю обыденность, опутывали бывшие мотивы и мысли, кусочки бесполезной памяти, и создавали им налет ненужности и пустоты. А сами, наоборот, придавали делам и поступкам, которых он раньше боялся, избегал(из-за страха ли наказания или по моральным убеждениям, как ему казалось) законченность и однозначную правоту. Он чуть не изрезал бедную старуху, у которой, всего и делов то, повылазили из орбит глаза. Чью-то изувеченную мать (Ванечки, кажется) только потому, – признайся, Сережа! – что от нее противно воняет, и трясет ее, как студень. Боже, в кого я превращаюсь?! Емеля задремал.
Проснулся он от тонкого, как комариный писк звона в ушах. Чернота поглотила неестественные по окраске облака и заполнила собой всю видимую небесную сферу – темнее к Четвертому блоку, как догадался Емеля, и светлее к окраинам. Над Кордоном небо источало лишь призрачную серость. Дунул рывком ветер, забился в резких порывах. Заметно похолодало.
Внутренне Емеля понимал, что до самого Выброса время есть – дед рассказывал. Но назойливые молоточки в затуманенном страхом мозгу били тревогу, требовали искать укрытие. И он ломанулся бы в землянку, если бы не навязчивая мысль « погоди, еще есть время!». Он до мурашек, до ватных от безвольности ног боялся оказаться под одной крышей с ЭТИМ. Нет, он не опасался, что Матрешка нанесет ему какой-нибудь вред. Просто это был страх, необъяснимая фобия, вроде боязни сунуть руку в дыру под трухлявым порогом. Где нет ничего кроме пауков и личинок. От одной только мысли, что он, Емеля окажется на расстоянии вытянутой руки с Матрешкой, мутила его до приступов рвоты. Он приподнялся на локтях, глянул искоса на открытый и такой манящий дверной проем. Оторвал от него завороженный взгляд, чтобы увидеть стаю ворон, чернее черного, выделяющиеся на фоне неба рваными дырами. Они неслышно парили в направлении противоположном Четвертому блоку реактора кусками какой-то другой реальности, обрывками неаккуратной детской аппликации.
Вдруг над миром раздался протяжный раскатистый звук, словно огромный великан измождено вздохнул, и безмолвие огласил рокочущий звук «О-о-о-о». Хриплый, похожий на горловое пение безумного алтайского шамана. Он продирался до мельчайших клеточек тела, колотил душу в вибрации, заставлял закрывать уши.
Емеля сжался и ползком, не вставая, по крабьи, пополз к двери. Рев затих, плавно, будто кто-то крутил верньер громкости. Были слышны малейшие звуки, неожиданно наполнившие загустевший воздух Зоны. Емеля медленно начал подниматься на ноги и вдруг застыл в полуприсяди. Снова задребезжал воздух, наполняясь оглушительным рокотом. Солдат смотрел на дверь, до которой было рукой подать. Там сгорбившись, стояла Матрешка. Волосы растрепались. Лохматыми космами, слипшимися в сосульки они развивались под тугими порывами ветра. Повязка сползла вниз, к подбородку. А страшные глаза матово оттеняют тьму. Ее губы распахивались и закрывались, раз за разом повторяя какую-то фразу.
Землю потряс удар. И Емеля, так нетвердо стоящий на ногах, повалился на бок. Он уцепился локтями за вдруг вставшею на дыбы почву и пополз к двери. Взгляд плыл. То мелькнет грязный, весь в подтеках воды и глины ящик, то блеснет золотинкой от конфеты штык. Вот опять Матрешка, так же по смешному, на коленях ползет к нему. Огромное пузо, болтающееся между массивными ляжками, волочился по земле. А рот не перестает извергать в грохочущий воздух бездну беззвучия. Дым из печной трубы засветился зеленоватым цветом, наводя Емелю на мысли о грядущем сумасшествии. Вот пара слепых псов с визгом преодолела ров и унеслась в тьму. До людей им не было дела.
Матрешка схватила Емелю за локоть и, не давая ему возможности отстраниться, проорала в ухо:
- Домой! Сынок! Домой!
Он зацепился в плывущую под ним землю и, как смог, начал ползти. Обдирая локти, пальцы, колени. Полыхнуло. Он зажмурил запоздало глаза. Под веками заиграли блики «зайчиков». Уже на ощупь и направляемый старухой он забрался в дом. Рухнул на пол и, открыв глаза, увидел только чугунную печь и бурлящую на ней воду. Дом наполняли клубы пара с запахом переваренного картофеля. В этот момент это показалось ему настолько важным, что он глупо тыча пальцем в котелок, произнес, даже не слыша, о чем говорит:
- Картошка!
Бабка, которая в этот момент быстро приматывала ручку двери к косяку стальной проволокой, обернулась недоуменно на него, затем опять к двери. Теперь Емеля увидел, что у старухи из ладони течет кровь, наверное, порезалась о проволоку. Он попробовал привстать. Не удержался и упал на тахту. Загремела, покатившись по полу, посуда, разбилась склянка с чаем. Емеля опять дернулся, чтобы встать, опять не удержался и упал на пол. Ужом, завывая от боли и страха, пополз к занавеске. Крышу землянки сотряс мощный удар, сверху посыпался разнообразный мусор вперемешку с землей. Печка накренилась, и котелок с кипящим варевом скатился вниз, покатился. Ногу Сергея обдало кипятком, но он, напрягая последние силы, юркнул в нишу под защиту обычной ситцевой занавески. Сжался там, закрыл голову руками, чтобы не видеть и не слышать, что здесь происходит. В спину била обезумевшая земля. А он повторял сухими губами одно и то же:
- Боже! Боже! Боже! Спаси! – и в конце концов завопил не своим голосом – Мааааа!
Опять сильно тряхнуло. Занавеска колыхнулась, и в нишу вползла Матрешка, заполняя своим жирным телом все оставшееся пространство, выдавливая из него остатки воздуха.
- Потерпи, сынок! – шептала она у самого Емелиного уха. – Потерпи, сынок!
Но Емеля не слышал её. А только морщился от могильного смрада ее дыхания.
Вдруг ударило так, что Емелю бросило от стены. Прямо на рыхлый живот Матрешки. В нос вонзился запах тления.
- Ыыыыы!- выдавил из себя Емеля, и неожиданно для самого себя замер. Под его закрытыми веками, в мозгах, сердце, кажется, даже в кишках, вспыхнул красный свет. Ослепительный, неестественно яркий. Он смел из мозга мысли о Боге, все страхи и изгнал боль из обожженной ноги. Даже саднящая рана на щеке вдруг обдало призрачным холодком , и она перестала беспокоить Емелю. Он открыл глаза, свет был везде. Его не держали убогие стены землянки , и тем более тонюсенькая занавеска. Ставшие вмиг прозрачными стол, нары, опрокинутые табуреты, многочисленный разбросанный по полу в беспорядке хлам – все источало алую бархатную мглу. Емеля поднял взгляд на Матрешку и опешил – перед ним сияла сухонькая среднего роста женщина в солдатских штанах и телогрейке. Милое лицо, как у доброй учительницы младших классов улыбалось. Сергей опустил глаза на свои руки и, оцепенел от ужаса, он ощутил смертный, леденящий душу страх. Он заорал громче выброса, его оглушающего рокота. Его глаза переполняли руки чудовища.
- У тебя нутро слабое, как у той барышни. – говорил Диоген отпаивая трясущегося в кондрашке Емелю водкой. – Чуть поворот, какой, сразу в обморок падаешь.
Хотя здесь он кривил душой. Емеля сознания не терял. Когда дед приперся под утро домой, то обнаружил разгромленное жилище и суетящуюся, словно квочка над цыпленком, жену. Та подвижная, не в пример обычного, хлопотала у застывшего статуей Емелей. Он сжался в нише и стеклянными глазами смотрел на вытянутые перед собой руки. Грудь его часто вздымалась и опадала, а раздутые ноздри, кажется, начнут извергать пламя. Сразу, как только кончатся сопли. Дед особо не церемонясь двинул новобранцу в ухо и, пока тот мотал звенящей головой, силком выволок его из норы. Затем поднял с пола табурет и усадил болезного на него. Еще пару раз звезданул Емелю по щекам, а как только тот начал неуверенно сопротивляться, всунул в руки уже знакомую чайную чашку, наполовину наполненную водкой. Емеля отрицательно замотал головой, на что дед без обиняков отвесил очередную затрещину, и рявкнул голосом, не терпящим возражений:
- Пей!
Емеля глотнул горькой сивухи и, не допив ее до конца, надрывно закашлялся. Дед молча подождал пока он успокоиться, напьется воды, жадно разливая ее на себя. Пошкреб пятерней заросший щетиной подбородок и спросил:
- Ну, что? Отпустило?
Емеля сделал неопределенный жест головой, который в равной степени мог означать и согласие, и отрицание.
- Всякое, милок, бывает,- как нив чем ни бывало продолжил старик – кто с ума сходит, кто стреляется, а кто так… - он покрутил пятерней над головой – В общем, блаженными становятся, с космосом чешут напрямую, Бог к ним на кофе заглядывает. Тебе привиделось что? А то сам не свой – сопли распустил.
Емеля кивнул. От водки, да еще в таком количестве, его мутило. Но, целом, это состояние было гораздо приятнее, чем приключившийся ранее ступор.
- Вы…! Ыыыыы! – замычал Емеля.
- Ладна ты! – дед махнул рукой, ловко смастерил цигарку – Знаю-знаю! Мерзостью себя какой-нибудь увидел? – он закурил, обдал пацана горьким дымом. – Пачку махры вот у Василька сменял. Страшенная вещь. Ты не трясись, мало ли какую тебе фильму показали. А можь заслужил?
Дед хитро прищурился:
- Злобу задумал, или еще как?
Емеля съежился. Он вдруг вспомнил, как полоумным зверем смотрел вслед бедной калеке и думал (думал ли?) Хотел! Хотел засадить лепесток клинка в ненавистное чудовище. Боже, в кого он превратился?! И всплыла в памяти та сухонькая училка, что смотрела на него с теплотой во взгляде и некой глубокой, потаенной грустью. На него, мерзкую, кровожадную тварь.
- Да ты не боись, это по первости так нахлобучивает, видения всякие, мыслишки вредные. Все отсюда – дед хлопнул себя указательным пальцем по лбу. – Не было ничего, салага, ничего не было. Как во сне. Бывало ведь?
Емеля кивнул
- Там тоже всякая хрень лезет, а на другой бок перевернешься и все – бабы голые снятся. Точно, малой?
Снова хмельной кивок. А внутри: «Деда, деда, ничего то ты не знаешь. А узнал бы – прибил» Емеля вздохнул.
- Все молчит и молчит, – не унимался дед. – Слышь, мать, вы тут случаем не прелюбодейничали? – Он рассмеялся, потушил цигарку о стол, аккуратно сунул в жестяной портсигар. Сгодится. – Когда-нибудь яму вырою, Ловчее дурные времена пересиживать. Ни тебе видений, ни стрессов. А то только водяру на тебя переводить, малек.
- Эх, - дед встал с табурета, кряхтя потянулся – В тутошних местах ничему верить нельзя, даже себе бывало. Иногда такой морок навалится, волком вой – не поможет. Даааа! – протяжно закончил дед.
Емеля потряс головой.
- Страшно мне здесь, батя, - вдруг решился он,- я ничего не понимаю. Как дальше? Что? Не знаю!
- Ууууу! – Дед, собравшийся было выйти из дома, обернулся – Набухался с непривычки? Или…. – в глазах мелькнула бесовская искорка – бабулю мою лицезрел анфас? Да, мать?
Старуха, колдовавшая у печи, что-то буркнула. Дед развернулся, присел на краешек тахты, приобнял Емелю за плечи.
- А ты не напрягайся, сынок. Забудь.
Емеля забился мелкой дрожью
- Матрешка в жизни никого не обидела, даже кур сам режу.
- Кур? Откуда тут куры?
- От верблюда – усмехнулся старик. – А еще молодых болтливых солдатиков, если у них с языком проблемы. Мне ведь с «Долгом» сложности не нужны. А тебе?
Емеля замотал головой
- Не дрожи ты от страха, раз два умных человека говорят, глупостей случиться не должно. Не должно?
Емеля утвердительно кивнул.
- Вот и ладно. Я тут гостинцы припер. Долю свою получишь. – Дед поднялся, вытащил из под ног холщевый мешок, перетянутый алюминиевой проволокой, взгромоздил его на стол. Емеля с любопытством вытянул шею. Диоген начал извлекать на стол подарки.
- Васька жмот, конечно, - как бы между делом бурчал старик – ну да, за неимением старухи имеют дворника.
Черная, замотанная скотчем, обувная коробка с грохотом ударилась о столешницу.
- Это «пятерочка» для тебя – пояснил дедок. Затем был извлечен достаточно объемный сверток болотного цвета – натовский армейский костюм биологической защиты. Вещь недорогая, но проверенная временем. – Это тоже тебе, а теперь самое главное…
Он взвесил в руке тугой пресс разнокалиберных долларовых купюр.
- Тут две «штуки», не ахти какие бабки, но на гостинцы для матери хватит. И перекантоваться в здешних местах по первости.
Емеля принял из рук Диогена деньги, замер над ними в нерешительности.
- Да ты не суетись, малек, - усмехнулся дед, догадавшись о причине задержки – свою долю я в аккурат отстегнул. Пятьсот долларов, да «тушняка» ящик. Недалеко схоронил. Потом пойдем, заберем. Стар я уже, чтобы такие тяжести таскать. А денежку спрячь в мешок, от глаз подальше – отберут. Ты ж не в клане. Так, бродяга- перекати поле.
Емеля неловко пролистнул пачку. В ней оказались купюры самого различного достоинства, от засаленных одно и пяти долларовых купюр, до «соток». Еще старых, без розового колера. Подтянул к себе рюкзак и упрятал «пресс» на самое дно, под нательное белье.
- Ну, что, сталкер, с первым тебя достатком и Выбросом, – дед плеснул водки в обе кружки и, не дожидаясь Емели, выпил. Не морщась, занюхал хлебушком и закусил половиной луковицы. Помолчали.
- А как с Большой землей связаться? – спросил вдруг Емеля.
- Мамку с отцом известить? – понимающе кивнул дед – К Сидору заявишься, попроси. У этого проныры ход налажен. Денег ему дашь – письмо отправит. Да, а если захочешь бабок домой загнать, тоже к нему.
- А ПДА?
- Пустое, - дед пренебрежительно махнул рукой. – Сеть локальная.
Старик вдруг склонился к самому уху Емели:
- Ты б не пользовался бесовщиной этой. Согласен, удобно, модно, вот только маячишь, как на ладони. Да, и кто эту сетку навел, одному богу известно. Матерый народ редко эту фигню врубает. Больше по «копиркам» ходят. А опыт появиться, если доживешь – и без них обойдешься. Как зверь по своим местам рыскать начнешь.
- Молох тоже так говорил – согласился Емеля.
- Ладушки, малек, - дед хлопнул себя ладонями по коленям – засиделся я с тобой. Смотрю, отпустило тебя. Все, не мерещится больше ничего?
- Не-а. – Емеля тайком покосился на свои руки. Обычные грязные человеческие кисти с длинными ногтями. Местами в глубоких царапинах и запекшейся крови.
- Патроны свои забирай. Магазина четыре забей, остальные в рюкзак спрячь.
- А что так мало то? – удивился Емеля.
- Во, одно слово – «салабон»! – усмехнулся Диоген.- Мы ж не на фронте, зема! В здешних местах все больше ползком, по ямам-канавам. Палить без надобности.
- А звери?
- А что звери? Если мозги есть к глазам, заметишь и обойдешь. А людишки – не самое умное животное. В засаду попал - лучше соображай, как свалить по скорому. Это не кино, и не игрушка, ты – не бэтмен. Если ранят, даже легко, загнешься однозначно. Кумекаешь?
- Угу.
- Ты в книжках, наверное, читал, как охрененный герой по двадцать злодеев враз ложит между двумя затяжками? А от «палки» до «палки» спасает мир. Так вот, если тебя пара разумных мудаков возьмет в клещи, а ты решишь их победить в честной перестрелке, то патроны и трофеи перейдут в их мудацкие руки. Усек?
- Угу.
- Запомни, сынок, тут, кто часто стреляет, долго не живет. Все больше по скучному: бродишь, как бухарик по канавкам и хабарок тянешь. С обостренными ушами и ясными глазами. Ясно? Как-то так.
- А со снорком как же?- вдруг ощерился Емеля. Ему было обидно, что дед охаживает его как мальчишку.
- Что «со снорком»? – удивился дед – Сидел бы тихо, а не лил слезы и стенки ломал, не полез бы он к тебе. Да, и воротину мог бы покрепче замотать. А то слепил на отъебись, и получилось заебись. Я на дверцы как гляну, места на них живого нет. Ты, сосунок, сам себе убежище с перепугу и развалил. Это ж надо – дырки одни!
Емеля поник. Он вспомнил, как долбил по дверцам под свой истошный крик.
- Вот тебе и польза от молчания, юноша. Оно – золото. А «маслята», кстати, бабла большого стоят. Я ж тебе говорю, тут не фронт, и добрые дяденьки снабжением не занимаются. До сих пор удивлен, откуда столько стволов. Я то своего родимого, - он погладил ложу СКС – еще до первой аварии прикопал. Как в воду глядел, что пригодится.
А остальные – ума не приложу. С самолета, что ли скидывают? Чудно.
Остаток дня они провели в хозяйственных заботах, Емеля помогал приводить в порядок разгромленную хату. Матрешка замочила в тазу обгаженные Емелины шмотки. Чтобы не оставлять его голышом, дед ссудил ему чистые, дырявые у колен треники и растянутый тельник. Вещи были Емеле маловаты, и поэтому он стал похож на циркового артиста- весь обтянут. На плечи накинул классический стародавний ватник болотного цвета с выгоревшей биркой на груди. Впрочем, прочитать ее было невозможно. Так, следы каких-то цифр. А изорванный бушлат почил в пламени «жарки». Эту аномалию Емеля встречал впервые и долго недоуменно наблюдал, как огненный столб с шипением вырывается из пустого места, воображаемой точки в метре от поверхности земли. Воздух вокруг нее вмиг нагрелся до высокой температуры так, что Емеля был вынужден отойти от нее на десять-пятнадцать шагов. От бушлата не осталось ничего, даже пепла. Дед, стоящий за Емелиной спиной, довольно потер ладони и похлопал его по плечу:
- Вот, как-то так. Нравиться?
- Угу. А как это…. – он указал пальцем на жарку.
- Хрен ее разберет – Диоген пожал плечами – Работает и все тут. Так что, ушки на макушке. А то опалит.
- Как ее увидеть то? – спросил Емеля, прикрывая глаза ладонью - пламя «жарки» начало белеть, от чего под зрачками заиграли всполохи, которые не пропали даже после того, как он закрыл глаза. Будто от дуговой сварки.
- А вон, видишь? Трава присохла. Еще листочки белые. Видишь? Кругами. Да, правее, правее глянь, бестолочь! Видишь? Заметишь – болт швыряй.
- А на земле, бетоне?
- Почти та же песня, позже покажу. Есть тут недалеко руины бетонные, чисто скелет индустриализации. А вот в темноте хуже, особенно под землей. Ну, да тебе там делать нехрен.
Они постояли еще немного. Емеля скормил «жарке» два мешка с мусором. Особо его восхитило, как огонь пропал. Схлопнулся резко, будто кто-то выключил кран. Огненная струя просто втянулась в пустоту. И все нет ее. Даже не дрожит воздух, вопреки тому, что секунду назад был нагрет до тысячи градусов.
Потихоньку незаметно закатился день, обыденно начался другой, третий. Сутки посыпались друг за другом в обыденной маете. Не принося в жизнь Емели ничего нового. Прошла неделя, в течении которой он уж начал забывать откуда пришел, зачем. Стирались из головы образы прежней жизни, теряли вящий объем, становясь бесполезными открытками. Пока еще цветными. Иногда он вспоминал о Молохе, и не мог понять, зачем он когда-то в той прошлой жизни хотел его увидеть снова. Зачем? Обида за подставу? В какой-то миг Емеля сам себя убедил, что на его месте он поступил же так же. Пролетело в мутном сне и безделье воскресенье. Старик по инерции, скорее по привычке из прошлой жизни объявил выходной. К вечеру понедельника Диоген толкнул Емелю в плечо:
- Хорош балдеть, погнали за консервой!- сказал он. Всучил солдату пыльный холщевый мешок. Емеля потянулся, было, к скатке новенького защитного костюма, но дед его остановил:
- Брось, тут недалеко. Как-нибудь дотопаем. Возьми волыну, и магазин запасной сунь в карман. Да, не грузись ты, - прикрикнул он, заметив, что Емеля чрезмерно суетится. – Тут по прямой минут двадцать. Ни зверья, ни людей. Схоронка там у меня, Сынки Васькины ящичек утречком доставить обещались.
Емеля послушно оставил разгрузку в покое, накинул на плечо автоматный ремень, застегнул телогрейку и вышел на улицу ожидать деда.
«Схоронка» действительно оказалась недалеко и, если бы не сложный лабиринт из пяти «трамплинов» ее смог бы разорить любой проходимец. Просто наспех замаскированная яма. Дед, не желая возиться с докучавшим всю дорогу Емелей, сам проскочил между аномалиями по ему одному видимым приметам. Вскрыл саперной лопаткой ямину и перекидал блестящие, без этикеток жестянки в мешок. Закрыл схрон подгнившими до черноты досками и, особо не стараясь, ногами накидал на них листвы. Затем взвалил мешок на спину Емеле , хлопнув по мешку ладонью скомандовал:
- Гони рысью, но не быстро, а то дедушка устанет.
Емеля, тяжело ступая поволок неудобную, тяжеленную к тому же ношу.
Довольный дед понукал его, а в конце пути, на подходе к оврагу, снизошел до своих обычных нравоучений.
- Вот ты скажи мне, конь боевой, Молох – сука? – начал он демагогию с пустого места. Видимо просто вслух продолжая блуждающие под лысой черепушкой мысли.
- Ссссука! – прохрипел Емеля.
- А вот и нет! - Не согласился дед. – Он дело крупное провернул, давно такого мочилова не было. А шанс вам все равно дал. Кто вы для него? Люди чужие, а Лешка Крокус – товарищ боевой. У него было между кем выбирать.
- Все равно сука! – вспылил Емеля, подкинул на плече сползающий мешок.
- Для тебя, а мне – сталкер и сталкер. Много тут таких, без роду и племени. Нету в Зоне, малек, плохих и хороших. Это уж тебе всегда самому решать. Вот плох Молох для тебя, я твой выбор уважу. А кокнешь старуху мою или стукнешь кому – уважу и убью.
- Что ты заладил: «Убью, убью»?- огрызнулся Емеля.
- Нет, давай про Молоха, - как ни в чем не бывало продолжил дед – Скажи мне, Емельян, как этот суровый мужчина мог догадаться, насколько ты туп, чтобы до Сидора обратно не добраться?
- Че сразу «туп»? – обиделся Емеля.
- Сначала мычишь, потом чокаешь. Сказал бы рифму, да детский слух поганить не охота. Ты думал, коль с матерыми в рейд пошел, то они тебе и жопку вытрут, и сексуальное напряжение снимут? Все сам, малек, все сам. Недодумаешь чего – сгниешь, сообразишь – при бабках и славе.
- А ты?- съязвил Емеля
А что я? – дед с понятием ухмыльнулся – Хоромы мои не нравятся, или мой образ жизни осуждаешь? Ладно, не красней, как баба, вон уши лиловые. Мне с бабулей в мир людей ход закрыт. Они нас не трогают, пока польза какая-то есть, и глаза не мозолим. А как что – кокнут. Эт точно.
Емеля развернулся, недоуменно уставился на деда.
- Что встал? – прикрикнул дед – Дедушка пурги намел, а сам, как кактус? Вот такая хреновая жизнь, сынок. Рассуждать и в философии ударяться ох, как легко. Вот делать что-то - сложно. А зачастую, и страшно. Топай, давай, темнеет уже!
Емелю от неловкого разворота с тяжеленным мешком чуть не опрокинуло, он с трудом устоял на дрожащих ногах и, сильно наклоняясь вперед, чтобы компенсировать тяжесть ноши, начал прерванное движение.
- А бояться не надо – снова забубнил в спину старик. – Цель себе придумай какую-нибудь. Когда впереди светлое маячит, в дороге мразь не всегда замечаешь. Жить легче. А нам тут что? Вот она цель моя – старуха убогая. И идти никуда не надо - отбегался. А когда сынок с селений приедет – вот и счастье. Так, что мечтай, сынок, мечтай.
Емеле шел некоторое время молча, внимая наступившей внутри пустоте после стариковских поучений, вдруг встал, резко, словно натолкнувшись на невидимую стену. Скинул с плеч мешок. Повернулся к Диогену:
- Я домой уйду! А Молоха убью!
Дед только глянул из под бровей, вздохнул, провел ладонью по потной лысине.
- Что так?
- Он знал, что мы сдохнем, - Емеля снова перенесся в перерытое минами поле, душный кунг ЗиЛа, жуткие вопли снорка, в землянку, где, раз за разом, поцарапанная эфка лежит у него под ногами. Ведь он почему-то запомнил эту глубокую царапину по краске. Одну из всех. Он снова твердо произнес:
- Я убью его!
Диоген кивнул.
- Пускай так, малек. Выбор твой, и никто поперек не встанет.
Мутные, в пьяной поволоке глаза Емели буравили старика.
- Мы домой пойдем? – спросил дед
- Погоди, дядя Гена! – решился Емеля – Вот почему надо мир спасать, от цунами, инопланетян, ядерной зимы? От Зоны этой…? Я в детстве книги тоннами читал. И там обязательно находился какой-нибудь чудак, в нужное время, в нужном месте с нужным комплектом вещей? И всех спасает. Всех! Только гады тонут, горят и какаются. Я когда сюда служить попал, думал, повезло. Узнаю что-то такое, чего никому в голову не приходило, и обязательно сделаю что-нибудь….
Дед усмехнулся:
- Как вижу я, у тебя, что ни слово, то «что-то», «когда-то», «где-то». Ты сам себя, решений своих опасаешься. Одно слово – «Емелюшка». Правильную себе погремуху придумал. А до книжек твоих одно скажу – грезы это. Чтобы за жизнь прознать, самому в грязюке поваляться надо, а то и баланды тюремной хапнуть, не дай бог. Или вшей окопных покормить. Много ты до Молоха о жизни знал? То-то! Тебе б в ножки этому дяденьке поклониться. Ты через него так в себя заглянул, как никому из сверстников твоих прыщавых, что пиво на Привозе пьют, да телок в скверике обжимают, до шестидесяти годков не привидится.
- Мудак он, Молох твой. – Возразил упрямо Емеля.
- А может и мудак. Мне он худого не творил. Я же тебе сказал – твой это выбор. Только вижу я, что не вконец проняло тебя. Еще шильце в жопе играет. Вот тебе мой совет, паря.
Топчи места эти, присматривайся, деньжата зарабатывай. А жизнь она, брат, штука разумная – сама все по полкам расставит. Озвереешь, назад пути нет. Станешь кровь налево и направо пускать, легче от этого станет? Я так разумею, что нет. Обиду прощать не стоит, но и в крайности не лезь. Погоди, задумайся. Может, отпустит. А там, глядишь, встретишь паршивца, посмотришь в его глаза и, даст Бог, все решишь. Ты, сынок, коли выберешься классиков больше читай. – Дед заметил удивление на Емелином лице, горько усмехнулся. – Да, ты не гляди на меня как баран. В нашем «пионерлагере» времени вагон и маленькая тележка. А там, кто как – кто-то наколочки херачит с макушки до пят, кто Достоевского читает: преступление, блин, и наказание. В школе глядел на этот талмуд, думаю, ну и чудила все это написал. А как на «отдых» отбыл, осознал – до чего мудрый человек, этот пан Достоевский. Всему свое время, сынок. Кто-то до Колобка к старости не дорастет, а кому…. Дошло? Вижу - не очень. Давай топай, в дороге договорим.
Емеля согласно кивнул, снова, не без помощи деда взвалил мешок на горбушку, и они, как ни в чем не бывало, продолжили движение.
- Когда житуха своими жерновами играть приступает, - сквозь отдышку заговорил Диоген – Тут, паря, не до героизма. Суперменов, сколько б их не было, вмиг в труху перемалывает. И так, пока Безносая вдосталь не нахавается, ей ведь без разбору, как ты трусы носишь – поверх штанов, или нет. Вон, в Крыму, сколько людишек положили, и что? Легче стало кому-то? Тебе, мамке твоей, товарищам Президентам? Пока не проперло конкретно, очка не хватанули – не угомонились. Да, ты глянь, глянь на результат! – дед обвел рукой пространство вокруг них – человечки сие натворили. И им же, то есть нам с тобой, расхлебывать. Именно, малек – расхлебывать, а не исправить. Ибо, что здесь твориться, выше сил и понимания человеческого. Вот и остается бродить, лупать глазенками на чудеса Господни. И его чувство юмора. - Старик перекрестился, не шутейно, на полном серьезе. – О, малек, пришли уже! Ускоряйся.
До дома добрались с закатом. Солнце оставило небо и скрылось за куцыми деревьями, когда они не спеша спустились в овраг. Емеля весь покраснел от натуги, лицо взмокло от пота. Влажный тельник неприятно лип к спине.
До уже видимой Диогеновой берлоги оставалось метров тридцать, как дверь ее вдруг со скрипом распахнулась, и в проеме возник странный персонаж. То ли подросток, то ли карлик в нелепом, пестром до рези в глазах пальто с глубоким капюшоном. В унылой обстановке ранней весны он казался кусочком цветастого тропического мира. Того и гляди запоют канарейки, и дикие обезьяны, наконец-то, прыгнут.
Емеля в нерешительности остановился, подкинул на спине сползающий мешок. Загрохотали чертовы банки. А Диоген, напротив, ощерился в довольной улыбке и произнес:
- О! Сынок прибыл, Ванечка!
Емеля оглянулся, чтобы взглянуть на деда, глаза того светились неподдельным счастьем.
Они вытащили колченогий стол во двор. Старуха наощупь расставила на него нехитрую снедь: котелок вареной « в мундирах» картошки, миску квашеной капусты, которую дед перемешал с кубиками лука и обильно сдобрил растительным маслом. Остатки сала легли на крупный кусок старой, пожелтевшей от времени, газеты. Венчали убранство литровая банка спирта и ковшик с водой.
Смеркалось. Дед неторопясь запалил керосинку, прикурил от нее огромную самокрутку с махрой, и сделал приглашающий жест рукой, обращаясь одновременно ко всем:
- Прошу!
Они послушно расселись. Во главе стола дед, весь такой колоритный, в практически чистом тельнике и телогрейке. Квадратный, обтянутый кожей подбородок гордо топорщится вперед, как бушприт фрегата. Матрешка же, в отличии от деда вдруг исполненная вселенского спокойствия, несла в себе мягкие флюиды умиротворения. Она грузно опустилась на грубую скамью и безмолвно уставилась свежей повязкой куда-то далеко-далеко. Ее пухлая ладонь машинально оглаживала недавно уложенную седую косу. Емелю и загадочного подростка отзывающегося на имя «Ванечка» посадили рядом друг с другом. Он даванул косяка на него, мысленно пожал плечами – мальчишка, как мальчишка. Классический ребенок с не по-детски бывалым лицом, какие тысячами мечутся по базарам-вокзалам больших городов. Наводя страх на упитанную одомашненную шпану. Пухлые губы, вздернутый нос и исцарапанные щеки, кроме того, обладающие щедрой россыпью веснушек. Лысая, но не бритая, как у большинства homo chernobilus, а именно лысая голова, утыканная в некоторых местах следами кровавой коросты, там, где кожа отшелушивалась. Глаза веселые, темные и пронзительные, как у деревенского колдуна.
Диоген, не спрашивая ничьего согласия, разлил спирт (два пальца «огненной воды») по чайным чашкам, отличающимся друг от друга только степенью загрязненности. И многочисленными, расположенными абсолютно индивидуально сколами фарфора.
- Разбавляйте сами. Ну, вздрогнем. С прибытием, сынок! – дед залпом выпил спирт. Крякнул довольно, схватил пальцами пучок квашеной капусты, отправил ее в рот. Громко захрустел, пережевывая. Емеля удивленно наблюдал, как Ванечка, несмотря на подростковый возраст, так же деловито, как и дед замахнул спиртяги. Но, в отличии от него, закусывать не стал. Как, впрочем, и разбавлять его водой. Потешно поморщил детский носик и, заметив вдруг повышенное внимание Емели к своей персоне, весело подмигнул ему. Тот инстинктивно отвел глаза и сделал вид, что нет для него ничего важнее очистки вареной картофелины.
- Вот и молодцы – сказал дед – Налетайте, мальки, на хавчик. А что, сынок, удачно сходил?
Ванечка кивнул и что-то промычал набитым ртом.
- Вот, гляди, Емелюшка, какое чадо себе отрастил. И пригож и в еде хорош.
- Угу,- отозвался Емеля.
- Ты ложи себе картохи, ложи – запричитала старуха. Подскочила со своей скамьи, выхватила из котелка пару горячих клубней и подбросила их в алюминиевую Емелину миску. Тот удивленно посмотрел на нее. А она, ничего не замечая, накидала еще сала и капусты в довесок. Ванечка похлопал Емелю по плечу, заметил по-деловому:
- Ты кушай, кушай, солдатик. Упитывайся.
Емеля вздрогнул, уставился в прищуренные глаза. А мальчишка вдруг искренне расхохотался, запрокидывая голову назад.
- Ща тресну апромеж глаз, обалдуй! - дед беззлобно погрозил пальцем. – Щегол собственного пука боится, а еще ты тут… Мамка страшна, не приведи Господь. Он ее с одури, давеча, чуть не прирезал.
Емеля снова вздрогнул и почувствовал себя неуютно. По спине пробежал недобрый холодок.
- Да, ладно ты, заморозок, - дед поковырялся ногтем в редких зубах. – Не прирезал же – и то молодцом.
Он выложил на стол Емелькин штык и толкнул ладонью к владельцу.
- Не раскидывайся добром, сколько раз говорить?
Праздничный ужин продолжался часов до десяти, когда от навалившейся тьмы
Емеле стало до жути неуютно, особенно в такой «радушной» и мутной компании. За тусклым кругом света, создаваемого керосинкой, не стало видно даже стенок оврага.
Лица сидящих людей (людей ли?) от скудного освещения светились безжизненными желтыми масками, прорезанными переменчивыми пятнами набегающих теней. Говорили о разном. В основном вещал подросток. Он весело и красочно описывал произошедшее с ним за месяц. Ничего особенного. То Тарас Мерешко, обнаглевший «мусор», взял в оборот Тимура Кислого. То как он лихо отработал у Евдокии Митюхиной, в народе Швабра, мешок прошлогодней кукурузы и выменял его на пузырь самогона. И тому подобное. Были в его рассказе вояки, как из «самостийной», так и из «блока». Простые незамысловатые истории, не веселые, не грустные – никакие. Дед попыхивал нескончаемой «козьей ножкой», замечаний по сказанному не делал. Только методично кивал. В некоторых местах более бойко, в некоторых замирал и удивленно высказывался:
- О, как!
Матрешка молчала.
Особого веселья застолье не вызывало, Емеля откровенно погрустнел. Давала о себе знать дневная усталость и хмельной, как кувалда в лоб, спирт.
- А что, бать, говорят, вояк у КПП положили? – услышал Емеля Ванькин вопрос. Взглянул тайком на реакцию деда. От него не ускользнул мелькнувший стариковский интерес.
- Да, было дело, сын – старик переложил цигарку из одной руки в другую, покопался в кармане, вытащил газовую зажигалку и раскурил потухший окурок. Пыхнул над столом дымовой завесой. – Что там вояк то было? – хмыкнул он – Все больше холуи Кирзовские полегли. Вот, Емелюшка ручонки приложил.
Ванечка взглянул на него с неподдельным интересом.
- Правда, что ли?
Емеля поежился.
- Да не видел я ничего. Сказали стрелять – стрелял. А как рвать начало…
-Ааааа! - Ванечка поправил съехавшее с плеч пальто – Кто сказал то?
Емеля растерялся. Выручил старик:
- Ты что на Емельяна наехал, следователь?
- Интересно.
- Интересно ему…
Ванечка пожал плечами, налил спирта, никого не приглашая присоединиться, выпил. Легко, как воду. Втянул шумно воздух ноздрями.
- Дяденька один тут добрый появился, думаю, может, помогу чем. – звериные глаза наконец то подернулись хмельной поволокой.
- Что за дяденька?- поинтересовался Емеля. Зачерпнул щепотью капусты, по пальцам под рукава потекло растительное масло, закинул в рот.
- А твое, какое дело? – огрызнулся Ванечка – Гостюешь, вот и кушай на здоровье, морда дезертирская.
Емеля привстал, сжимая кулаки. Хотя немного растерялся. Он представлял, насколько глупо выглядит против малолетнего доходяги. Ничего не соображая, он поискал взгляда деда. Тот, как ни в чем не бывало, вальяжно развалился за столом, подпирая ладонью щеку. Козья ножка, словно пароходная труба сама собой наполняла пространство над столом сизым слоистым дымом. Диоген встретился глазами с Емелей, озорно подмигнул и хлопнул ладонью по столешнице. Отчего вся посуда на столе дружно подскочила.
- Цыц, племя! Ща тюкну оглоблей по темечку. Разошелся тут, Спиноза!
- А че он? - насупился Ванечка, шмыгнул носом и подтер выползающую соплю необъятным рукавом.
- «Чокать» в городе, мусорам будешь, хлопчик. – дед перевалился с одной стороны на другую. – А тут, будь добр, веди себя прилично. А ты, Емелюшка, - старик ткнул ему в грудь узловатым пальцем – Не ведись, как корюшка на поролон.
- Зачем обзываться? – буркнул Емеля.
- А ты не дезертир?
- Ну…
- Баранки гну! Говорил же, не мычи! Что ж тогда обижаешься?
- Да не обижаюсь я!
- Об чем тогда разговор? Кулачки то разожми и на место сядь.
Емеля послушно опустился на табурет, неловко положил руки на столешницу, как примерный ученик. Ванечка повернул к нему ехидную физиономию и показал язык. Емеля в ответ натянуто улыбнулся. Можно сказать, что этим мелким инцендентом вечер и закончился. Старик дал команду закругляться. Попытку Емели убрать со стола старик пресек короткой фразой:
- Акстись, малек, старуха завтра уберет.
- Так пропадет…
- Некому ее кроме нас есть, тут хищники одни, а они картошку с капустой не жалуют.
- Только курят – Ваня вышел, неловко задел ногой табурет. Тот беззвучно упал. Чтобы не свалиться вслед за ним, мальчишка схватился за Емелино плечо и повис на нем. Ничего страшного, только его цепкие пальцы впились в ткань ватника, продавливая набивку до самого тела. Емеля отстранился, чтобы устоять. Подался назад.
- Пардоньте. – в голосе мальчика не прозвучало ни грамма сожаления – Мы слегка упимшись.
Он сполз с Емелиного плеча, отряхнул пальто и, помахав не оборачиваясь рукой, побрел шаткой походкой ко входу в землянку. За ним плыл устойчивый, чуть ли не осязаемый физически, шлейф перегара. С примесью чего-то знакомого, но пока неуловимого. Похмельный мозг отказывался напрягаться и рыться в чердачном бардаке его памяти.
Потом, подумал он, все потом. Как же я устал! – он вдруг ясно осознал навалившуюся усталость, и как будто снова острые консервные банки уткнулись в тощую спину. Спать!
Нет! Сначала поблевать, а потом – спать! Он, особо не заморачиваясь приличиями, зашел в тень и, сунув два пальца поглубже в рот, мощно смоктанул. Вытер рот рукавом телогрейки, жадно вдохнул остывающий воздух. Хотел покурить, похлопал по карманам телогрейки. И вдруг его осенило, что это – не его бушлат. Тот давно сгорел в жарке. Плюнул в темноту и завалился в землянку.
Матрешка как раз закончила готовить ему постель. Хотя, это громко сказано. Просто в пустоту, где раньше располагался стол, она кинула один из свободных тюфяков и накрыла его сверху подпаленным солдатским одеялом. Увидев Емелю, она, молча жестом, предложила ему ложиться. А затем и сама грузно опустилась на нары рядом с дедом. Как заметил спьяну Емеля, прикрыть дверь никто не удосужился. – А ну его! – прошептал он вслух. Над самой его головой за занавеской шуршал Ванечка.
- Эй, военный! – злобно зашипел он из своего угла – Ты нахрена мне шконку обсоссал? Пипец!
Емеля закрыл упокоено глаза:
- Да пошел ты… - прошептал он.
- Зато все клопы сдохли.- Снова Ванечка – Иди сам, я, вообще-то дома.
Но Емеля его уже не слышал, он спал.
На следующее утро он почувствовал то, знакомое множеству славян всех социальных слоев и концессий, чувство, которое описывается короткой хлесткой фразой «лучше б я умер вчера». Башка страшно болела, а во рту властвовало неизлечимое амбре, будто там всю ночь резвился кавалерийский полк. Накатами тошнило. Дед, не по годам и не по количеству выпитого, подвижный тут же, как только заметил приоткрытый Емелин глаз, включил дезертира в свои бытовые дела. Они на пару с Ванечкой, таким же смурным, понесли из заболоченного ручья бесконечные фляги с водой, которых у деда оказалось во множестве. Он выставил их перед дверью в землянку, и время от времени покрикивал на юнцов, когда считал, что двигаются они недостаточно расторопно. За водою подоспели дрова, вынос из берлоги разопревших от сырости постелей и нудная уборка в доме. Причем, что удивляло Емелю, Ванечка не роптал, а нудно и сосредоточено корпел над очередной задачей, которую поставил разлюбезный папаня. Еще удивляло отсутствие в доме странноватой Матрешки. В мыслях Емели она, почему-то связывалась с домом, как какой-то ржавый гвоздь, забитый сюда лет десять назад. Но выдерни его, и рухнет гнилая доска, а затем и потянется, перекособочится все строение. Но… Как бы то ни было, Матрешка пропала. Емеля попробовал поинтересоваться этим у Ванечки. Но тот лишь криво натянуто улыбнулся и проронил:
- Забей! – и стал стягивать тюфяк с нар. Из под него врассыпную кинулись бесчисленные насекомые. Да такие чудные, каких Емеля отродясь не видел. Не получая ответов на вопросы Емеля, чтобы отвлечься от нудной работы, принялся гонять в мозгах разную муру. То были воспоминания пионерско-эротического характера. Когда Емеля учился в выпускном классе, мимо его дома в школу шествовала сногсшибательная самка человека, бывшая на год младше его. Емеля навоображал многого, наблюдая издали шикарную фигуру в развратном мини с завораживающими покачивающимися бедрами. Он, словно мелкий шелудивый кобелек, самый незначительный и трусливый в стае, что семенит вокруг резвящейся «собачьей свадьбы» и искренне верит – вот сейчас этот огромный барбос отлипнет, затем тот – и все, острая сучья мордочка улыбнется ему, рыскал вокруг этой дивы. Но преступить к решительным действиям не решался. Все «абы», да «кабы». Воображение фонтанировало различными сказаниями, достойными Гомера, где все заканчивалось шикарной свадьбой с салютом, а вот здорового траха почему-то не было. Хотя после такой будоражащей платоники спать спокойно он не мог. Вбивал себе в башу гвоздь-задачу цапнуть цыпочку за грудь и познакомиться, наконец. А утром, выскочив за калитку, полный решимости и грез, лишь завидев перед собой эти бедра, бесконечно тух. Снова зарываясь в фантазии и мечты. То, зачем-то, вспомнился эпизод, как сосед Тошка приволок в шестом классе книжку «Союз-Апполон», и они, глянув на схематичное изображение космических кораблей, решили построить себе такой же. Прямо во дворе. Для чего натаскали туда прорву бочек из-под мазута. Слава Богу, дальше этого не пошло.
Лишь долго ржал отец. Он решил сначала устроить экзекуцию отпрыска, но, достойно его допросив, выяснил мотивы, двинувшие сына на этот шаг. И как-то вдруг, затрясся, забурлил в смехе, а затем просто застонал. Не в силах больше смеяться. Сережа тогда его возненавидел. Но больше запомнилась тогда мама. Она стояла рядом, опираясь локтем на косяк двери, и по-доброму улыбалась. Маленький Сережа тогда увидел, что мама очень им гордится. А на утро он снова их страшно любил, язвительного до циничности отца и умнющую-преумнющую мать.
То снова и снова появлялись события недавнего прошлого. Молох с Крокусом, такие надежные. От них веяло твердостью и непреклонной уверенностью. Что сильно отличало их от других обитателей Кордона. Проныра Сидорыч с умным, но холодно опасным Лапшой, Кот, Шишига, бедолага Токарь – все, в принципе, неплохие персонажи. Со своими тараканами в голове, но подчеркнуто одинокие. А эти двое – скала и пламень. Архангелы второго пришествия. Тогда казалось, ничто перед ними не сможет устоять. Так хотелось причерпнуть от этой парочки их харизмы, научиться ступать уверенно и ровно, без оглядки на трясущуюся страхом душу. И чем больше Емеля о них думал, тем увереннее блестела в нем мысль, что именно они виноваты в его плачевном положении. Так обмануться! Словно тупая жирная крыса на флейту! А теперь он вынужден таскать тут говны, чтобы хоть как-то оправдать свое проживание под крылом старого бича.
- Что встал? – противное шипение Ванечки вывело Емелю из ступора.
Они кинули тяжеленные даже в пустом состоянии носилки у ямины, где Диоген черпал запасы глины. Ванечка взял лопату и, спрыгнув вниз, начал накидывать бурые жирные комья. Емеля, неловко переминаясь с ноги на ногу, мялся наверху.
- Вань, а почему вы в нормальный дом не переберетесь? – спросил он – Полно же пустых?
Ваня остановился, оперся на черенок лопаты обоими руками. Взглянул снизу вверх.
- А тебе зачем? – наклонил голову он – Брезгуешь нами, что-ли?
- Нет. – Емеля пожал плечами – Странно просто.
- Ни фига странного. – Огрызнулся Ванечка.- Я же не спрашиваю, что ты здесь делаешь. Завалил, поди, кого, а здесь шкеришся?
Емеля смутился.
- Никого я не завалил.
- Это я к тому, что не твое дело – очередной комок глины упал в, уже довольно большую, кучу.
- Не упахивались бы так, – пояснил свой предыдущий вопрос Емеля – Жили б тихо. А, ты почему пальто не снимешь? Жарко же, вон как пар валит.
Подросток остановился, закинул наверх лопату, выбрался сам.
- Ну, ты достал меня! То это не так, да так не это, – закипел он – Холодно мне! Понятно?
Емеля с сомнением посмотрел на него – спина насквозь промокла так, что светлые лоскуты ткани потемнели от пота. С плеч валит пар. Но промолчал.
- Бери, давай, носилки! – Велел Ванечка жестко – Да, не здесь! Я первым пойду, а то, как корова тащишься.
Емеля занял свое место, они, чертыхаясь, подняли носилки и понесли. Он смотрел на спину подростка, в нем чувствовалась какая-то необычность. Многие нестыковки лепились в одну сплошную ленту, в которой вопросов становилось все больше и больше. Запах еще этот. Ацетон, что ли?
- Вань, а тебе сколько лет? - спросил он.
- Пятнадцать.
-И ты все время тут? И в школу не ходил?
- Не ходил. Ты чего привязался? Неси, давай!
Запах, что же он напоминает? Едва заметный, чтобы сказать точно, но очень-очень знакомый. Емеля даже осознавал, что этот запах его когда-то так же удивил.
- А вы мамку лечить не пробовали?
Ваня ответил не сразу. Емеля уж подумывал, что последует очередной резкий ответ, но подросток, вопреки всему, миролюбиво произнес:
- Пробовали, сунулись к научникам. Те руками развели, а потом чуть не грохнули.
- Как, грохнули?
- Так грохнули! Бля! Достал ты меня. Еще раз спросишь что-нибудь, схлопочешь хериком по башке.
- Чего ты?
- Да, ничего – достал!
Они молча спустились в овраг, пробрались к дому, вывалили кучу глины в короб.
- Все, хорош! – тормознул их дед, что они собираются обратно – На сегодня, баста. Объявляю по части закат.
Солнце, действительно, начинало клониться к горизонту. Последующий ужин прошел в полной тишине под аккомпанемент алюминиевых ложек. На десерт, как водится, накатили по чашке водяры. Горькой вонючей сивухи – дед, судя по всему, зажилил спирт для особых случаев.
- О корешках твоих у Хроменького справился, - вдруг разорвал тишину дед, после выпитой «дозы». – У Цыгана видели их. Живы-здоровы. Дней через пяток должны рвануть на МТС. Думается, какую делянку надыбали. Места там гиблые, но раз идут, значит стоит того. Я помню году так это в….- дед Пошкреб бороду – В восемнадцатом. Или в девятнадцатом? – спросил он сам себя – А, какая разница? – Махнул он рукой.
- Рванули мы с Мурзой, был такой бродяга, добра видимо-невидимо. Если б не пожадничали, построил бы для Матрехи целый Академгородок. Да, куда уж там! Нагрузили по полному сидору барахла. Какие там контейнеры! От жадобы руками, как грибы бирюльки рвали и в рюкзак. Даааа! – дед потер рукой столешницу, смахнул ладонью хлебные крошки. – Были времена! Только ентот хабарок Мурзу и погубил.
Емеля глупо глянул в пустую уже чашку. Водочка понемногу «вставляла» и продолжала обволакивать.
- Что, волчара, еще? – усмехнулся дед – Ты, посмотрю, подсел на окаянную. Хорош уже. Мы ж не пьем, а только лечимся.
- А я и ничего - ответил Емеля – Так что там стряслось то?
-С Мурзой? Да что стряслось, сгинул Мурза. Как был правоверный, так и помер с именем Аллаха. Башку ему снурики оторвали. Коварные, я скажу тебе, твари. Мы же под МТС, как нагрузились, от блеска динаров совсем голову потеряли. Гнемся под ношей, аж коленочки ходуном, пищим, а тащим. С тропки в аккурат сошли, чтобы от лихих людей отвязаться. Топчем болото, вонища, я тебе скажу, непередаваемая. Чисто, авгиевы конюшни. Но мы то с прибылями. Знаем, что будущее свое по трясине волокем. Тяжело, как ща помню, будто рельсу на спине тащишь. А еще жара. Потом умываешься, не жрешь, даже посать не останавливались. Вот тебе, сына, и лестница из бриллиантов. Тяжело по ней карабкаться. Кабы знал, куда ноги ставить, кушал бы Мурзик рахат-лукум.
На второй день этой козлячей давки ощущаю – все! Нажадничал ты, старичок. Совсем от жадности глаза затмило. Сидим с Мурзой в топи по самые яйца, камыши кругом шуршат. Смотрим друг на дружку, пузыри пускаем. Говорю тогда ему, давай сховаем хабарок в кучу, и ходу. А сам прекрасно понимаю, что не вернусь сюда – до того жить охота. Не представляете, юнцы, слезы крокодильи лью, пока мешок под корягой закапываю. Оглянулся на Мурзу, он сычом на меня смотрит, а рюкзак из рук не выпускает. А ночь, того и гляди, грянет.
- А почему на МТС не заночевали? – поинтересовался Емеля, подпирая ладонью щеку, ему гораздо интереснее было бы услышать подробности о Молохе, чем очередную старательскую байку.
- Умный шибко, да? – дедок усмехнулся грустно – Посмотрю я на тебя, как тебя с хабаром к людям потянет. Я как такую уйму добра увидал, людишек забоялся. Думали мы с Мурзой мысок срезануть и айда в родные стены. Знай потом, подтаскивать хабарок к барыжкам россыпью. Я ж не птица-дятел, чтобы с такими подарками к кому-то на праздник- юбилей. Только лентой перевязывай. Люди, Емелюшка, они до наживы ох какие злые. У первостатейнешего добряка ручонки задрожат, и мульен причин найдется, чтобы такого старого пердуна кокнуть. Вместе с татарином моим. Ну, да ладно, слушай сюда.
Молодежь послушно замолчала, не забывая при этом машинально доедать остатки вчерашнего картофеля.
- Говорю я, значит, Мурзе: «Закапывай, татарская морда, мешок и айда к ЛЭП. Налегке успеем, там отоспимся, а завтра по свежаку груз дернем, и справнее перепрячем». Тот сопит, желваками играет, а сам ногтями в брезент вцепился, как гриф, и башкой болтает. Мол, не кину. Ну, я его, как водится, нахрен и послал. Плюнул в лужу и давай отваливать.
Иду. Матерюсь – страсть, как хабара жалко. Ведь только и успел, что пару камней на пояс повесить. Сам себя успокаиваю, мол, завтра обратно. А не верю! Будто голос какой внутри свербит: «Не вернешься, дядя Гена. Писец тебе, старый хрыч». Жадность, Емелюшка, страшный грех, и единственный, карающийся при жизни. Какой там ад? И до него значительно огребешься. Чет я отвлекся. – дедок капнул в чашку символических пять капель и, хыкнув, выпил.
- Да, вот как! Оборачиваюсь, а Мурза в хвосте плетется, трещит камышом, что трактор. Ну, и отстает , мал по малу. Думал я было помог ему, да смекнул, что если хочет друг боевой за хабар главу сложить, так то – дело его. Он выбор сделал. Оглядываюсь, ору этому долбоебу: «Мурза, шкерь мешок, пять минут подожду». И что вы думаете? – дед обвел взглядом заслушавшихся юнцов.
- Что? – спросил Ваня с картинным отсутствием интереса.
- Совсем башку у Мурзы снесло. Скидывает с шеи автомат и хай его в воду. Подсумок с пояса – и его туда же. Только круги по воде. А сам в лямки сидора вцепился и прет. Тяжело, я ведь знаю. Сам такой пол часа назад корячил – что плита бетонная.
У балбеса пена изо рта. Глазищи басурманские из орбит лезут, а прет ношу, прет. Ну, думаю, сильно корешь мой разбогатеть хочет. Бог ему судья. И дунул я, что есть сил к ЛЭП. К ночи поспел. Забрался наверх, ремнем к ней пристегнулся. Телогрейка мокрая под жопой, плащ на себя. Да, ентот самый. – Диоген ткнул пальцем на свой ОЗК. – Висю, холодно, зябко. Не видно нихрена, только ветер свистит – темнотища страшная. Далеко постреливает кто-то, у «чистяков» видать. Как подумаю, сколько бабла зарыл – плакать хочется. В общем, страдаю, – дед затянулся цигаркой.
- А Мурза? – спросил Ваня.
- А что – Мурза? Ты дослушай то новеллу, болван. Уж полночь подошла. – дед зачем-то ткнул себя пальцем в запястье – Часы у меня тогда водились. «Командирские». Значит, полночь. И чую, курлыкает кто-то. Как голубь. Но проняла меня от тех голубков офигительная дрожь. Очко, малыш, взыграло нешуточно. Ибо давненько в этих гиблых местах голубей не водилось, сплошь аспиды одни.
- Прям Шарль Пьеро, – подколол старика Ваня. Дед облизал алюминиевую ложку, также медленно вертанул ее между пальцами и, вдруг, молниеносно треснул парня по лбу. Тот зашипел злобно и схватился рукой за ушибленное место. – Бля!
- Вот именно, сына. Зачем папу перед гостем обижаешь? Дальше говорить?
Емеля закивал, покосился на Ваньку. Тот, как ни в чем не бывало, улыбался.
- А за курлыканьем и коготки по железу заскрежетали. По всему выходило – след мой нашли.
- А кто? – не выдержал Емеля.
- Снорки, деревня, – подсказал Ванечка – они писец как курлыкают, птицы мира.
- Ага, снорки, - продолжил Диоген – сижу на вышке, не пошевелиться. Ствол карабина вниз опустил. Да что толку? Темно. Фонарь включить? Ага, я ведь его в спешке вместе с мешком и прикопал. А скребутся рядом совсем. Метров пять - не больше. Я и пальнул.
Пользы ноль. Только успел заметить насколько сильно мне писец. Под вышкой рой из хоботов – штук восемь, не меньше – а самый резвый ко мне тянется. Почему поперед других попер? Не знаю, может бляди своей кусок посправнее решил принесть. Любовь!
В общем, бахнул я второй раз. Вдогон. Не попал! Руки дрожат, карабин, того и гляди вывалится.
- И что? – спросил Емеля.
- Спасся, неужели не понятно? – съязвил Ванька.
- Мурза выручил, царствие ему небесное. Или куда там сталкер из этого ада направляется?
Вывалился татарин из камышей с поклажею в аккурат к моим сотрапезникам. Опомнился, рюкзак бросил. Хвать, а автоматик то в болотце утоп. Швырнул гранату в голубцов, и деру. Да, куда там! Догнали. И покуда они моего дражайшего кореша хавали, я ремешочек то отцепил и задал стрекача, как Гагарин, к звездам. Тормознулся только у громоотвода. Так всю ночь и просидел попукивая. Но не обосрался – Бог миловал.
- А мораль? - спросил Ваня. Запустил руку под пальто, почесал пузо.
- Широко не шагай – штаны порвешь! – заключил дед.
- То есть? – изумился Ванечка.
- Неуч ты, сына. Нашел бы на помойке книжку, какую, или газету. Почитал бы.
Жадины долго не живут. Теперь понятно?
- Не дурак.
- А хабар как же? – Емелю одолело любопытство мальчишки впервые прочитавшего Остров сокровищ.
- Хабар, говоришь? – Диоген усмехнулся. – А у громоотвода хабара не видать – только звезды. Всю ночь просидел как воробей на жердочке. Ватник то внизу остался. А, как рассвело, гляжу, от Мурзы одно пятно кровавое. И то его пара снуриков вылизывает. Мешок его в болоте утоп. Хочешь, могу показать где? Поищи.
- Да, ну его, - покачал головой Емеля.
- Во-во! – весело закивал дед – Я тоже тогда так подумал. Сутки провисел на этой железяке, пока воинство в болото не уползло. А тащиться обратно в камыши я не решился. Шибко боязно было, и так радость, что жив остался.
- Потом искать не пробовал? – поинтересовался Емеля.
-Как же не пробовать? Пробовал. Месяца через два. Осенью. Да какое там…. Может, спер кто.
- Повезло кому-то – протянул Ваня.
- Может, повезло, а может и его сожрали, со всем добром. – не согласился дед. Сделал последнюю затяжку. Бросил бычок под ноги, придавил носком кеда. – Айда, хлопцы, спать.
Они встали.
- Деда, а где Матрешка? – спросил уже у порога Емеля. Диоген как будто наскочил на стену. Пристально взглянул на него, буквально буравя его стальными глазами и, наконец, отрезал:
- Забей!
Следующий день прошел в безделье. Дед и Ванька куда-то сгинули спозаранку, оставив Емелю одного на хозяйстве. Он сначала бесцельно слонялся по окрестностям , не рискуя удаляться далеко от жилища. Постоял у ключа, наблюдая, как чистая вода впивается в бурую грязевую кашицу, наполняя ее слоистыми разводами. Диоген говорил, что чистая вода в Зоне редкость, и этот небольшой источник был поистине кладом для семьи старика.
Потом он опять развлекался с жаркой, скормил ей пару ведер бытового мусора. Было откровенно скучно. Не выходил из головы Молох. Где он сейчас? На МТС? Добраться до него самостоятельно было равносильно полету в космос из школьной библиотеки. Желанно, но нереально. А что он хочет от Молоха? Неужто, действительно, сможет его убить? А смысл? Месть за страх и позор? Пузыри младенца, даже смешно. Этот человек своими подошвами измял большую часть этих мест, а он… Он опасается оторвать жопу от надежного Диогеновского табурета, чтобы снова не ощутить тот ужас. Его передернуло от воспоминаний. Из глубин памяти, словно чудовище из темной бездны, всплыла зашторенная противогазом морда снорка. Треснувшее стеклышко окуляра и другой глаз, пустой-пустой, как дыра рваного пространства. Скребущие коготки, легкий осторожный шелест по ржавой жести. Брррр! – по спине Емели пробежали мурашки. - В поле, сам – ни ногой!
Он прищурился на пламя жарки. Закинул в нее пустую консервную банку. Огненный жгут дернулся к ней словно живой, скомкал банку в доли секунды. Она вдруг вспыхнула искрой. Красиво.
Так зачем ему Молох? Просто взглянуть в пустые глаза, как советовал Диоген? Что он ожидает в них увидеть? Безразличие, удивление, страх? Самое смешное, что Емеля прекрасно осознавал – ничего этого в Молохе давно уже не было. Усталость – возможно. Ну, зачем ему это? Не будет никаких извинений, и страха не будет. Емеля вздохнул – гулять вокруг, да около, зачем? Надо – и все тут! Заглянуть в его пустые глаза. Пусть цель Емели глупа, смешна, но это – цель. И она лучше, чем сидеть здесь на правах нежданного гостя и лишнего рта.
Емеля закинул в жарку очередную банку. Спустился обратно на дно оврага. Красиво сказал Диоген: «Загляни ему в глаза, там сам все решишь!» Может он и прав, и нечего гонять в себе дух терзаний и сомнений. А сначала доберись до этих глаз, прежде чем молча вопросить: « За что?» Он вытащил из под сваленного в угол хлама свой рюкзак, набил все восемь магазинов патронами. Неловко, с помощью алюминиевой проволоки, стянул порванную лямку «лифчика». Рассовал патроны по карманам – по два «рожка» в отделении. Принайтовил к поясу разгрузки сумку натовского защитного костюма. Бросил снарягу на рюкзак, а сам уселся на тахту. Захотелось зачем-то достать ПДА. Все еще брезжила надежда на чудесное спасение. В полуоткрытую дверь землянки подул ветерок. Он выдавил из тесного пространства затхлый спертый воздух. Емеля откинулся назад, на спину. Закрыл глаза. Ладонь сама нашла в кармане прохладный металлический корпус компа, но пальцы так и не утопили клавишу « вкл». Стоять на пороге свершения надежд и переступить его, чтобы обнаружить вместо желаемого пустоту. Или, того хуже, неожиданную мерзость, от которой прежняя жизнь окажется оставленным раем. Зачем? Он отпустил прибор, тот бесшумно упал на одеяло. Что делать? Продрыхнуть весь день? А затем, дождавшись ЭТИХ, опять заслушиваться сталкерскими байками и жрать водку.
А потом? Снова таскать на горбу воду и грязь. Пить водку, слушать рассказы бывалого, спать. И так далее, со знаком бесконечности. Емеле вдруг представилось, что по прошествии многих лет он, отупевший от однообразной старательской жизни, пропитанный бухлом, изъеденный вшами, очерствевший до нельзя, сменит в халупе Диогена. А из родственников достанется сводный братец Ванечка. Мутный тип.
Уж лучше в поле! Хоть какая-то надежда вырваться отсюда. Деньги, вот единственный шанс пробиться к нормальной жизни! А не философские беседы с выжившим из ума стариком. Тем более, раз он выжил, от Молоха ему доля причитается. А там поглядим!
Может, попросить Диогена довести его до МТС. Ведь деньги у него есть. В душе потеплело. Зачем старику лишний рот – сами еле тянуться? А так старый башлей поднимет. Емеля перевернулся на бок. «Скорей бы пришли, что-ли». В душе засвербило, так захотелось действия. Подальше, прочь от спокойной землянки! Ведь он один продержался в зоне больше суток. А уж с опытным дедом домчится куда надо. А тебе надо?- прозвучал немой вопрос – А деду надо? Где интересно все? Дед, Ванечка, Матрешка?
Емеля поежился, натянул на голову бушлат. Странная бабка. Вон как на меня пялилась, Ссссука! И сынок странный. Жуть! Блин, а откуда старая узнала, что Диоген у Хроменького задержится?
Емеля раскрыл глаза, уселся на тахте, подтянув к груди ноги, как были в грязных берцах.
- Черт! Радио то я у них не видел. И ПДА у деда нет. Не голубями же они сообщаются, в конце концов. И нет тут голубей – сдохли все. Вот блядство то!
Емеля спрыгнул с тахты, подхватил автомат. Стало как-то спокойнее. Осторожно выглянул за дверь. Никого. Все так же стоит во дворе стол, заваленный грязной посудой. Монументальной стелой блестит на солнце опорожненная бутылка водки. Он подошел к столу, оглянулся. Вытряхнул из «пузыря» остатки сивухи – немного, грамм тридцать – замахнул, уткнулся носом в вонючий рукав телогрейки.
- Черт, черт, черт! Ведь нелюди, точно нелюди! – пробормотал он себе под нос – Жара какая, а они в верхней одежде, даже не расстегиваются! Хотя нет – дедок в тельнике бродит иногда, а вот пацан даже работает в своем прикиде идиотском.
Он вспомнил кричаще яркие пятна на Ванькином пальто, мокрую спину, клубящийся с плеч пар. А глазенки хитрые-хитрые. Будто знает такое, что никому неведомо. А вдруг и вправду сожрут? Ну, действительно, тюкнут топориком по маковке или этой… Как ее? Лопаткой саперной.
Припомнился, как будто невзначай, полусон, полубред, когда Диоген рубил короткой лопатой лапы кокнутому снорку. Стоп! Волной отхлынул, подкравшийся было хмель. Лапы! Ведь воняли они как-то странно. Чуть не блеванул тогда. Чем, чем?! Ванькой они воняли! Мокрая спина и тонкий пар. Пускай не такой резкий, но, гармонично вплетающийся в общий фон, свойственный обитателям этого странного места.
Ну не снорки же они! – Емеля затравленно оглянулся. Во, во! Именно сейчас начнут призраки мерещиться. Вполне возможно, что все они просто пропахли трофеями, ведь они этим живут. – попробовал он успокоить сам себя. И даже поверил. И тут же схлопотал немой вопрос в узелках нестыковок. «А ведь дедок снорков боится! И у малого ствола нет. Как же он от Кордона сюда добрался? Ему ведь даже обычных барбосов шугануть нечем». Как быть, Емеля, как быть? Только не показывать, что он о чем-то догадывается.
Он вцепился в пистолетную рукоятку «калаша».
Поговорить с дедом, согласиться вывести его к людям – все в порядке. Не согласиться – улучить момент и валить отсюда к ебеней матери. Куда? Да. Куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Ведь он теперь не облупленный сопляк. Восемь «рожков» патронов, еще россыпью. Консервы! Надо кинуть в рюкзак пару банок.
Он развернулся на каблуках, ворвался вихрем в землянку. Вскрыл давно примеченный тайник, и дрожащими руками выудил оттуда пять банок тушенки. Еще две с гречкой. Покидал все в вещмешок. Потом нашел пластиковую бутылку из-под кока-колы(всю мытую), налил в нее из бидона воды ковшиком, по самый срез горлышка. Так же упрятал в рюкзак. Под скатку защитного костюма сунул армейскую саперную лопатку, любезно презентованную Диогеном. Она была вся покрыта глубокими царапинами, а режущая кромка в зазубринах. На ржавом железе полотна стояло полустертое клеймо царской России и цифры 1913. Раритет. Поди, еще с германского фронта Первой мировой.
Он сунул все приготовленное в угол.
Все, вроде все! – он метнулся к хозяйской тахте и подхватил с нее оброненный ПДА. Спешно запихал его в карман. Затем воровато оглянулся, покосился на приподнятую занавеску, сам удивляясь неожиданно принятому решению, заполз в нишу, и начал копошиться по Ванькиным тюфяком. Было страшно, больше всего пугало, что его неожиданная догадка вдруг подтвердится. И фантомные измышления обретут густой физический смысл. Как смертный приговор.
Но, к его радости, все зря. Под тюфяком он обнаружил только обломанный перочинный нож и массу кровососущих насекомых. Ему оставалось только брезгливо смахнуть их с рук, вздохнуть с неподдельным облегчением. Что он ожидал увидеть? Обглоданную человеческую руку, документ, где Ваня объявляет себя сыном Сатаны? Что? Но, слава Богу, ничего не было. Пустая постель.
Он перевернул подушку, тряхнул ее несильно. Что-то вывалилось на пол. Темное и продолговатое. Емеля наклонился, пошарил ладонью по полу, наткнулся пальцами на холодный металл, тут же сжал их. Есть! После, не делая попытки подробнее рассмотреть находку, привел все в первоначальный вид. И вышел поскорее на улицу, чтобы при солнечном свете увидеть то, что нашел в Ванькиной подушке.
На ладони лежала гигантская игла темного металла, на которой не было никаких следов коррозии, но по всей длине, от широкого, с вогнутым донцем, основания до идеальной остроты кончика – всюду тонкие капли плавления. Он непонимающе повертел ее в руках. Явно не для шитья. Что это? Он осторожно коснулся острия пальцем. Больно, блин! Странная, бесполезная вещица, но ничего не объясняет. Он вернулся обратно в землянку и положил иглу обратно в подушку. Параноик, блин! – выругал себя Емеля. Он поднял с пола автомат, уселся на табурет. Задумался. – Так, просить деда или нет? Конечно, просить! – ответил он сам себе – И фиг с ним, с юнцом. Пускай он хоть дьявол в человеческом обличии. Вот Матрешка – действительно уродина, и ничего – добрая. Где ж ее носит? Где их всех носит?
От нечего делать он прибрался во дворе, собрал пустую посуду и вымыл ее. Объедки, особо не церемонясь, бросил прямо под стол – вороны склюют. Потом, опять измаявшись, присел на краешек стола, достал из кармана ПДА. После краткого колебания, включил. Проверил почту. Опять пустой треп, гибель Семецкого. От Молоха – ничего. Ну и фиг с ним. Подключил карту, с любопытством осмотрел МТС и его окрестности. Рядом раскинулись кружева заболоченных озер, особо обратил внимание на цепочку опор ЛЭП. Одна из них, как и рассказывал дед, торчала на сильно врезавшемся в трясину мыске, с трех сторон окруженным зарослями камыша. Может, и не врал старик, и лежит сейчас под корягой полный рюкзак добра, богатства. Хотя… Цену халяве Емеля уже начал осознавать – чем жирнее подарок судьбы, тем более изощренней будет расплата. Все равно! Найти бы дедушкину заначку! Уж он то - не жадный татарин и найдет, как распорядиться хабаром. Может расспросить старикашку по подробнее? – но тут же возразил сам себе – С какой стати ему колоться перед тобой?
Воображаемый дождь из дублонов был прерван сообщением: «Критический заряд батареи, чтобы предотвратить потерю данных , подключитесь к сети или смените батарею»! Красным светилась цифра 13 процентов. Емеля спешно отключил ПДА. Кто его знает, когда удастся добраться до розетки с током? Дед, как он сумел заметить, подобными излишествами не страдал.
Солнце покатилось к закату, когда появилась вся семейка Диогена. Старик и пацан осторожно ступали, поддерживая под локти старуху. Была она более растрепана и неухожена чем прежде. Хотя ранее Емеля предполагал, что это и был край запущенности. Оказывается – нет! Драповое потертое пальто сплошь засеяно грязными пятнами, мокрыми листьями. Дурацкий фартук утратил основную массу цветочков под бордово-черной, подозрительно поблескивающей кляксой. Правый рукав пальто порван до локтя, явя на свет стеганую ватную подкладку.
Емеля встрепенулся, подскочил к ним, чтобы хоть как-то помочь. Но дед остановил его жестом руки:
- Не суетись, малой, сами управимся.
Емеля послушно отпрянул.
- Что случилось? – выдал он вертящийся на языке вопрос.
- А!- бросил дед и махнул обреченно рукой.
Они завели Матрешку в землянку. Загрохотало пустое ведро. Послышались маты. Дед и Ваня, наконец, вышли из дома. Старик вытирал ладони о треники, и что-то шепотом, почти касаясь уха губами, нашептывал Ваньке. Тот угрюмо кивал. Кинул взгляд из под бровей на Емелю, отвел глаза, сжав досадно губы.
- Да, что случилось то? – возопил Емеля. Ох, не нравились ему эти «тайны мадридского двора»!
- А ничего! – отвечал дед, он уселся на дощатый короб, зажал карабин между коленями. Без суеты достал курительные причиндалы и сварганил традиционно огромную цигарку.
- Бабка по грибы ходила, обрезалась маненько.
- Ни чего себе «маненько»!
- Говорили же тебе «забей».
- Тю-у! – это Ванька прошелся вокруг пустого, практически, стола.- Пол-литру допил, доходяга?
Емеля не посчитал нужным отвечать на вопрос.
- И посуду помыл. – продолжил Ваня – вот помрет бабка, будешь у нас за мамку… Ой!
Дед кинул в него обломком кирпича.
- Пасть закрой, говноед! – сухой, как сучок палец воткнулся в сторону подростка. – Помрет – я тебя, сына, в ту же могилу прирою.
Емеля недоуменно переводил взгляд то на одного, то на другого родственника. Он понимал, что произошло нечто неординарное, а он вываливается из этого события, оставаясь абсолютно бессмысленным болваном.
- Че ты, батя! Я все!
- Народил радость неземную – продолжал кипеть старик – Иди лучше за мамкой пригляди! Из елды помазок! Пошел, я сказал.
Ванька безсловно растворился в черном проеме двери, откуда раздавалось старческое кряхтение и жалобный скрип кроватных досок.
Емеля нерешительно, шажок за шажком, подошел к деду, опустился рядом. Старик косо взглянул на него, протянул «козью ножку». Емеля принял из рук деда курево, замер, раздумывая оторвать, не оторвать послюнявленный кончик. И, не решившись оскорблять деда, затянулся горьким табаком. В горле запершило, он с трудом справился с приступом кашля.
- Плохо дело, сынок, – сам начал старик – Цигарку то отдай.
Емеля вернул окурок.
- Запалилась бабушка, горя натворила. Народ то не простит. Ох, не простит. Не сегодня, так завтра, как пить дать, порешат! Протрезвеют, срастят, что к чему, и придут мочить мою кровинушку.
- За что?
- Дурень ты, парниша! Сколько у меня гасишься, а не проняло, к кому в гости попал? Ничего тебя не удивило? – Диоген пристально посмотрел в лицо Емели. Тот съежился, сдулся, как воздушный шарик.
- Вижу, что проняло, - довольно констатировал дед, указал взглядом на «калаш». – Страшно стало, что надумал то, бежать, поди?
Емеля промолчал.
- А то пореши нас всех. Нарисуешься у славных парней. Так, мол, и так: укокошил семейку мутантов старикашки Геннадия. Они тебе в ноги за это покланяются.
- За что?
- Во, фигура! – искренне восхитился дед – Ведь не спросил с ходу «зачем». За что?
Диоген еще раз зыркнул в сторону Емели, словно изучая, усмехнулся недобро:
Сейчас увидишь «зачем». – он , не сводя пристального взгляда с Емели, зычно гаркнул - Ванька! Ходи сюда!
Из землянки появился смурной Ванька.
- Вскрывай пехтуре карты, авось, не обделается! – скомандовал старик.
- Очень надо! – Ванька сильнее закутался в пальто, будто от холода. – Ты у него волыну сначала отбери, а то, ненароком, шмалять начнет.
- И то, правда – согласился Диоген. – Дай, соколик, ствол подержу.
Он заметил, что Емеля еще крепче схватился в цевье.
- Не боись. Хотели б кокнуть, прошлой ночью бы сожрали, когда ты под себя гадил, в жопу бухой. Сам же спросил «зачем». Давай, давай.
Старик протянул к нему ладонь и изъял у будто завороженного Емели автомат.
- Нам от твоей пули-дуры гибнуть не с руки. – пояснил он – Давай, Ванюша, разоблачайся.
Ваня пожал плечами и распахнул полы самодельного пальто. Емеля грохнулся на задницу, заскребся по землице, пытаясь юзом, словно змея, отдалиться подальше от увиденного наяву ночного кошмара. Дед шикнул на него:
- Стоять, Зорька! – подскочил к Емеле и навис над ним, трясущимся, ошарашенным до опустошения. После сюрреалистического снорка, следующий «подарок»: Ванечка - человек, человечнее некуда, оказался бутафорским чертиком из коробки. Из его груди росла тонкая крабья лапа, увенчанная непропорционально огромной клешней. Острой, как птичий клюв. Она блестела натуральным хитином смазанным пленкой вонючей слизи. Ее мутные капли свисали нитями разной длины с острых суставных сгибов.
- Стоять! – повторил дед – Ну, вот видишь, паря, и ничего объяснять не надо.
- Что вы со мной сделаете? – бледным дрожащим голосом спросил Емеля.
- На котлеты пустил, – хихикнул Ваня.
- Не надо, я уйду, никому не скажу.
- Да кому ж ты мертвый расскажешь? – веселился Ваня.
- Шкет, закрой пасть и взад вертай свое хозяйство.- цыкнул дед на разошедшегося подростка. - Не видишь, блаженный он? Снова в штаны наделает, и старухе опять придется ейные галифе стирать. Прячь, я сказал, довольно!
Ваня послушно сложил клешню и запахнул полы пальто.
- Очень было надо, снямали б по-тихому. Вона сколько филея! – не удержался вставить в конце он.
- Цыц, я сказал, баламут! – дед закинул за спину Емелькин автомат, протянул ему руку, предлагая подняться. – Давай, вставай уже, а то простудишься.
Он усадил солдата на табурет, устроился рядом.
- Ты угомонись, махра, никто тебя жрать не собирается. Уже. Обойдемся, как-нибудь.
- Что вы будете делать? – стучащие друг о друга зубы мешали Емели говорить.
- А что? Как всегда – тикать. Матреху на горб и в путь, поближе к камышам. Туда, под сноричьи орды ни одна падла не сунется.
- Но как же? Это ж снорки! – воскликнул Емеля, внутренне он почему-то уже бежал вместе с ними, будто и не думал о походе на МТС.
- Они, сынок, бабушкину породу не трогают. Опасаются чего-то. Может, как это у вас, у умных, пищевые цепочки у них разные? Или пирамиды? А, какая разница? – он махнул рукой.
- Никакой.
- Вот и я говорю – Диоген обвел взглядом стол – Что посуду отмыл, молодец, а вот водку выпил зря. Я бы сейчас выпил.
- Да там маленько оставалось,- начал оправдываться Емеля – Давай я за другой смотаюсь.
- Куда, в сельмаг? – пробурчал дед.
- На нарах, под матрацем есть. Нащупал, когда днем спал.
- Прынц, блин, на горошине. – Емеля неуютно поежился под стариковским взглядом. Диоген же повернулся к землянке лицом и гаркнул в дверной проем. – Эй, Ванька!
- Тут я ! – из полумрака показалось опухшее лицо.
- Тащи пузырь. Там, у мамки возьмешь под тюфяком.
- Момент!
Через пять минут они сидели, и как ни в чем не бывало, лакали вонючее пойло. Мгновенно, каждый по своей беде, уговорили пузырь «Казаков». После недолгого раздумья Диоген расщедрился – выставил стратегический запас медицинского спирта. Сиюминутно развязались языки. Емелька, поначалу, сторонящийся Ваньку, теперь похлопывал того по плечу и принимал живейшее участие в планировании дальнейшей судьбы семейки Диогена.
- Да ну ее, эту Падь! – возникал Ванька, размахивая от возбуждения руками.- Погнали по Болотам, там деревенька сгоревшая есть. Никто не сунется, в домишке старом перекантуемся.
- Эх, сына, тебе – хорошо. Мне – неплохо. А ты мамашу свою вспомни, с ее «пузырем» только по плавням, с острова на остров кочевать. Не сможет она. А вести в этих местах быстро разбегаются, заметить не успеешь, как свора долговская на хвост подсядет. Не уйти. Выжгут тебя каленым железом, раз уродился такой.
- А тебя? – прищурился Ванька.
- А что «меня»? Я, вроде как, нормальный. Хоть и скатился на самое дно. Ручек ножек – сколько Бог дал.
- А мне кто дал? – спросил тихо Ваня, его глаза налились кровью.
- Тоже Он! – ответил откровенно дед – Вот кокнут меня соплеменички, я у Его обязательно спрошу, откуда у вас с матерью дополнительный «обвес». Лады?
- Да, ну тебя! – Ванька махнул на старика обижено рукой.
- Вы что цапаетесь? – попробовал встрять в разговор Емеля – Может правда, сорвемся поскорее , пока никто не пришел?
- Ну их! – пренебрежительно ответил старик – Это ж не «Долг», не вояки, так бичи-собиратели. Посидят вот так же, помянут своего бедолажку литром-другим, свою «барбаросу» состряпают. И, как бухло стуканет по кумполу, созреют на подвиг. Хотя, нет – по ночи не пойдут. Я и сам то боюсь, а уж эти «археологи»… Утром. Хотя, снова нет – утром бадун. Сначала опохмеляться. А вот к обеду, в аккурат, нарисуются при орденах и регалиях. Суд чинить над злобной бестией. Мудаки!
- Что случилось то? – втиснулся в монолог Емеля.
- Я ж тебе говорю, - дед приобнял Емелю за плечо, дыхнул ему в лицо чесночным запахом – цепь, блин, пищевая. Накатывают на любезную приступы, звереет, как оборотень. Особенно после Выброса. Вот бродяге и не повезло.
Страшная догадка вспыхнула в мозгу Емели, и без страха и стеснения скользнула сверху, прямо на развязанный алкоголем язык.
- Так ты, что, специально меня с ней перед Выбросом оставил? – челюсти дезертира двигались с трудом – Подложил, значит?
Дед кивнул:
- Не люблю я эту фигню. Противно, хоть и не впервой. Ты на меня, сокол, зла не держи. Не со зла. Каждый охотится, как может, и живет так же, – тон старика изменился с покровительственно бравого на показанное неудобство – Ведь, все лучше, чтобы ТЕБЯ, мое старье схавало, чем вот так… - он кивнул головой в сторону леса.
- Вот и сидим теперь по уши в переживаниях.
- Для кого лучше?- изумился Емеля
- Для меня, Ваньки, Матрешки,- пояснил Диоген. – Возможно, даже для тебя. Ведь все бы уже кончилось.
- Вот пусть для тебя и кончается, сами виноваты, – огрызнулся Емеля. Прошлая (прошлая ли?) угроза притуплялась накопившейся усталостью всего бояться и количеством выпитого спиртного.
- А, ты не сопи, хлопец, – улыбнулся старик – Я вот сам удивляюсь, почему Матрешка тебя не пришила. Заваливаюсь в хату. А она с тобой, квочка квочкой, возится. Галифе вон даже постирала. А ты пей. Прошло все уже. Хотя нет, снова все только начинается.
Но спирт в горло не лез. Хоть и наступило пьяное безразличие, но мозг стучал, сопротивлялся ему. Емеля отстранился от Вани. Дед заметил движение, ухмыльнулся:
- Щенка моего не бойся. Он даже мороженое ест, а приблуда энта только, разве то девок щекотать. Правда, сына?
Ванька в ответ только заразительно рассмеялся, что, однако, не вызвало у Емели даже тени улыбки. Заверения деда Емелю не успокоили.
- Я подхожу к ЗиЛу, вижу, спит сокол. Думал, сразу тюкну, а в кунг заглянул – пожалел. Аника-воин. Голыми руками такую тварину пришил. Зауважал я тебя Емелюшка. А тут Выброс скоро, вопрос со старухой стоит. Дай, думаю, домой приведу голубчика – сквозь вату Емелиных мыслей издалека доносился Диогеновский честный рассказ. Говорили о нем, как о храбром барашке – А там, как карта ляжет.
- «Посмотри в глаза, а там все решишь», – процитировал Емеля оброненную ранее Диогеном фразу.
- Сечешь! – лицо Диогена скривилось в ухмылке.
- Учусь быстро.
- Только ты это – не бойся ничего.
- А я и не боюсь. Автомат отдай! – Емеля оперся о Ванькино плечо. Поднялся и замер, шатаясь с протянутой рукой.
- Вон как! – восхитился дед – А на кой тебе в пьянке автомат? Завтра, будем драпать вместе – верну.
- Ты врешь! Вы все здесь врете! – заорал Емеля, пальцы в спазме зажали Ванькино плечо, а другая, протянутая, затряслась. – Верни автомат!
Подросток напрягся, от Емели не ускользнуло, как напряглась ткань в районе груди, отчего ветвистые рога и оленьи задницы задвигались. Емеля сделал шаг назад, упал с грохотом тяжелый табурет. Он выхватил из кармана нож и замахал им на уровне лица.
- Убью суки!
- Кто б сомневался, - старик тяжело вздохнул, остановил Ваню жестом. Тот сел обратно, не спуская с Емели лукавого взгляда. Пробурчал при этом, но так, чтобы слова ясно слышались в какофонии ора:
- Наслушаются страшилок, потом дети – уроды.
Старик демонстративно положил руку на цевье карабина. Но брать его не стал. Извлек из-за лавки Емелин автомат, отстегнул магазин, глянул на патроны, крякнул по стариковски и… Бросил автомат Емеле.
- Держи свою мортиру, махра. Такую пьянку, практически прощание, поножовщиной портить не с руки. Только магазин сразу не цепляй, лады?
Емеля согласно кивнул, повесил автомат за спину, сунул нож за голенище берца. Поднял табурет и опять уселся за стол.
- Вот и ладненько, - обрадовался дед – На чем мы остановились?
- Как ты меня бабке подкинуть хотел.
- Что было, то было. Кто прошлое помянет – открывай ворота.
Емеля насупился, погладил ладонью вороненый ствол.
- Ты не злись, каждая мошка выжить мечтает – так уж тут устроено. – Не заметив колкости, продолжил оправдываться старик.
- Может, и мне вас завалить? – съязвил Емеля.
- Попробуй. Только зачем? Теперича мы втроем… - дед вдруг поправился – вчетвером, в одной лодке.
- Это еще почему? – не понял Емеля.
- По кочану, да по капусте, – ответил Диоген – Долг долгов не прощает, ты же под одной крышей с уродами жил, так может и человечинкой питался.
У Емели округлились глаза:
- Было?
Дед замахал руками, мол, акстись.
Сбитый с толку Емеля, без желания верить в добрую волю семьи выродков, вертел по столу пустую чайную чашку и думал лишь о том, как незаметно пристегнуть к автомату магазин. По всему выходило, что дедок успеет наделать в нем дырок. Да и кто знает, на что способен Ваня? Он не нашел ничего лучшего, чем продолжить бестолковую , ни к чему не принуждающую беседу.
- Как она такою стала? – перепалка между «родственниками» из-за сущей ерунды, которая занимала их в течении последних пяти минут, прервалась. Емеля пустыми рыбьими глазами обвел их, от деда к юнцу. И поправил формулировку:
- Как вы такими стали?
Наступила мертвая тишина, казалось, даже вездесущее зверье застыло от подобной лобовой наглости. Дед крякнул. Ванька показал тощий кулак. Спросил с ехидцей:
- Не страшно уже?
- Цыц! – Диоген стукнул прикладом карабина его по ступне. И, не обращая на волну шепота матюков, задумчиво начал, тщательно, очень осторожно подбирая слова:
- Тут, Емелюшка, на самом деле история мутная-мутная. Ты, что думаешь, этот обормот с рождения с таким диким гаджетом на брюхе бродит?
- Я ничего не думаю.
- Это правильно – одобрил Диоген – думать станешь – свихнешься на раз! Все больше на чувствах. Как зверушка. Им, к примеру, когда на тебя зубы скалят, глубоко наплевать на твой глубокий внутренний мир. Лишь бы гадил на своей территории. А мне Ваню и Матрешку Зона-кормилица подарила.
- Как это? – не понял Емеля, перестал крутить кружку, уставился на деда.
- А, так это! Думаешь, это – Ванечка, сынок мой? А там, - Диоген ткнул пальцем в землянку – дражайшая супруга моя Матрена Иосифовна? Дудки!
Ваня не проронил не слова, его остекленевшие глаза отстраненно буравили склон оврага. По всему было видно, как ему неприятна затронутая тема.
- Дело в том, сынок, что сгинули они в двенадцатом годку.
Емеля округлил глаза, подобного поворота событий он никак не ожидал. Представлялась трогательная история об усыновлении, но никак не страшилка про зомби-мертвяков. Хотя, как уже успел понять Емеля, история для Зоны, скорее, типичная, чем исключение. Тем не менее, он толкнул из себя глупейшее, что пришло на ум – все то же:
- Как это?
- Что пялишься? Слушай, коли спросил. Они тогда на станции в поезде толклись. Мать решила ребенка в Анапу свозить на каникулы, к сестре. Тоже мне, нашла время! Тут два народа с катушек сорвались, а она, нате вам – гости! Говорят, в ту пору, морпехи москальские отморозков УНА УНСО порвали недалеко, и на их плечах так резво топали, что пендосы, обосравшись, жахнули какой-то новой дрянью по вокзалу. Вот только ошибочка вышла, от морпехов там только дозор был. Как это? – дед наморщил лоб – Во! Авангард! Ну, их, собственно, в швах. И тыщи две простого люда, с чемоданами и колясками. Вот такое, паря, блядство! Ванек, наливай по склянкам!
Ваня, встрепенулся, скоренько разлил спирт по чашкам. Дед и «сын» выпили, Емеля к своей таре не притронулся. Лишь задумчиво глядел, как двигается острый стариковский кадык. Диоген занюхал хлебом, положил сухую корку на стол. Продолжил:
- Я неделю своих прождал, измаялся весь. Мы ведь тогда рядом отсюда жили. Дом точно напротив Васи Хроменького хаты. Даааа. – он начал сворачивать новую цигарку. Руки его дрожали, табак раз за разом рассыпался пахучей крупой по столу. Старик безразлично смахнул его на землю. Бросил в сторону газетный обрывок.- Даааа! - повторил он.
- Васька, помню, бухой в дровину заваливает в горницу (блевотиной от него несет, саками) и гавняет своим вонючим ртом: «Слышал, Гена, москали вокзал в N запиздярили»?Как же все, сука, оборвалось! Колени дрожат, а внутри так пусто. Бля!
Ванька, принеси сигарет, там у печки. Высохли уже, наверное.
Мальчишка мгновенно растворился в проеме двери. А Емеля молчал, он ждал продолжения истории. Ему казалось, что он должен обязательно посочувствовать деду, но слов не находилось. И странная фраза про подарок Зоны пока казалось простой аллегорией.
Старик молча, провалившись в самого себя, дождался , когда Ваня подаст ему мятый цилиндрик безфильтрофки, и запалит ее зажигалкой, продолжил говорить сквозь клубы табачного дыма:
- Я вот и говорю, тряхнуло меня знатно. Себя не помню, держу Ваську за грудки и о простенок трясу. А тот по буху ничего не поймет, только лупалками своими на меня таращится. «Расхерачили – говорит – вокзал и вех, кто там был, детишек и баб. Мужики, типа, говорят, мясо одно». Как на опознание ездил, как горе водкой заливал – говорить не хочу. Да, и не помню ничего. Только ряды простыней в юшке кровавой. И людишек темных между ними мало-мало. Опознание. Все старухи больше. Ведь так полными семьями и захерачили. Более ведь беженцы все были. От войны бежали, одна моя малохольная – в гости. Бабки между кучками бело-красными на карачках ползают и все под простыни заглядывают. Чего они там увидеть хотели? А я стоял над всем этим бухой, ушел бухой, и год жил бухой. Пока бумага из центра не пришла, что этот – старик ткнул указательным пальцем в Ваню, затем на дверь землянки, - И эта, сгинули мученической смертью от рук проклятых захватчиков. Справки о смерти и приглашение на церемонию открытия памятного мемориала. Послал я их тогда и дальше запил. Пока не дождался.
Где-то год прошел. В чернобыле снова жахнуло, безобразие теперешнее кругом образовалось. Народец, что осел ранее, с деревеньки по быстрому слинял. Кому ж нервишек хватит? Мы с Васькой Хроменьким вдвоем остались, да старуха одна немощная, можно сказать, она не в счет. Сидим как-то с Васей, цедим самогон. Вдруг Хроменький бадью с первачом роняет – вдрызг стекло и продукт – и пальцем за околицу тычет. Я матюгом его сначала, а сам, как глянул, все, думаю, допился ты, Геннадий, до зеленых чертей. Лупаю глазами и плачу. Бога благодарю, что дал глянуть на родных перед смертью от «белой горячки». Ага, стоят голубчики! Старуха, моя, не моя – не пойму. Сердце только чувствует – она. И охламон вот этот. Вот и выходит, сынок, что люди их у меня отняли, а Зона назад вернула. И кого я должен больше любить? Людишек? Тьфу! Здешний я теперь, ничуть не лучше снорка или контролера. А, что такие – так лучше уж так, чем на справки о смерти смотреть. Или я не прав?
Емеля пожал плечами, покосился на Ваньку. Тот отвел взгляд от склона и встретился глазами с ним, Емеля часто заморгал и начал рассматривать поцарапанную столешницу.
- А москали? – спросил он.
- А что им станется? Живут. Только не они вокзал развалили. Пендосы. Откуда у москалей такой причиндал? Вон, у Ваньки в подушке привет с того света лежит, дьявольское зелье. Просто какой-то обдолбаный нигер из разведки сказал, что железнодорожный узел занят цельной бригадой, другому обдолбаному нигеру. А оттуда до их миротворческих жоп километров двадцать. Вот и струхнули слегка. Жахнули, мало никому не показалось.
Хотя, народ говорит, когда морпехи до вокзала все-таки добрались, несколько охолодели господа генералы. И никто никуда не пошел. Легли тогда моя Матреха с Ваньком за вильну Украину.
Помолчали.
- А другие вернулись? – полюбопытствовал Емеля, он никак не мог поверить в чудесное воскрешение и разрывался между чудесным благоговением и циничным сарказмом. Старик, как ни в чем не бывало, покивал головой и тихонько, почти шепотом произнес:
- А хрен его знает, может все то отребье с противогазами на башке, паучьими лапками – они и есть? – он недобро усмехнулся - Если так, то мне, считай, повезло.
Диоген почесал бок:
- Мальцы, сходили б в халупу. Лампу принесите, а то, как сумерки, ничего не разберу. Старость, что-ли?
Емеля встрепенулся, было, но вдруг внезапно, даже для себя резко осадил. Вдруг подобревший дедушка просто хочет оставить его наедине со старухой и Ванечкой? Не хочет настроение портить кровавой расправой.
Он привстал, приподнял зад от табуретки, и тут же опустился обратно. Будто честно получил «двойку» за невыполненный урок. Брякнул о ножки табурета ствол автомата.
- Эх – вздохнул Диоген, правильно осознав колебания Емели – Осторожничай, осторожничай. Спать то где собираешься, под столом? На улице? Слышь, Ванек, сходи ты. - Подросток кивнул и юркнул в дверь.
Вернулся назад с уже запаленной керосинкой, которая , еще толком не разгоревшись, изрядно гадила черной жирной сажей. Тусклый желтый свет освещал только пестрое пальтишко и низ лица.
- Волоки сюда – сказал дед,- как там мать?
- Спит уже, вроде отпустило.
- Вроде – передразнил Диоген – Сейчас долакаем посошок и собираться станем. С зорькой ранней рванем. До Каменки дотопаем, денек-другой пересидим. А там – как кривая рассудит.
- Вывезет – поправил Емеля машинально. Он пить не стал, а лихорадочно и безрезультатно думал. Как он не раскладывал пасьянс – везде получался острый клин. Судьба в очередной раз залепила безответную загадку.
- Что? – не понял старик, он чокнулся с Ваней и замер с чашкой.
- Вывезет, говорю, кривая – буркнул Емеля – Так говорят.
- Какая разница, умник? Хрен редьки не слаще. Ты ж понял все?
- Да, понял – буркнул Емеля. – Куда не лягу – вилы с вензелями.
Старик усмехнулся, глотнул спирта. Не рывком, не залпом, как обычно, а именно глотнул. Будто чистую воду.
- Я ж тебе и толкую – Зона это. Здесь все по ее законам складывается. И пофигу, насколько ты крутая Рэмба. Вот пом….. – Диоген замер на полуслове, по-собачьи задергав ушами и вытянув по ветру нос. – Бля!
Далеко за холмом раздался резкий хлопок, будто кто-то порвал огромный целлофановый пакет. Старик поперхнулся спиртом, кружка выпала у него из рук. И укатилась под стол. Ванька же вскочил, роняя табурет.
- Засада, пацаны! – дед был явно растерян, но все еще пытался вернуть остатки самообладания – Как же так? – запричитал он – Как же так?
Он мял руками цевье карабина, словно ватную подушку, и ничего не предпринимал. Никуда не бежал, не кувыркался и не ползал винтом-перекатом. На этот раз горячо любимая им Зона выбила его из колеи настолько, что он, в смешной полуприсяди, с оружием в руках, больше походил не на бравого вояку, а на детсадовского малыша. На горшке , с игрушечным автоматом в руках, неожиданно обнаружившим, что после такого количества груш, случается запор.
- Как же так?
Вокруг, в темноте зашуршали листья. Люди перли нагло, не скрываясь. Как на травле дикого зверя. Уверенные в стопудовой победе правого дела.
Ванька затрясся, сбил со стола лампу, намереваясь ее загасить, но сделал только хуже. Стекло фонаря разбилось, керосин из открытого бачка плеснул на фитиль, и их нелепая пантомима, как нарочно, озарилась ярким факелом. Делая сумрак из мутно-серого, закатного, по ночному непроницаемым.
Емеля упал на спину, перевернулся на четыре мосла и, удивительно резво, не разбирая дороги ломанулся от огня. Треснулся лбом о глиняную стену. Да так, что из глаз брызнули слезы в вперемешку с искрами. Он ясно, до жутко знакомого сжатия в мочевом пузыре понял, дед ошибся! Не было у бродяг никакой пьянки, болючего бодуна, а только ярость к дьявольским отродьям, что запороли их товарища. И он, Емеля, одно из этих отродий. Пускай, и нет у него противной клешни на груди. Хватает и того, что он делил их стол.
Старик стоял одиноко в световом круге, жалкий, растерянный. Он загнанно крутился вокруг своей оси. Не пытаясь скрыться. Он как всегда принимал то, что скормила ему Зона. По-видимому, он внутренне смерился с заготовленной для него судьбой. Ваньки же видно не было. Куда здесь можно скрыться? Знал бы – сам бы драпанул без оглядки.
Старик начал стрелять, не целясь, с бедра. Совсем не намереваясь никого убить, а лишь раздражая охотников. Те не преминули ответить. Первые вражьи пули со звонким, повседневным, совсем не страшным стуком, впились в столешницу. Перевернули табурет, опрокинули старика навзничь. Он упал, неестественно вывернув левую ногу.
Емеля сиганул в щель между коробом, бидонами с водой и стеной дома. Затерся червем, стараясь не двигаться. Было страшно, очень страшно.
Затем, разобравшиеся со стариком мстители, невидимые до сих пор, ударили по утлому жилищу покойника. Когда огонь затих, Емеля украдкой взглянул на изуродованную дверь. Сердце его сжалось. Там темной горой возвышалась Матрешка. По-старушечьи сгорбленная, она опиралась на косяк и часто дышала. Из разорванного пальто, полы которого представляли собой сплошное окровавленное тряпье, безвольно свисала страшная ЧУЖАЯ клешня. Она подрагивала, скребла по земле, смешивая пролитую кровь, пыль и слизь в кашу, и, не в силах подняться, тут же опадала. Голова лопнула от пули, словно спелый арбуз, теперь часть черепа висела на спутанных проволочных волосах. Единственный уцелевший шарик глаза вращался, а губы, все в запекшейся крови, шептали трогательно, с материнской мягкой интонацией:
- Сынки, ну что же вы, сынки? Я вам хлебушка приготовила. Что же вы, сынки? Может, водички хотите? Сынки, сынки, сынки…- и тому подобный бред, по кругу, как от заевшей пластинки.
Емеле стало жутко. Она стояла почти над ним, завораживая своей нелепостью, злонамеренно или из нелюдской жалости слепленное существо. И мололо, будто вода на голову капала одну и ту же фразу.
- Сынки, сынки…
У кого-то в темноте не выдержали нервы. Чиркнул по Матрешке луч тактического фонаря и сразу грянул хлесткий выстрел. Он снес у старухи остатки головы, а она продолжала висеть в дверном проеме и шарить по земле клешней. Но последующий град очередей опрокинул ее назад. Снаружи остались торчать только совсем человеческие ноги, в домашних тапках и драных шерстяных носках. Емеля понял, сейчас, или никогда! Ведь никто не станет разбираться, монстр он или человек. Зачистят и все. Может потом посокрушаются, что нет у парня стремной руки, и нечего будет сдать на трофей.
Еще не стихли выстрелы, как он опрокинул в сторону тяжелый бидон, и, уповая только на удачу, невнимательность нападавших и наступившую темноту, рванул в перегораживающие тропу кусты. Чудом обогнул почти родную «жарку». Зигзагами, перекатом, где-то просто на четвереньках, он несся через лес. Под аккомпанемент затухающей очереди. Которая ушла не к нему, а досталась еще катящейся по двору водяной бочке. Но подлое воображение рисовало мушку с целиком, совмещенные на его спине. Резала в горле водяра, стучала в висках кровь. Через пару минут ноги, казалось, сами, независимо от тела, вынесли его на скользкую глинистую тропу. Скорее, мокрое, обезвоженное русло. Емеля поскользнулся и въехал всем телом в густую грязевую жижу.
Он упал в холодную воду, затих, не замечая озноба. А там, вдали, бахнула граната, затем еще одна. Затрещали пожираемые пламенем бревна.
Отсветы пожарища подсветили стволы деревьев, их голые ветви, сначала по нарастающей, а затем пламя заметно опало. Люди в овраге громко и возбужденно разговаривали, делились впечатлениями и, похоже, в тьму никто из них идти не собирался, а может, не решался. Одно дело лихо, гопкой, спалить гнездо, совсем другое дело шариться в чужих охотничьих угодьях, где, словно по мановению волшебной палочки, можно превратиться из охотника в жертву.
Емеля аккуратно, стараясь не шуметь, выбрался из ручья. Стучали от холода и страха зубы, колотились в дрожи колени. Вода, напитавшаяся в ватник, струями стекала обратно в ручей. И суше он от этого не становился. Емеля сунул руку в карман, снял с плеча автомат, как смог, вытряхнул из него грязь и воду. Вставил на место магазин. Он опять оказался в злобной голодной темноте, снова патронов на пересчет. И он совершенно не представляет куда идти. Вылетел с адреналином через кожу хмель, по-видимому, прихватив с собой и толику ума. Можно было проклинать свою судьбу, опять попытаться пустить пулю в лоб. И дело с концом! Но вспоминалась вдруг Емеле жалкая растерянность деда. Могучего и нерушимого, избитого жизнью, а потому неисправимого фаталиста. Как крестился он кружкой с неразбавленным спиртом. А ведь верил он в свою звезду. В подарок, подаренный неизвестно как, и неизвестно кем, в уродов своих. Верил, что он баловень этих мест. И все! Емеля вдруг представил скупого на радость капризного малыша, стирающего с детского альбомчика огрызком ластика изобретенную им фигурку: старичка в резиновом плаще, двух нелепых чудиков из комиксов. Ведь все равно – не получается! Цвет не тот! А затем. Перевернув страницу – всю тертую-перетертую, в резиновых катышках, бумага грязная с гуашевыми разводами – смотрит на него, Емелину зарисовку. Такой же нелепый тип, в мокрой телогрейке, со взъерошенным ежиком начинающих отрастать волос и юношеским пушком усов под носом. Получился или не получился? Малыш морщит недовольно нос. Что-то телогрейка не тянет. А, может, ну его нафиг? Вырвать лист? Или дорисовать корявенькому человечку арбуз на стол и добренького дяденьку с усами и шашлыком?
Словно под взглядом этого воображаемого карапуза, Емеля ровный, скованный, напряженный, как телеграфный столб, двинулся вперед на негнущихся ногах. И не факт, что не дернулся кончик обгрызенного карандаша дорисовывать чудовищ, чтобы человеку в телогрейке не было скучно. А может – все-таки, шашлык?
Часть 5 Контролер.
Емеля топал в никуда больше часа, и ему этот час огрызнулся вечностью. Тяжелая телогрейка сочилась влагой, а от плеч неустанно парило. Темнота больше не пугала его, он перестал чураться всякой тени, так как усталое воображение отказывалось уже превращать их в кровожадных монстров. Ночь полноценно обрела свои права. Сильно похолодало. Перекусив размокшим в тюрю хлебным мякишем, так предусмотрительно притыреным в карман, Емеля забился, наконец, в кусты, зажмурил глаза и, изнемогая от продирающего холода и зубовного стука, постарался заснуть. В таком собачьем состоянии он промучился не один час, но отдыха не обрел, а только боль в боку. И, в конец измученный, поняв, что единственное, что ему остается, чтобы не замерзнуть – это двигаться, он, тяжело поднявшись, поплелся дальше по лесу. К утру, серому и холодному, он вышел к знакомому оврагу. Это его нисколько не удивило. О людях, плутающих по замкнутому кругу, он слышал и раньше. Вот только опытное подтверждение данному явлению он получил впервые. Грубо, мордою в суть. Емеля рассеяно глянул в один конец оврага, в другой. Задумался. Развернуться обратно, продолжить бег в никуда или поглядеть, что там, дома у ныне покойного Диогена? Вдруг снова представилась безбашенная, в буквальном смысле, Матрешка, ее старческий, очень человеческий шепоток. Так присущий всем светлым и добрым бабушкам, что никак не вязалось с действительностью чудовища. Емеля понимал нападавших, когда они поставили столь жирную точку в старухином представлении. Тьфу, - Емеля злобно сплюнул, чтобы морок отступил. «Сынки, сынки, хотите водички?» Хищные крокодильи слезы. К чему скорбеть об этой безобразине?
Емеля еще раз с сомнением посмотрел в сторону, где за поворотом оврага находилась когда-то землянка. Ведь можно прийти туда, эти люди, должно быть, еще там. А ему их бояться нечего, ночные охотники его никогда не видели. Кто ж ночью чего разберет? Старик мертв, а он известен на всю округу. Матрешка тоже убита. Остается мутный Ванечка. А он, Емеля, кому чего плохого сделал? Он оглянулся затравлено за спину, на светлеющую с восходом стену леса. Обратно в чащу не хотелось. Особенно с осознанием, что буквально в нескольких десятках метров могут находиться нормальные люди, собратья по виду, а не мутанты, способные лишь на какую-нибудь пакость. Он передвинул автомат со спины на бок, так, чтобы ладонь удобнее ложилась на пистолетную рукоятку и начал спускаться в овраг на ватных ногах с дрожащими коленками. Готовый в любой момент задать стрекача.
Он топал по уже знакомой тропе. По ней Диоген «спасал» его к старушечьему столу. Как раз к ее приступу. Что он из себя представлял, Емеля только догадывался. Наверное, что-то ужасное. Ведь не зря последовал от сталкеров столь категоричный ответ, настолько, что сталкерский гнев перекрыл извечный страх перед ночью в Зоне. Или это были не сталкеры? А кто тогда? Он слышал слухи, что залетают в здешние места группки отмороженных профи. По серьезным наемническим делам и за щедрыми премиальными. Но тут удивляло отсутствие мотивов столь серьезных дядек. Кому нужен безумный старик, мутант школьного возраста и страшная старуха? И в подарок от Зоны не очень-то и верилось. Ну, ошибся дед – пробухал месяц-другой. Новости по телику посмотрел, опять побухал. Чего не привидится под зеленым-то змием?
Откуда у Ваньки такой гаджет чумовой? Емеле, откровенно, терялся. Глазюки еще эти старушечьи… Брррр! И куда деть снесенный наполовину череп с говорящим ртом? Всплыло любимое Ванькино словечко «забей». Емеля послушно «забил».
Он переступил осторожно через свившиеся в пружину обрывки стальной проволоки. На ее конце виднелось колечко с усиками. Растяжка! Так вот, что хлопнуло! В месте взрыва гранаты чернело стоногим пауком пятно небольшой воронки. Но ни трупа, ни каких либо следов крови не было. А вот обычных отпечатков имелось в достатке. Там, где отсутствовал травяной дерн, на желто-коричневой глине четко обозначались их рубчатые подошвы. Емеля почувствовал в животе нездоровый холодок. Ноги вдруг перестали гнуться. Только теперь он ясно ощутил, сейчас ему, возможно, придется встретиться со своими потенциальными убийцами. А затем он станет врать, сочинять глупую историю о, якобы, собираемых грибах или, того лучше, о потерявшемся стаде. И сможет ли он, ветеран компьютерных войн, лгать перед жестким пронзительным взглядом людей, чье ремесло – убивать? Емеля, вдруг к неожиданной радости для самого себя, открыл в себе такое «да». Если надо – сможет. Чтобы выжить, он состряпает такую историю, от которой у суровых дяденек хлынут градом слезы. Обложит, если надо, дохлую семейку такой паутиной небылиц! Все, лишь выбраться из передряги, получить реальный шанс.
Он уже представлял, как выходит из-за поворота, видит развалившихся у костра бородатых людей с ног до головы увешанных оружием, и начинает лепетать бессвязно о горе и мытарствах. Если понадобится – даже в обморок упадет. Ведь так не хочется обратно в лес!
По дну оврага потянул ветерок, принося с собой запах пожарища и паленого мяса. Опять представилась старуха. Только не изувеченное лицо, а ноги. Раздутые старушечьи икры торчат из дверного проема, края которого облизывает занимающееся пламя. Бля! Ну, сколько можно-то?! Емеля поежился и сделал решительный шаг за поворот.
Бородачей не было, вопреки его ожиданиям и к недюжему облегчению. По-видимому, сотворив свое злодейство (или правое дело – кто ж здесь разберет?) сталкеры благополучно ретировались. Как говорил старшина роты Чеботаренко: «Отстрелялся, смени позицию, чтоб не столкнуться с еще не отстрелявшим». А предстало перед Емелей грустное зрелище пепелища, какое стало классическим в военных агитках разных времен.
Землянка, когда-то прочная и надежная, вздымалась к небу пионерским костром обугленных бревен. Еще не угасло пламя, оно лениво, короткими языками, долизывало остатки черных, с белым налетом углей. Плоская крыша провалилась внутрь, похоронив под собой нехитрый хозяйский скарб. Тут и там валялись бидоны, которые Емеля с таким трудом сутки назад наполнил водой. Теперь на алюминиевых боках зияли рваные сквозные отверстия от разномастных пуль.
Особо поразило не это, хотя и возникло внутренне облегчение, что ни перед кем не придется отмазываться. Вопрос о сиюминутном сохранении драгоценной жизни уже не стоял. Потрясала классическая картина, будто виденная сотни раз в исторических фильмах про войну. Она оживляла некое ощущение «дежавю».
Малыш. Ванька. Он грузной оплывшей кучей тряпья торчал у лежащих тут же трупов родителей. Капюшон натянут на голову, даже нос не торчит. А черные, все в кровавой коросте, ладони гладят волдыри ожогов на ноге Матрешки. Беспрестанно. С методичностью метронома.
Хрустнула под ногой ветка. Емеля нерешительно замер, не особо понимая, что делать дальше. Он почувствовал свою ненужность здесь – Ваня, при всей его ненормальности, мощно и неприкрыто страдал. Емеля остро ощутил тесное детское горе, подобное тому, когда он отрыл из под земли Лангуста. Он ОДИН, совсем ОДИН! На столько тесное, малейшее неосторожное прикосновение было способно превратить Ваньку в кого угодно: в ужасного карающего монстра или безумца, истекающего слюнями – кто знает?
Ванька медленно повернул к Емеле голову. Не резко, испугано, как того можно было ожидать от исполненного тяжести пережитого страха подростка, а, именно, медленно. Так же затянуто он скинул с головы капюшон. На Емелю глянуло новое, неизвестное ему лицо. Округлые детские черты стерлись. Под глазами легли резкие, словно поведенные тушью, тени. Рот вытянут в тонкую нить, которая из-за черно-бордовой раскраски казалась нарисованной от уха до уха. Мутные, но еще человеческие глаза смотрели на Емелю с безразличным вопросом.
- Привет. – Емеля переступил с ноги на ногу, вскинул неуверенно ладонь в приветствии – Можно?
Нить рта тронула неживая формальная улыбка. Отчего физиономия приобрела более ужасный вид. На зубах блеснули капельки запекшейся крови. Ваня сделал приглашающий жест рукой. От Емели не ускользнуло, что на животе, там, где скрывалась клешня, пальто мальчика, было перепачкано чем-то черным и пугающим. Настолько ЭТО было противным.
Он подошел к Ванечке, уселся рядом.
- Не ранен? – кивнул он на кровь.
- А? – Ванечка отсутствующе уставился на Емелю. Затем перевел взгляд на свой живот. И поняв, наконец, что имеет в виду солдат, отрицательно замотал головой – ИХ!
Все это время, как бы вопреки воле своего хозяина, его рука продолжала поглаживать Матрешкину ногу.
- Отца с матерью?
- ИХ! – упрямо пробормотал Ванечка.
Емеля искоса взглянул на двух стариков. До этого он как-то сторонился смотреть на обезображенные трупы. Их, скорее всего, целенаправленно сжигали. Если, как помнил Емеля, бабку уложили в горящем доме, то старик слег точно в центре полянки. Резиновый плащ почернел, в некоторых местах, где его коснулся огонь, пошел пузырями, составляя теперь единое целое с прокопченным телом. Старик продолжал лежать на боку, он вытянул над головой руку, напоминая летящего супермена из комиксов. Неестественно вывернуты ноги. Именно в том положении, в каком застала его смерть. Поодаль валялся СКС – видать, нападавшие побрезговали архаичным оружием.
Со старухой все было гораздо хуже. Сталкеры разорвали на бабке пальто- полы его лежали на земле – оголяя обвисшие сморщенные груди. Между ними торчал кровоточащий обрубок в толщину с запястье взрослого человека. Отсутствовали также кисти рук. При этом тело было прокопчено и все открытые участки поражали пузыри ожогов.
- Они их горючкой облили, пытались сжечь. Вон, как батька покалечили. - Ванечка коснулся Емели кончиками пальцев. Тот вздрогнул, с трудом оторвал взгляд от обрубка клешни.
- А у мамки руку оторвали, бабок за нее возьмут. – Ванечка опять начал поглаживать мамкину ногу пальцами. - на нее горючки не хватило, так бросили.
- А кто ОНИ, Вань? – осторожно поинтересовался Емеля – Ведь дед… - он вдруг споткнулся на полуслове и поправился – Дядя Гена говорил, что никто не попрется ночью.
Рука Вани снова остановилась, прошлась по его лысине, отчего поперек легла широкая полоска сажи. Человеческой сажи. Человеческой?
- Выходит, приперлись. «Долг» это! Борьбы за чистоту, как здесь оказались, не знаю. Да, и какая разница? Фанатики они, им до всего фиолетово.
- А не вернуться? – Емеля ошарашено завертел головой. О «Долге» он слышал лишь мельком. На Кордон забегали только одиночки из клана. В клановых нашивках поверх разномастной униформы. Ничем особым себя не проявляли. А тут – на тебе!
Ваня отрицательно покачал головой.
- А что так уверенно? – не поверил Емеля.
- Я их кишками всю дорогу до колючки занавесил. – Емеля вздрогнул, по-новому посмотрел на нитку рта, весь в кровавых ошметках, черная слизь на пузе… Сказано это было без тени эмоций, отчего становилось жутко.- Они, как дом рванули, мамку выволокли на середину, к бате. Руку ей отрубили, начали развлекаться. Попалили все. Как скучно стало – в колонну и домой. Четверо их было. Было…- он сплюнул розовой слюной.
- «Долг», остальные по кустам сидели, человек шесть, бычье одно, с двустволками. Эти даже спускаться не стали, псы, засали. Так, поорали, поматюгались – массовка. Я как крайнего ебнул, что тут началось! Цирк!
Подробности мести Ванечка опустил. Сгорбился и снова поник.
- Если нужно что, пошарься рядом – может, что полезного на «быках» найдешь – еле слышно прошептал он – мне не надо ничего.
Емеля поежился, подсел ближе к Ваньке. Спиной к пожарищу. Вскоре тепло от тлеющих бревен пробило мокрую телогрейку и начало значительно припекать. Со спины повалил пар.
- Вань! А, Вань! – осторожно позвал он.
- Что?
- Делать то, что будем?
Ванечка поднял, было, плечи, и тут же опустил их безвольно.
- Делай, что хочешь.
- А ты?
- Какая тебе разница? – Ванька взглянул на Емелю стеклянными глазами. Потом, будто сжалившись – Руку давай.
- Зачем? – напугался Емеля, он непроизвольно отодвинулся от Ваньки.
Тот, словно и не заметив его страха, сунул руку в бездонный карман пальто, глянул коротко снизу вверх и… Достал многострадальный ПДА.
- Руку давай, твой ведь, – он протянул его к Емеле. Тот взял его.
- Точно мой, вот только стекло… - Емеля потрогал ногтем длинную трещину через весь экран. – Не работает, наверное.
- Бери, бери – Ванька грустно усмехнулся – Там рюкзак твой. Да, рот закрой! Мне батя велел его припрятать, еще до нападения. Ты только пару банок тушняка, что у отца спер, мне отдай. Не хочу человеченку жрать – стремно мне это, – он указал на кусты у «жарки», именно те, через которые Емеля ночью щемился от смерти, как бравый заяц.
Емеля автоматически поднялся, пошарил среди густых ветвей. Все оказалось на месте, даже разгрузка здесь, к его удовольствию. Он волоком подтащил вещи к центру двора, торопливо нацепил на себя «лифчик». От ощущения тяжести боевого снаряжения стало спокойнее. Немного поколебавшись, он развязал туго затянутый узел на клапане рюкзака и извлек оттуда две обещанные банки тушенки. Он протянул их Ваньке, ощущая, как краснеют от стыда уши.
- Что жмешься? Украл и украл. Мы ж тебя вообще сожрать хотели. – усмехнулся Ванька. Рассовал консервы по бездонным карманам пальто. – Хотя, батя не стал бы – все над матушкой трясся.
Емеля достал еще одну банку, вскрыл ее штык-ножом, зацепил им огромный кусок мяса – со свисающими жилами и шкурой – и, как он был, весь в застывшем белом жире, запихал его в рот. Начал усердно жевать, наслаждаясь подкатывающим чувством сытости. Из уголка губ потекла тонкая струйка мясного сока: на шею, воротник телогрейки – наконец, она остановилась на клапане кармана под магазин.
На языке у Емели вертелся вопрос, но он, опасаясь гнева зверя-Вани, завалившего в одиночку долговскую зондеркоманду, усилено молчал. Немую паузу заполняло усердное чавканье.
Ваня вскользь глянул на убитых стариков, вздохнул и, вдруг, неожиданно грубо схватил труп Диогена за ноги и поволок к пожарищу. Шутя, перехватил его в районе пояса, замер на миг, как бы прощаясь, мысленно и зашвырнул между дымящихся бревен.
Вернулся, схватил за щиколотку мать, глянул исподлобья на Емелю:
- Чего пялишься? Помогай, давай! - Емеля откинул пустую банку в сторону, суетливо засунул штык в ножны, подошел к старухе. У горла встал комок.
- Дыши чаще. – Посоветовал Ваня. Вдвоем они с трудом подтащили труп Матрешки к костру. Он был неподъемно тяжел, будто ее старуху отлили из бетона, что никак не вязалось со студенистыми складками жира. Ванька подтянул мать к старику, уложил их беспорядочно – почти крест на крест – отчего остатки ее головы легли на живот Диогена.
- Может лучше будет похоронить? – тихо спросил Емеля. Его поразил тот контраст в поведении подростка, разительный по сравнению с тем горестным отупением, какое сквозило от него час назад. Ваня помотал отрицательно головой. Молча извлек из-под разбитого короба бутылку с керосином (давняя схоронка) и зашвырнул ее вглубь чадящей кучи. Бесцветная жидкость брызнула во все стороны вместе со стеклянными осколками, а затем мощно, с громким хлопком, вспыхнула. Затрещало весело пламя, поглощая бревна и плоть.
- Нельзя хоронить – вновь заговорил подросток. – Здесь поначалу все хоронили. Вон их сколько теперь бродит – гнилых и безголовых.
- Зомби?
Ванька пожал плечами, сунул руки в карманы и остался стоять отрешенно, остекленевшими глазами уставившись на догорающих родителей. Емеля зажал нос и часто задышал, стараясь не блевануть.
- Жалко – произнес, наконец, он с придыханием, когда приступ тошноты отступил.
- Кого? – не понял Ванька. Но взгляд от костра не отвел.
- Их.
- Чудной ты – правильно дед говорил. Мы ж тебя кокнуть хотели, а ты все туда же – жалко…
Емеля поежился. Зачем-то ляпнул:
- Я тоже чуть Матрешку не убил, когда зенки ее увидел.
Ванька вдруг закинул голову к небу и рассмеялся. Натянуто так, будто герой дешевого гонконговского боевика. Затем резко остановился, стрельнул пожелтевшими, как у кота глазами и покрутил пальцем у виска:
- Точно дурачок!
- Почему?
- Не знаю, отчего она тебя пожалела, только «пером» твоим мамашу в век не завалить. Почему не тронула тебя – фиг знает.
По спине Емели пробежали галопом мурашки, он отвернулся от огня.
- Ладно, разморачивайся, - пожалел его Ваня – пойдешь куда?
- На МТС, хочу Молоха догнать.
- Не дойдешь – засомневался Ваня – Хочешь, к Сидору доведу?
- А тебя там не тронут?
- Не-а! – Ванька грустно улыбнулся – Сидор бабки любит. До тупых разборок между чудовищами ему дела нет. За хорошее бабло, он у самки кровососа залижет.
- У них самки есть?
- Нет – ответил Ваня – самок у них нет, и херов тоже нет. Как ангелы – бесполые. Ну, я не понял, свести тебя к Сидору?
Емеля отрицательно замотал головой.
- Чудной. Да, ладно, МТС, так МТС. Хочешь с Молохом небо коптить – дело твое. Только лучше б линял ты отсюда.
- Куда, в прокуратуру? – спросил Емеля.
Ванька дернул нервно щекой:
- Не ори. Чем-то ты мамке глянулся. Хочешь сталкерствовать, доведу, а потом разойдемся.
Нельзя сказать, что Емеля жутко обрадовался, но некоторое облегчение испытал. Впереди, хотя бы в сознании, замерцала вполне осязаемая цель, которую запросто можно измерить вполне ощутимыми километрами, штуками патронов и потраченным временем. Встретить Молоха и взглянуть ему в глаза.
- Согласен – радостно закивал он – Когда выходим?
- Гляди, какая трава рыжая! – Ваня ткнул пальцем в вызывающе багровый куст, нелепо смотревшийся на уныло серой поверхности холма.
- Что это? – Емеля поудобнее перехватил лямки рюкзака. Болтающийся у бедра автомат больно колотил по колену. Но удерживать мешок, вытирать со лба пот и контролировать ствол, рук катастрофически не хватало.
- А фиг его знает! Постоянно, какая-нить новая гадость появляется. Может, просто трава.
- Долго еще идти?
- Так, только вышли, - ответил Ваня. Остановился, втянул ноздрями воздух, глянул на небо. – Завтра непогода будет, хорошо б к вечеру устроиться в какой-нибудь погреб.
Емеля завертел головой – небо, как небо. Ну да, им местным виднее.
- Вообще-то, дня два топать будем. Тут, конечно, недалеко, если в километрах. Но, как-то так…
Емеля, наконец, решился озвучить свой меркантильный вопрос, который терзал его целый день. Да, все не представлялось случая спросить. Одно то, что они идут по этим местам, заставляло чертика на левом плече изрядно суетиться.
- Слышь, а где Диоген мешок с хабаром скинул?
Ванька обернулся, плутовато посмотрел на него.
- В папины байки веришь?
Емеля пожал неопределенно плечами, насколько позволяли лямки рюкзака.
- Ну, просто ты такой… Отец говорил, что снорки вас с мамкой не трогают.
- Какой «такой», урод, что ли? Сам ты, взболтышь малофейный. – Он примирительно похлопал Емелю по плечу – Да, ладно. Сам знаю, что урод.
Он криво усмехнулся без тени веселья, холодно, одними уголками губ:
- Ты думаешь, я эту историю первый раз слышу? Ага! Он как Матрешке «консерву» приведет, всегда под водовку занятные байки рассказывает. – Он вдруг поперхнулся и поправился – Рассказывал. А вы, долбоебы, млеете. Мечтаете, что добренький дяденька вас к светлому будущему отведет. Ага! Только вы для него не более, чем мясо.
- Так это брехня? – недоверчиво спросил Емеля, намерено пропуская мимо ушей намеки на «мясо».
- Сам ты - «брехня»! Правда, конечно! Только не для вас. Я там все прочесал, нифига не нашел. Тряпье старое, лопатку вот, что батя тебе задарил. А камешки-бирюльки – тю-тю!
- Значит – брехня. Жалко. А то, можно было б и к Сидору. С таким наваром можно и прокуратуру послать.
- Ага, до первого бродяги. За хороший хабар, Сидор не моргнув, закажет, и станешь гнить не в мамкином желудке, так под открытым небом. Все сложно, дурачок. А так, как знаешь, хочешь – поищем? Только я место тебе покажу. На карте. А дальше сам – ножками, ножками.
Емеля скис, одному оставаться не хотелось, тем более на Болотах. Немного прошли молча. Емеля перестал ежесекундно напрягаться и с любопытством рассматривал открывающиеся за каждым кустом окрестности. Не забывая при этом идти след вслед за своим проводником.
- А что за фигня такая, где Диоген столько хабара нашел? – спросил он постепенно удаляющуюся спину резвого Вани. Тот остановился.
- Ну, ты болтун! – пробурчал он, но по довольной физиономии было видно, что он и сам доволен невольной остановкой, хотя самому стать инициатором оной мешало самолюбие.
- Ну, что за ерунда такая? – не унимался Емеля.
-«Выверт» - как-то обыденно проронил Ваня – Редкая хрень, в смысле – встречается редко. Ну, на МТС видали ее пару раз. Добра, говорят, там немеряно набросано.
- А ты видел?
- Мне на кой? – отмахнулся от него Ванька, как от назойливой мухи. – Пошли.
- Как, на кой? – не понял Емеля.- Денег бы поднял.
- И что?
- Ну, не знаю...- Емеля пожал плечами, правая лямка скатилась вниз, и он суетливо поправил ее – Купил бы себе хату. Ну, машину.
Ванька развеселился, ловко вытащил, словно фокусник, из-за уха сигарету. Обломал мокрый кончик, закурил. Блаженно, по взрослому, затянулся. Продолжая беззвучно трястись от смеха, сбил щелчком накопившийся пепел.
- Ну, ты дал! – сказал он – И как ты себе это представляешь? Чтобы я, бродяга бездомный неизвестной конструкции, - он ткнул себя пальцем в грудь, недвусмысленно намекая на уродство – среди людей жил? В квартире, с соседями и собаками? И, вообще, если ты забыл, нет меня. Мы с мамкой сгинули в боях за вильну Украину. Справки о смерти имеются. Имелись. И протоколы опознания.
Емеля смутился. Попробовал перевести разговор в другое русло.
- А ты помнишь что-нибудь? – возник один из многих вопросов, что мучили Емелю после прослушанных дедовских рассказов. Оказалось – это не байка. Очередная сталкерская быль, которая скоро, возможно с его, Емелиной, помощью уйдет в массы. И, обрастая как мясом новыми подробностями, превратиться в легенду.
- Не-а! – ответил Ваня – Обрывки одни. Вокзал помню, как в поезд грузились с тюками-чемоданами. Мамка тогда две банки соленых огурцов в поклажу упаковала, и где-то у самого вагона они лопнули. Рассол льется, мать орет, меня за руку на край платформы тянет. А кругом жуть - бабки, дети сопливые. Одеты все, как попало. И каждый норовит узел побольше в окно вагона пропихнуть. Мрак!
- Мрак! – согласился Емеля – И че?
- Ни че! – передразнил его Ванька – а потом мы с мамкой у калитки стоим, отцу руками машем. Вот и весь коленкор.
- А как вас бомбили, не помнишь?
- Не-а! – Ванька вдруг взвился – Ты достал со своими расспросами! Тоже мне, прокурор нашелся. Помнишь, не помнишь.
- Интересно же!
- Мне – нет! – сказал, как отрезал Ваня. Вдруг резко притормозил – Стой! Пришли уже.
Емеля с любопытством глянул сквозь разрыв между деревьями над плечом Ваньки. Метрах в ста, стоило перейти через огромную заводь, блестевшую свинцовой тяжелой поверхностью, располагалась деревенька-развалюшка: три покосившихся сруба, черных от времени, и капитальное оштукатуренное здание – видимо, бывшая управа. Дома сурово смотрели на них яминами пустых окон, кое-где прикрытыми, словно веками, треснутыми ставнями в струпьях облезлой краски.
- Пойдем? – неожиданно для самого себя прошептал Емеля.
- Стой уж. Пойду сам проверю. А то, мало ли…
- Что?
- В таких вот шалашиках с удовольствием живет кровосос. Удобно, понимаешь ли, болванов вроде тебя отлавливать. Зайдешь, сожрешь каши с мясом, прикорнешь у костерка. А он подкрадется к тебе тихонько-тихонько, щупальца на грудь положит и… Пипец!
- А ты откуда знаешь? – пробурчал Емеля недоверчиво, но осекся, уловив лукавый Ванькин взгляд.
- Ага, я сам такой, – согласно кивнул Ваня. – Правильно мыслишь. Давай уж – жди здесь. Я мигом! – Он указал на висящий у бедра автомат:
- Смотри, не пальни ненароком. – и вдруг, неожиданно, неуловимым рывком, сгинул в кустах.
Емеля остался один. Он скинул рюкзак на землю, брякнули, ударяясь друг о друга полнехонькие магазины. Присел на корточки, автомат положил на сгиб локтя. Снял его с предохранителя. Через полчаса напряжение сменилось апатичным ожиданием участи. Сколько он не выглядывал из-за кустов на деревеньку, следов появления Вани не заметил. Нигде не мелькало яркое вычурное пальто. Не проходил Ваня и по воде. Прошлогодние листья, застыли на ее поверхности с прошлой осени, тяжелые, не колышимые даже мелкой рябью, неизменно оставались на своих местах.
Пара черных ворон, облюбовавшая конек крыши на крайней хате, вросшей в землю почти по самые окна, обыденно вертели головами и не проявляли никакого беспокойства.
Чтобы хоть как-то убить время, Емеля начал подмечать в деревеньке разные детали. Будто смотрел документальный фильм. Кадр за кадром, от одного треснувшего угла до другого. Крайняя хата, например, оказалась обустроена самой настоящей завалинкой. Пусть и развалившейся. Гнилые древесные опилки высыпались в дыру между досками. Зачем здесь завалинка? Не Сибирь! На заборе, рядом с оставленными здесь сушиться не одно десятилетие назад стеклянными банками (давно разбитыми, на кольях торчат только зубастые горлышки) висел детский трехколесный велосипед. Малышковый, у которого у которого педальки приделаны прямо к переднему колесику. Резина шин от долгого пребывания на солнце попрела и покрылась белой паутиной трещин. На руле торчит розовая гармошка клаксона. Когда-то она была красной. Сразу за калиткой растет из земли сруб колодца. Его венцы настолько черные, будто вырублены из каменного угля. Огромная оглобля «журавля» свернута и валяется рядом.
Тяжелое небо разродилось мелким настырным дождем. Остывшему после перехода Емеле стало зябко. Он поднял куцый воротничок телогрейки, но это не помогало, тогда он догадался отстегнуть от рюкзака защитный костюм. Развернул его и, помучившись с хитрым запорным устройством, надел. Но не целиком, а только просунул руки в рукава и натянул на голову капюшон – лишь бы спастись от дождя. Стало полегче. Через некоторое время он даже согрелся.
Пока он возился с костюмом, дождь заметно усилился, а в деревне ничего не изменилось – лишь оставили свой насест вороны. Вода в пруду покрылась кругами от падающих капель, кое-где начали появляться пузыри.
- Шу! – вдруг раздалось у Емели за спиной, он с перепугу чуть не упал мордой в землю.
- Не дрейфь, пехтура! – это, конечно же, оказался Ванька. Он стоял позади Емели, в зубах травинка, на лице злорадная ухмылка.
Вот так он всех и порешил! – подумал про себя Емеля, дрожа от не унимающегося холодка испуга.
- Не напугал? Вижу – ссышь! Лицо, вон, все белое. Пойдем, нет там никого. Сейчас. Дня два назад были, так, бродяги, из местных. Наследили страшно.- Он с сарказмом осмотрел Емелю – прикольно, у тебя ноги из жопы болтаются.
Тот оглянулся, получилось действительно забавно. Штанины комбинезона задорно болтались в районе задницы.
-Хорошо, что костюм одел. Доупаковывайся. Через лужу пойдем, там фонит сильно, но терпимо – не засветишься.
- А обойти нельзя? – Емеля, подпрыгивая на одной ноге, вторую пытался засунуть в штанину.
- Нельзя, правее гадость какая-то. В общем, стремно там, уж на слово поверь. Или промокнуть боишься?
- Ничего я не боюсь! – Емеля затянул «молнию под горло. Телепузик телепузиком.
- Маску одень – посоветовал Ванька – Во, дурень! Капюшон сначала сними, потом маску одевай. Вот, как-то так,- одобрил он после критичного осмотра.
- Сойдет, ты только не дергайся и за мной точно топай. Да, не боись, не глубоко. Готов?
- Бу-бу! – глухое согласие из-под противогаза.
- Значит, идем. Рюкзак, смотри, не забудь.
Емеля покрутился на месте, пытаясь рассмотреть через вмиг запотевшее стекло мешок. С трудом нагнулся, подцепил рукой лямку и повесил его на одно плечо.
- Ты это, ружье свое не подмочи, - бросил напоследок Ванька – А то вдруг пригодиться!
И по колено погрузился в мутную воду. Емеля двинулся следом.
Вода, вопреки заверениям Вани, достигала Емеле почти до пояса. И это у берега. И чем дальше он шел к середине, ниже опускалось дно. На противоположной стороне, когда он готов был зацепиться руками за корягу, торчащую из илистого пляжа, он цеплял воду практически подбородком. Ванька помог ему выбраться и, как ни в чем не бывало, весь мокрый, в грязи с головы до пят, сунул деловито руки в карманы.
- Пойдем к крайнему дому. Да не к этому! С другого края!
Емеля что-то пробубнил из под маски, но, поняв, что его не понимают, просто кивнул.
Ванька, особо не мудрствуя, отворил ногой калитку ближайшего двора. Отчего забор, казалось, держащийся лишь на проржавевшем насквозь шпингалете, заскрипел и угрожающе наклонился. Они оказались на заброшенном дворе, он зарос мохнатыми кустами полыни, их венчали необычные на Большой земле листья. Зеленые пятерни тянулись к небу, дружно игнорируя набежавший ветер. Ванька сделал Емеле знак, что можно снимать противогаз. Что тот с огромным удовольствием незамедлительно сделал, засунул маску под лямку рюкзака и посмотрел вопросительно на своего проводника.
Подросток вытянул палец в сторону полыни:
- Сюда нельзя. Ничего необычного не чувствуешь?
- Торчит, будто деревянная. – догадался Емеля.
- Кумекаешь, пехота!
- А что там?
- Мне откуда знать? Просто запомни, не нравится – не лезь. И еще…
- Да?
- К колодцу не лезь.
- Это еще почему? Воды....
- Будем мимо проходить – поймешь, - грубо перебил его Ванька. - Идем!
- Идем.
Они пересекли двор вдоль покосившегося забора с одной стороны и стены полыни с другой. Теперь Емеля сдвинул машинально ствол автомата в направлении зеленых зарослей. Хотя Ванька спокойно и достаточно расслаблено вел его к ему одному известной цели. Кто ж его знает – куда? Автомат невзначай глянул парню в ноги, аккурат под срез полы пестрого пальто.
Вот изгородь с разбитыми банками, детский велик. Сейчас Емеля увидел, что его зацепили рулем между двумя досками, так, что колесики остались снаружи. Сушили его, что-ли?
Дошли до колодца, действительно черного, как смоль. Емеля не ошибся. Справа валялась жердина «журавля». Торчит, обрубленная у самого основания деревянная «нога». Все бы ничего, да только ее дерево, в отличии от венцов колодца, пепельно серая. И там, где поверхность его встретилась со свалившим «журавль» топором, она отливает желтизной, как и множественные щепки, разбросанные тут же.
- Че встал? – полюбопытствовал Ванька, когда заметил приостановившегося Емелю – я тоже сразу внимание обратил. Это что! Пойдем, что покажу. Да, не дрейфь и пушкой не маши. Картина неприятная, но не смертельная. Давай за мной! – Ванька поманил Емелю пальцем с другой стороны колодца. Но, судя по всему, даже он не решался подойти к нему ближе десятка метров. – по кругу обходи, по моим следам, болван!
Емеля осторожно последовал за Ванькой. Встал рядом с ним и взглянул во след направленной им руки.
Там мирно сидел человек, прямо на земле. Он вытянул ноги, прислонившись спиной к колодцу, будто присев отдохнуть. В просторной, болотного цвета штормовке с капюшоном, армейских штанах и ботинках. На голове, сдвинутый на лоб противогаз, гофра которого утопает в нагрудном кармане. Он оттопырен. По видимому, вмещает в себя банку фильтра. А в руке человек держал топор. Скорее всего, тот самый, которым и был свален «журавль». Мертвое лицо вытянуто, на губах застыла гримаса обиды, какая бывает лишь у младенцев. Уголки губ опущены, нижняя выдвинута чуть вперед относительно верхней. И все бы ничего, – во время мытарств по Зоне Емеля насмотрелся на многих жмуриков - но этот был особенный. Изначально ему даже показалось, что бедняга жив. Так поразила его ходящая волнами кожа. Но, пристально присмотревшись, он сделал внезапное открытие, что каждый фрагмент лица состоит из тонюсеньких, самостоятельных, не зависимых друг от друга волосков с белой точкой на конце. Они беспрестанно двигались, рождая ощущение мертвенной мимики.
- Бляааа! – только и смог вынести из себя сквозь ком дурноты Емеля.
- Вот и я говорю, - согласился с ним Ваня, - попил водички бродяга. Накуя только «журавля» обвалил?
По спине Емели пробежали мурашки.
- Что это? – пробормотал он скорее для самого себя.
- Первый раз вижу, но, если к колодцу близко не подходить, не опасно,- пожал плечами Ваня. Затем, после секундной заминки, уточнил – Вроде. Только не спрашивай почему. Знаю – и все! Пошли, что ли? Не забывай, след в след.
- Помню. – Емеля отвернулся от трупа.
- Да, не сы! Недалеко осталось. Вон, сейчас через забор перемахнем – и все. Без местной экзотики: подвал с картохой, гнилая, правда. Даже нары есть, спасибо добрым людям. Погнали?
Емеля снова, с усилием воли посмотрел на беднягу у колодца, снова обвел взглядом окрестности. И вдруг его осенило.
- А зачем мы через это чертово место поперлись? Можно ж было по краю обойти.- он стиснул зубы – Можно ведь?
- Ну, можно. Кончай кипятится, я думал тебе интересно будет. – он ехидно улыбнулся – Ты ж хотел сталкером стать, вот и поучись на чужих ошибках.
- Бля, учитель нашелся! – взбесился Емеля – Да, пошел ты…
Он вдруг осекся, взгляд, его упал на бурое пятно на груди пацана. Вздрогнул от докатившегося смысла. Существо, именно существо, а не щенок переходного возраста, когда прыщи волнуют больше отдаленно-светлого будущего, стояло перед ним и мило улыбалось. А жив он благодаря человеку, который принес его на заклание другому чудовищу. Что в свою очередь почему-то пощадило его. О, Боже! Сейчас взорвется голова. – он часто задышал, откашлялся громко и, наконец, достаточно миролюбиво произнес:
- Пошли, что-ли?
- Пошли, - так же дружелюбно ответило существо. Ваня. Он отодвинул в сторону доску забора.
- Жалко мужика – сокрушенно сказал Емеля.
- Жалко, всех жалко – неожиданно согласился Ванька. Нырнул в брешь – Давай сюда, смотри ноги не сломай – здесь железок всяких понавалено.
Емеля пролез в дыру, продрался сквозь высокие заросли чего-то пахучего, зеленого и вьющегося. Этот двор действительно напоминал свалку. Казалось, все предыдущие гости волокли сюда все, что когда-либо сможет пригодится. Каждый считал своим долгом бросить на общий алтарь собирательства какую-нибудь вещицу. Пускай и назначение ее неясно, но авось сгодится!
- Плотно расположились бродяги - промурлыкал довольно, словно кот, Ванька. – Долго жить собирались. Ну да, место для вылазок самое удачное: вот тебе Агропром, вот Болота, до Свалки рукой подать. Сюда б мастерового толкового – сварганил бы генератор, точняк.
- А из Электры нельзя ток добыть? – поинтересовался Емеля. Бросил под ноги только что подобранную железяку. Вытер ржавчину с ладоней о штаны.
- Фантастика, - пробурчал Ванечка – ты от молнии батарейки не заряжал? Попробуй.
- Ну там, провода бросить – не унимался Емеля .
- Брось. – Ванечка вытянул на открытое пространство грубый деревянный ящик. – О, гляди-ка! – Он вскрыл его подвернувшейся под руку железкой. – Бланки какие-то. Во, живем! Журнал нашел, «Техника- молодежи» 1982 год. Тебе сколько тогда было?
- Я еще не родился, – ответил Емеля, опасливо оглянулся на дыру в заборе – Никто не придет?
- Не-а, - Ванька уселся на ящик, с удовольствием оголодавшего по чтиву человека раскрыл журнал на середине. – Красота! Клуб любителей фантастики.
- В смысле – клуб?
- Рассказ, говорю, бестолочь! – Ванька бережно пролистал журнал, затем скрутил его в плотную трубку и отправил в карман, к тушенке, и прочим полезным вещам, которые каким-то чудесным образом там помещались. - А ты тоже покопайся – может, чего полезного для себя найдешь. Там у них полный ящик стола картинок с сиськами.
- Чего это, с сиськами? – обиделся Емеля.
- Тетки, дурила! – хохотнул Ваня – Я ж тебе говорю, здоровски они здесь устроились.
На века. А как гадость эта с колодца полезла, корешка их сцапала, чухнули поближе к людям. Придурки.
- Почему? – не понял Емеля.
- И ежу понятно – нельзя к колодцу. А полыньку ты сам видел. Неделю здесь торчишь, и то допетрил. Во-первых – глаза разувать надо ширше!
- А во-вторых?
- Во-вторых – в Зоне все, что с глубины – жопа! Зарылся ниже пяти метров, лови подачу. Всегда так было. А тут, ишь ты, водички попить захотелось. Или на хабарок потянуло.
- Злой ты! – неодобрительно покачал головой Емеля.
- А ты – добрый? – прищурился Ваня. Но вдруг совсем неожиданно пошел на попятный – Ладно, мужика, по натуре, жалко. Вон как «журавлика» рубил! Может, о дружках своих закадычных думал. Их берег. Мужик.
- Мужик – согласился Емеля.
- Или бухой за дровишками поперся, решил сруб расколоть по скорому. Вот и зацепило, – ехидно вставил Ванька. Махнул пренебрежительно рукой – Ладно, проехали. Пойдем, халупу нашу покажу.
Емеля согласно кивнул. В защитном костюме стало жарковато, он отщелкнул фиксирующую клипсу у подбородка и расстегнул молнию до пуза.
- Пойдем – неудобный, как корявая палка, автомат он положил на сгиб локтя.
- Идти, собственно, уже не надо, пришли. Вон, за кучей, отличный шалаш. - Ванька небрежно махнул рукой.
Дом действительно был отличным. В смысле, отличным от других. Ветхое полуразвалившееся строение состояло сплошь из кирпича, что было в корне противоестественно местным архитектурным изыскам – остальные два домика были сбиты из деревянного бруса. В дырах обвалившейся штукатурки, то тут, то там, зияли фрагменты деревянной обрешетки. Поперек дома, начинаясь где-то ниже левого крайнего окна, красовалась категоричная трещина. Настолько широкая, что местами через нее угадывались пестренькие обои.
Они зашли в дом, Ванька быстро провел Емелю по ничего не значащим комнатам. Везде царил мрак и запустение. Кирпичные, с ободранной штукатуркой, стены, сваленные в кучу допотопные канцелярские столы, двух-, трехногие стулья, всюду торчат щупальца электрических проводов в пересохшей, крошащейся изоляции. Ни одной розетки или выключателя Емеля не увидел. Наконец, игнорируя весь этот разгром, Ваня провел его в последнюю по коридору залу, с обрушенной у торца стеной. Через пролом, как из окна открытой веранды открывался чудесный вид весеннего болота усеянного, словно пиками, палками перезимовавшего камыша. Внутри зала царила такая же грязь, что и кругом. Только на этот раз присутствовали следы недавнего посещения его человеком. Обгоревшая бочка из-под мазута, видимо служившая бродягам очагом, стояла в углу, почти у самого разлома. Около нее на полу, рядом друг с другом, лежали четыре двери. Первейшая эрзацпостель для утомленных уличными боями временных постояльцев любых руин. Но что особенно удивило Емелю, это останки пианино в дальнем от очага, самом темном углу. Оно стояло среди этого бедлама, запаха миазмов, цементной пыли и общего обветшания хорохорящейся дворянской дочкой, которую добрые родители воспитали на романах сэра Вальтера Скотта. А теперь она вынуждена зарабатывать на корочку хлеба – пусть и без масла – дешевыми сексуальными услугами.
Передняя крышка пианино отломана, оголяя немногие уцелевшие струны, половина клавиш отсутствует. А эта пустота заполнена все тем же вездесущим мусором. Чуть левее затертых, тусклой бронзы педалек располагается вонючее, не вызывающее сомнений о своем происхождении, мокрое пятно. Как всегда, какой-то безымянный пролетарий благополучно «наделал на культуру». И, возможно, очень гордился этим, под пьяный ржач товарищей.
Уныло прислонился к пианино стул. Робко, словно оправдываясь за отсутствие половины одной из ног. Обивка сидения провалилась глубокой воронкой, вокруг нее разросся до неприличия густой мох. Он имел в разных местах различную плотность, но имел странную особенность – настойчиво чурался синих пятен на ткани. Отчего эти многочисленные зрачки синевы рассыпались по мохнатому полю разнокалиберными глазами, очень похожими на камуфляж огромной бабочки. Синие глаза на Зеленом крыле.
Ванька бесцеремонно пнул стул ногой и под его грохот, к удивлению Емели, ловко выдал одними указательными пальцами по куцей клавиатуре бессмертный «собачий вальс».
- Вот, как-то так! – Ванька обернулся к Емеле. Вытер брезгливо пальцы о пальто. Поднял с пола кусок кирпича и с размаху запустил его в инструмент. Треснула рассохшаяся фанера, снаряд, отпружинив от струн, улетел в другой конец комнаты.
- Ненавижу! – выругался Ванька. Емеля оторопело смотрел на него, беспричинная вспышка гнева стала для него полной неожиданностью.
- Музыку не любишь? – спросил он.
- Предки до войны заклевали! Старик купил где-то такую же дуру, и, как жахнет водяры, знай себе заставляет гаммы долбить. Сильно - говорит - сынок, хочу, чтобы ты – в смокинге и бабочке, а не в телогрейке и кирзе.
- До войны… - задумчиво потянул Емеля – Это ж, сколько тебе тогда было? – посмотрел оценивающе на Ваньку, подсчитывая примерный возраст, и вдруг осекся. Ваня, буквально распилил его резким взглядом.
- До войны, это был не Я! – отрезал он, резко развернулся на носках. Оказавшись спиной к Емеле, тоном, не предполагающим возражений, бросил – Идем!
Он наклонился, откинул в сторону, пересыпанную цементной пылью и битым кирпичом, столешницу. Под ней обнаружился люк. Ванька зацепил его крышку ногтями и без видимых усилий поднял его.
- Подвал? – Емеля вытянул голову, стараясь заглянуть через Ванькино плечо внутрь темного зева погреба.
- Ты че, тупой? – зыркнул зло Ванька – Конечно подвал. Или ты здесь на ночь остаешься? Давай за мной, пехота.
Не ожидая ответа от Емели, его лысая голова скрылась в темноте.
Предыдущие жильцы, как и рассказывал Ванька, собирались жить вечно. И если комната сверху, скорее всего, совмещала роль веранды и отхожего место, то подвал совмещал в себе функции спальни и гостиной. В картофельных ящиках, беленых практически сохранившейся в первозданном виде известью, бродяги оборудовали богатый будуар. Они стащили отовсюду ковры, гобелены, тюлевые занавески - все серое от грязи, протертое до дыр, обглоданное крысами и насекомыми, чтобы придать спальнику отличное от просторного гробика состояние. Сколоченные тут же напротив нар стеллажи гнуться от остатков былой продуктовой роскоши. Безнадежно пропавшие соленые огурцы смотрели сквозь мутный рассол старыми, потрепанными трепангами. В двух выскребаных банках из под варенья царили трупики пережравших сладкого мух. Вздутые консервы, пустые коробки от сухпая. Несколько коробок печенья пересыпаны совсем неаппетитной плесенью. Все это озаряла большая светодиодная лампа, стилизованная по керосиновый фонарь. Она стояла высоко, под самым потолком, в окружении многочисленной свиты из использованных батареек.
- Бросай шмотки, располагайся – вполне миролюбиво предложил Ванька , будто и не было минуты назад вспышки гнева. – Мешок на стеллаж бросай, да не на этот – банки разобьешь! Вонять будет. На нижний ставь.
Емеля осторожно опустил мешок на предложенное место, все равно зацепил какие-то жестянки. Они с грохотом попадали на бетонный пол. Он небрежно запнул их в дальний угол и начал распаковывать рюкзак. Достал из него спальник, бросил его картофельный ящик. Как был, стянутым коконом. С облегчение снял с себя неудобный костюм.
- В угол кидай, небось, не наступим. – Подсказал под руку Ванька.
- Упрел весь, - признался Емеля, уселся на край ящика, сжался по воробьиному кутаясь в непросыхающую от пота телогрейку.
- Че расселся? – пробурчал Ванька – Давай жрать. Фонарь не вечный – батарейки дохлые все.
Они уселись напротив друг друга. По-тихому схарчили продзапас, каждый свой. Запили ужин из единственной бутылки воды, которую Емеля извлек из своего мешка. Ванька пил жадно, большими глотками, проливая часть драгоценной воды на шею и грудь.
- Часов в пять выходим – сказал он, наконец. Вытер подбородок рукавом, протянул Емеле почти пустую бутылку, на самом донце плескалось воды на пару глотков – Будешь?
Емеля сглотнул пересохшим горлом. Принял воду из рук Вани. Поболтал бутылку в руке и, влил остатки в себя.
- Что так рано то? – недовольно поморщился Емеля. Воды ему не хватило. И где набрать новой он не знал. Ну да ладно, скоро на МТС придем, успокоил он себя. Что, я день без воды не протяну?
- Надо успеть «гнилушки» обойти, чтобы до вечера к МТС успеть, их только в темноте видно. – ответил Ванька, а затем ехидно прищурился - Или хочешь на болотах заночевать?
- Ничего я не хочу, пить хочу, – огрызнулся в ответ Емеля, его начал доставать покровительственный тон подростка. Воду еще выпил! Он зашвырнул пустую бутылку в угол, к костюму.
- Бука, завтра воды наберем. Надо было больше брать.
- Надо было меньше пить – зло ответил Емеля.
- Да ладно, жадина! – растянуто ответил Ванька. Достал движением волшебника откуда-то дряхлый, замученный суровой жизнью и годами будильник, какие можно теперь увидеть лишь в музеях советской старины или в иллюстрациях Соцлитиздата Агнии Барто. Круглый, с двумя ржавыми полушариями колокольчиков. Треснутое посередине стекло, отливало старинной желтизной поверх многочисленных трещин и царапин. Оно каким-то чудом не вываливалось из ободка. Подросток демонстративно-показательно выставил будильник на пять утра и завел пружину.
- В пять, так в пять – обреченно пробормотал Емеля – Тебе виднее.
- Вот именно! – согласился Ванька.- Давай, ложись.
Емеля обернулся к коробу:
- Мы что, здесь вдвоем ютиться будем?
- Не боись, голубок, мне твой драгоценный анус и даром не нужен. – оскалился Ванька .
- Да пошел ты… - надулся Емеля – Со своей блатной романтикой!
- Я то уйду, а как ты отсюда выбираться станешь?
Емеля поежился, - вляпался в паутину, называется, и чем дальше, тем больше он запутывается в липкие объятия Зоны. Кажется, не вырваться из них никогда. Ведь так близко был он тогда от Сидорыча! И что стоило повернуть к нему? Офигенно умный ум!
Емеля молча стянул с ног ботинки, блаженно пошевелил онемевшими пальцами. Затем расправил слежавшийся спальник и забрался в него, не раздеваясь, как был в одежде. Только кинул под голову телогрейку.
Ванька долго возился с запорами люка, он матерился тихо, костеря, на чем свет стоит, «гребаных умельцев».
- Я свет выключаю, двигайся, а то придавлю.- Наконец известил он, давая понять, что их относительная безопасность кое-как налажена. Стало темно. Ваня грузно опустился рядом с Емелей, вздохнул громко, затих, будто прислушиваясь к посторонним звукам.
- Слышь, пехота, – позвал он шепотом.
- Что? – нехотя отозвался Емеля, эти переговоры вполголоса, до смешного, напомнили ему о страшилках после отбоя в детском санатории при отцовом предприятии.
- Ты че, боишься меня? – спросил Ванька
- Боюсь, - честно признался Емеля.
- Ну и болван! – обложил его Ванька – Что мяса с тебя? Да ладно ты, не сопи – шучу. Ишь, боевой какой! Поди, в обнимку с автоматом улегся? Смотри, не народите к утру маленьких автоматиков.
Емеля промолчал, лишь сильнее зажмурил глаза. Однако, едкий чужеродный запах ЧУЖОЙ плоти, разящий от Ваньки никуда не делся. Лишний раз напоминая ему с какой тварью он бок обок лежит. Он натянул на голову спальник, сразу стало труднее дышать, хотя тут же возникла иллюзия потепления.
- Не сопи ты – вполголоса снова повторил Ванька – Я ведь до вагона этого чертова ничего не помню. А вот пианино – помню! И батька с линейкой, перегаром от него разило – будь здоров. Знай себе, приговаривает: «Учись, Ванечка, учись! С этим инструментом не на похоронах играть, а слезливых домохозяек охмурять». О, стих получился! – довольно воскликнул он.
Емеля продолжал упорно молчать, он делал вид, что спит, хотя прекрасно понимал – с Ванькой такие притворства не пройдут.
- И знаю ведь – не моя это память, и это все, все не мое! – продолжал Ванька свой шипящий монолог – А есть у меня только клешня. Здорово, правда? Зачем так, пехота? Ответь, не спишь ведь.
- Не сплю, – согласился Емеля.- Хочешь жалости?
- Да иди ты, - вспылил Ванька, хотя почему-то шепотом – Не нужна мне твоя жалость!
- А правда, что другие из того поезда в снорков Зона превратила? - спросил вдруг поперек Емеля.
- Батька хорошо мозги мыл, откуда ему знать? Врал, поди.
- А ты?
- Что я? Тоже не профессор, снурики говорить не умеют, больше курлыкают, как голуби. Во, еще парочками ходят. Разве что, за руки не держаться.
- Уроды! – зашипел Емеля.
- Да нет, они прикольные – не согласился Ванька.
- Ни фига себе «прикольные»! – изумился Емеля.
- А я человеков не люблю – сказал вдруг Ванька после минутной паузы, когда Емеля решил потихонечку засыпать. – Трудные они какие-то, все дребезжит вокруг, как у чайника. Пар, бульки, а крышку откроешь – пшик один.
- А ты?
- Что?
- Человек?
- Который звучит гордо? – рассмеялся в полный голос Ванька – Это - нет! Спи, давай.
- Сам ведь начал.
- Слышу – боишься, решил помочь.
- Помошничек! – пробормотал себе под нос Емеля.
Ванька без слов перевернулся на другой бок, спиной к нему и безмятежно, вполне по детски, вырубился.
Емеля аккуратно, стараясь не шуметь, извлек из ножен штык, сунул его под импровизированную подушку из телогрейки. Зажмурил глаза. Так боится он щенка или нет? Какая разница? Разве этот риторический вопрос изгонит из груди клокочущий страх, что рвется, словно цепной пес, чтобы лишить его разума. Толкающий только к одному – бежать, бежать! Куда? И насколько его хватит? И разве человек с дубьем чем-то лучше этого зверька, что вроде бы помогает ему. Вот только зачем? Подонок прав – ему некуда без него!
Вдруг вспомнилась волна угольных волосков, они так искусно имитировали кожу на лице несчастного бродяги. Лучше сдохнуть, чем влипнуть в подобную дрянь! Что он чувствовал, как умирал, да и умер ли вообще? Емеля устроился поудобнее, уткнулся носом в ватник, обнял его руками. Спальник сполз с головы на спину.
- Как думаешь, Ванек, старики вернуться? Ведь вернулись же вы с мамкой к Диогену. – Спросил он вполголоса. Ответа не последовало. – Спишь?
Ровное дыхание юнца вдруг прервалось, стало совсем неслышным, только прозвучало нечто, Емеля готов был поклясться, похожее на жалкое детское всхлипывание. Такое, когда изо всех сил пытаешься сдерживать слезы, а они рвутся наружу, сотрясая зажатое тело. Может, показалось? Емеля повернул лицо к стене, сильнее прижался к подушке. Сон не шел. Мучили мысли, он попытался, было вспоминать о доме, о друзьях, оставленных родителях, но тщетно. Они плыли перед ним словно старые, поцарапанные фотографии в желтых пятнах. Ничем не трогая и не цепляя. Недавнее мирное прошлое тихонечко сыпалось в бумажную пыль. Это не расстраивало и не пугало. Просто становилось жаль. Это ОНО походило между его растопыренных пальцев, пока неосмысленное, а с другой стороны наваливалась чернильная с блеском тьма. В ней он и заснул.
Ему было тесно. Спертый воздух вагона, переполненный всевозможными запахами, звуками, тошнотворным страхом, мещанской жадностью, давил на него ничуть не слабее десятков человеческих тел, запрессованных в сумасшедшей давке. Люди, обвешанные одеждой, тюками и чемоданами, озверевшие при фильтрации в вагон, теперь тупо переругивались, скорее по инерции. Сил гавкаться в серьез не было ни у кого. Многие с восторгом, неприкрытой радостью превосходства, косились на грязные окна, тыкали пальцами в тысячи и тысячи неудачников, что открывали беззвучно рты на перроне, по ту сторону стеклопакета. Еще там плакали, размахивали всевозможными ксивами, показывали на укутанных не по сезону детишек. Те же лупали глазенками , ничего не понимая, на обезумевшую толпу. Все тщетно! Комендант, пухлый, уставший от всего мужчина, с красными от недосыпа глазами, перестал уверять людей, что через час подойдет новый состав. Он, как Ленин из учебника истории, стоял на башенке «восьмидесятки», и хлопал в воздух крохотным «Макаром», неспособным перекричать многоголосый рев отчаявшихся людей. Из здания вокзала, на подмогу коменданту, протискивался пяток военных. Люди нехотя расступались перед ними и немедленно схлопывались у них за спиной.
- Вот быдло-то! – раздался у самого уха Сергея сытый раскатистый бас. Серега медленно повернул голову. Толстый мужик, встретившись своими свиными глазками с Серегиным взглядом, нахально вперил в него взор. Сереге так захотелось впечатать с левой по студенистой обвисшей щеке, чтобы лопнула красная сетка прожилок, но с трудом сдержался. Толстяк одной рукой придавил к полу огромную раскладную сумку, другой обнимал за плечо кареглазую девчушку. Наверное, дочка, - подумал Сергей. Она облокотилась на хамоватого отца и все время, что Сергей стоял рядом, канючила: «Папа, давай сядем! Папа, давай сядем!»
- Сказал же комендант: «Через полчаса будет новый состав», – примирительно сказал толстяк. Его шикарное брюхо давило Сергею в бок. – Надо же уши иметь, вы согласны?
- Вот и шел бы туда! – Сергей скривил рот в презрительной гримасе.
- Да пошел ты сам – не долго думая, огрызнулся пухлый.
Снова захотелось дать ему в морду, но глянув в блестящие от слез глазенки девчушки, почти прикрытые брюхом папаши, как козырьком, он снова сдержался.
- Беженец хренов – пробормотал себе под нос Сергей. Он увидел в просвете между головами освободившийся пятак, похлопал по плечу стоящую на пути бабульку:
- Уважаемая, позвольте пройти.
- Стоял бы, где стоишь! И так не продыхнуть. - пробурчала старуха, но прижалась к деревянной сидушке, уступая место.
- Спасибо – поблагодарил ее Сергей и начал протискиваться вперед.
- Мама, а скоро поедем! – звонкий детский голос.
- Господи, Кодда же это все кончится –грубый мужской голос с истеричным повизгиванием.
- А никогда! Слышал, москали морпехов в Бероево высадили? Писец, какое зверье – нациков раскатали и две деревни спалили заодно. От куража!
- Треп!
- Да, в натуре! Митька сказал, он при штабе кофе носит.
- Писец, раньше бабы кофе носили, теперь – хлопцы. Хоть не сосет?
- Чего не сосет?
- Мааа! А скоро поедем?
- Нет, ты скажи, в смысле «сосет»?
- Да ладно, уймись! Пошутил я. Горный хлопец твой Митька, а про морпехов – враки.
- Ну и хрен с ними. Блин, когда поедем-то?
Поезд дернулся, по вагону прокатился всеобщий вздох облегчения. Громко, как из одной груди. Сергей, чтобы устоять на ногах, взмахнул руками, уцепился за чье-то плечо, но все-таки упал лицом на добротный дамский бюст. Рука как-то невзначай оказалась чуть ниже талии незнакомки.
- Ой, извините! – Сергей густо покраснел.
- Да ничего, женишок! Чай, не забеременею, так что можешь полежать, – светлая тетка лет пятидесяти озорно ему подмигнула.
- Извините, - еще раз промямлил Сергей.
- Мааа, когда поедем? – снова детский голос, близко, почти у самого уха. - Ну когда, Мааааа?!
Где-то сзади кто-то громко расплакался, поезд снова дернулся, но, как и прежде остался на месте.
- Бля! Заемали! – выругался дед, сплюнул себе под ноги. Уселся на огромный узел.
- Мужчина, не плюйте – это женщина лет тридцати. Тоже с дитем, точнее, с двумя. Два сопляка на руках, мелкие – годовалые. Старик устало посмотрел на нее снизу вверх, заиграл желваками, видно, что сдерживается от крутящегося на языке крепкого словца. Вытер тыльной стороной ладони лоб, весь в крупных каплях пота.
- Давай шкетов своих, дочка. - Он ткнул соседа по месту, - Жопу свою убери, толстозадый. Дитев сажать будем.
Сергей, наконец, добрался до присмотренного «пятачка». Аккуратно отодвинул носком ботинка огромный коричневый чемодан, схватился обеими руками за деревянное сидение, чтобы удержаться на ногах – волнующиеся пассажиры давили в спину, и снова покосился на окно.
Ничего там не изменилось – все те же, висящие на окнах, люди. Те же солдаты комендатуры, где уговорами, где тумаками, отгоняющие людей от края перрона. Комендант перестал кричать, он прижал к уху танковый шлемофон и напряженно его слушал. Слушал, слушал. Он не обращал внимания на рвущий толпу беспорядок, ее панику игнорировал. Сергей заворожено наблюдал, как вполне осязаемо утекает из этого человека уверенность, слепая решимость идти до конца. Он тух догорающим угольком. Еще миг, и осыпется с брони БТРа невесомый пепел.
Комендант вдруг отдал шлемофон механику-водителю. Снял с головы пилотку, вытер ей со лба пот и зашвырнул куда-то в сторону вокзала. Губы беззвучно шевельнулись, но по их движению легко угадывалось фатальное «пиздец». Комендант уселся на броню, безучастным взглядом посмотрел на своих бойцов. И вдруг что-то крикнул. В ответ толпа заревела, все рванули, кто куда – кто-то продолжал штурмовать поезд (на этот раз с солдатами не церемонились, их просто выкорябывали из тамбура, послышались частые, полные отчаяния выстрелы. Другие, кто был подальше от поезда, ломанулись к зданию вокзала.
- Что случилось, что произошло?! – закричали в вагоне. Снова слепила всех волна страха, будто липкая лента, зазевавшихся мух.
- Бес его знает!
- Ехать надо! Почему не едем?! Почему не едем?!
- Мааааа!
Сергея прижали к сидению, он почти уселся на плотную женщину в сером драповом пальто и рябом платке с глупыми цветочками. Та зашипела от боли, он прищемил ей руку, но ничего не сказала, а только крепче вцепилась в ладонь перепуганного в усмерть белобрысого пацаненка. Красная болоньевая курточка, глубокий капюшончик на спине, как плавник, или горб, как кому нравится, ярким пятном выделялись на буро-сером фоне одеяния остальных обитателей вагона. Сергей весело подмигнул им, стараясь приободрить пацана и мать, но видать, на его лице было столько неприкрытого страха, что они лишь сильнее прижались друг к другу.
Поезд дернулся, скрипнули, проворачиваясь колеса.
- Ну, наконец-то! – опять всеобщий вздох облегчения. Зазвенело, вторя ему, разбитое стекло, закричали пораненные осколками люди. Снова дернулся поезд, набирая скорость.
Дико заорали люди снаружи - не успев отскочить, они начали падать с перрона прямо под колеса состава. Некоторые пробовали удержаться, но их давили и давили вперед волны, ничего не видящих перед собой людей. И стрельба, стрельба, стрельба!
- Мааааа! – мальчишка с крохотной противогазной маской на лбу, бился о мамкин бок – Мааааа! – Сергей неудобно, через плечо, попытался посмотреть на него, но видел лишь тонкую «гофру», смешным хоботом мотающуюся взад-вперед. Сергей зажмурил глаза. Боже! Что это?! – он шептал пересохшими губами несвязанные куски молитв, слышанных где-то. Они сами всплывали в голове и ложились удобно на язык, чтобы уплыть светлым пятном в сгущающуюся вокруг него тьму. Скулы свело судорогой, страх перехватил горло и будоражил неровное дыхание.
- Мааааа! – Сергей оглох от детского визга.
Тихий нарастающий шелест, вдруг рывок за рукав куртки вывел Сергея из оцепенения.
- Молодой человек, молодой человек! – женщина в сером смотрела на него умоляюще, ее платок сполз набок, открывая седые не по возрасту волосы, заплетенные в тугую косу – Молодой человек!
- Что! – отозвался растерянный Сергей.
- Вы не знаете, на Красном будем останавливаться?
- Отстаньте, а! Да откуда ж я знаю?!
Электричка вдруг вздрогнула и резко затормозила. Отовсюду раздавались проклятия повалившихся друг на друга людей. Немногие счастливцы, что пролезли снаружи в разбитые окна, орали, их порезало острыми стеклянными зубьями в поведенных рамах.
- Бля, бля, бля! – старик уронил обоих детей, а сам, впечатавшись головой об угол сидения, обильно поливал попутчиков кровью.
- Что же это, а?
- Да заткнитесь вы все!
Рвущий уши скрежет тормозов, и шелест сверху, с боков – отовсюду. Он разросся до страшного объемного удара, заставившего Сергея сжаться в комок и лишь затем зажмурить глаза и прикрыть ладонями уши.
За ударом не наступило привычного уже беспамятства. Скрежетало, как-то само по себе, железо, где-то шипело, резало слух гудение разгорающегося пламени. Мерзкий запах паленой резины и обгоревшего пластика, набившийся в глотку горькой отравой, заставил Сергея сильно, навыворот раскашляться. Он упал на колено, левая рука коснулась чего-то липкого и теплого. Машинально обтерев ладонь о штаны, Сергей открыл глаза. Во мраке кровь не казалась страшной – черные, липкие, густые лужи, наваленные тут и там тела, изогнутые по гуттаперчевому. Много тел, сплошная их мешанина. Некоторые из них продолжали валиться вниз, медленно, словно перед глазами Сергея крутили замедленное кино. А вокруг, сюрреалистически блестя под всполохами пламени, крутились в безумном завораживающем вальсе черные кровавые шарики. Их было очень много, кровавые пузыри слипались друг с другом и вместе падали на черный блестящий пол, чтобы взорваться фонтаном мелких брызг.
Сергей двинулся сквозь вагон, он сослепу цеплялся за разбитые в щепки фрагменты сидений, видя перед собой только перекошенную раздвижную дверь, ведущую в тамбур. О том, что можно вылезти из вагона прямо через разбитое окно, он даже не задумывался. Просто шел и шел тупым, покалеченным бычком к манящему свету тамбура. Спотыкался об очередного бедолагу, перемешанного в винегрет с собственным чемоданом, осторожно переступал через него, но лишь затем, чтобы опять вляпаться в следующие останки. Он еще подумал тогда – хорошо, что дымом воняет!
С трудом сдвинул в сторону тамбурную дверь. Закрыл ее за собой. И только сейчас почувствовал необычность происходящего. В отличии от вагона, здесь царил первозданный порядок. Если можно назвать порядком обшарпанные стены, с разнообразной «наскальной» живописью, самой безобидной из которой являлась надпись «Лена – блядь!». Сергей подергал за ручку дверь в туалет, борясь с брезгливостью – настолько она была жирной от бесчисленных прикосновений пассажиров.
- Занято ж, на…! - буркнул неожиданно из-за двери недовольный голос, раздался звук шуршания газеты.
- Извините, - смутился Сергей – вы не знаете, что произошло?
Неведомый засранец мерзко захихикал:
- Известно что – заражение очага поражения! Тьфу, запутал меня – поражение очага заражения. И вообще, надолго я тут. Хочешь срать - в тамбуре ложи.
- Я и не хотел, спросить только.
- Тогда иди, куда шел!
- Там людей побило, помочь бы им.
- Чудак ты, чем им поможешь то? Сшить обратно, разве? – усмехнулся голос из туалета. – Ты гадить дашь мне, или так и будешь над душой стоять?
- Гадьте, пожалуйста. – Сергей пожал плечами. Снова вытер о штаны липкую руку.
В плафоне замигала лампочка, будто за стеклом заплясал крыльями мотылек. Надо бы выбираться отсюда – подумал Сергей. Он озадачено глянул на створки наружных дверей. Закрыто. Попробовал потянуть руками, но зря – все тщетно! Может, в другом вагоне попробовать?
Он потянул на себя дверь, приоткрыл совсем немного, как вдруг в туалете раздался звук сливаемой воды, и заелозила в пазах «собачка» отпираемого шпингалета. Мерзко скрипнул металл о металл. Но дверь, видимо, заело. Сергей даже нашел в себе силы натянуто усмехнуться – награда нашла своего героя, и неизвестный циник оказался запертым среди собственного говна. Поделом. Тем временем, за дверью кто-то зверел. И в конце концов, на нее обрушился сильный удар. Сергей вздрогнул. Желания встречаться с психом у него не было. Он, не спуская глаз с туалета, снова потянул на себя дверь. Та медленно поползла к нему, тяжело, словно удерживаемая мощной пружиной. В туалете наступила тишина, лишь скрипел безуспешно туда-сюда шпингалет.
- Слышь, малой, помоги! Чего дам! – промурлыкал неожиданно скрипучий нечеловеческий голос – Чего дам!
Сергей вдруг понял, что нельзя этого делать, надо рвать когти отсюда, и как можно скорее. Он решительно дернул дверь на себя… И сердце его оборвалось. Прямо на грязной рифленой железяке, практически в полной темноте, сидел ребенок, мальчик.
Сергей увидел знакомую болоньевую курточку с глубоко натянутым на голову капюшоном-плавником.
- О, привет! – честно обрадовался Сергей – Жив!
Мальчишка ничего не ответил.
- Ты как сюда попал? В другой вагон ходил? А то я вырубился. Там живые есть?
Опять молчание. Неожиданно Сергей ощутил, скорее затылком, по движению воздуха, чем по каким-либо звукам, что дверь в туалет резко распахнулась. Он сделал отчаянный шаг метнуться в другой вагон, но мальчишка продолжал сидеть на его пути.
- Уйди!
Сзади кто-то подошел. Застыл беззвучно за самой спиной Сергея, обдавая его сильным луковым запахом с примесью ацетона.
- Тебе не надо туда – тихо прошептал малыш с ровной интонацией шелеста сухих листьев. – Оставайся здесь.
- Пусти! – не выдержал Сергей, срываясь на крик. Мерзкое луковое дыхание почти коснулось его правого уха. Его мочку обдало теплой сыростью.
- Ну что, солдатик, отдай, что-ли, мое сердце? – с показным ехидством спросили сзади.
Несмотря на смехотворность древней детской страшилки, Сергею было не до смеха. Все еще не решаясь обернуться, он надвинулся на пацана.
- Уйди!
Малец стянул с головы глубокий капюшон. На залитой кровью непроницаемой маске ясно блестели черные пустые глаза. Они пристально, с почему-то знакомым прищуром, посмотрели на Сергея. А затем, достаточно его изучив, метнулись куда-то, ему за плечо. Сергей автоматически резко обернулся и вскрикнул от неожиданности.
Перед ним стоял, посмеиваясь Лангуст. Такой же, каким он Сергей оставил его там, под армейским КПП. С рваным от уха до уха ртом, и торчащей из-за ушей солидной серо-красной гулей. Только не запекшейся крови, ни грязи на нем не было. Даже бушлат на нем без единой дырки, с добротно застиранной потертостью. Макс держал обе руки в карманах, склонив набок изуродованную голову, отчего кусок рваной щеки отвис, демонстрируя Сергею ряд белых коренных зубов.
- Макс? – прошептал Сергей.
- Лангуст, – поправил его тот.
- Почему?
- Потому что ты – Емеля, а он, - Макс ткнул пальцем в притихшего на корточках Ваньку – Ванечка.
- Так он и есть Ванечка – не понял Сергей.
- Дурень ты, Емеля!
Сергей молча пропустил оскорбление мимо ушей.
- Он – Ванечка, – настойчиво произнес Лангуст.
- Какая разница?
- Может, и никакой, – пожал плечами Лангуст.
Сергей протянул к нему руку, неловко коснулся пальцами пустого кармана разгрузки:
- Ты ж сдох, Макс! Я сам видел.
- Что так грубо то? – усмехнулся Лангуст. – Пал смертью храбрых. Это – да!
- Так как же, все это – как? – Сергей обвел взмахом руки тесное пространство тамбура. Вдруг, он засек, что Ваньке перед ним не стало, на его месте обрезанное гигантским ножом пространство с клубящейся в нем тьмой.
- Вот заладил – «как, как»! Вот так – просто! – раздраженно ответил Лангуст - А я знаю?
- Ты же мертв?
- А ты? – Лангуст наклонил голову на другую сторону, становясь похожим на любопытного щенка.
- Как это? Жив, конечно! - Сергей почувствовал, как по спине побежали мурашки, он встрепенулся, будто собираясь доказывать свою правоту в кулачной схватке с восставшими призраками.
- Уверен, зачем так категорично? – не унимался Лангуст. И ехидно улыбнулся.
- Ты меня мистикой не грузи! У меня «пятерка» по физике. Наслушался баек старого пердуна, вот и грезится всякое. Сон это, Максик, сон! – Сергей начал накаляться.
- Вот и топай со своей «пятеркой». Правило буравчика тебе в валентность. – Лангуст неожиданно насторожился – О, еще кто-то сюда прется. Пригнись!
Серега послушно присел на корточки. Было неудобно, страшно и… страшно любопытно.
Логичное толкование событий, что это всего лишь сон, навеянный горой переживаний, перемазанных в местной специфической мифологии, освободило его от обязанности бояться. А даже наоборот, сделало слагающееся действо несколько интересным. Не пугали теперь его, маячившие перед лицом, обнаженные мозги товарища. И неожиданные гости не сильно тревожили. Может проснуться, всего-то делов?
Лангуст обернулся, подмигнул затекшим синей опухолью глазом. Поднес палец к губам, еле слышно прошептал:
- Погоди, не просыпайся, чего сейчас покажут! Сам, когда в первый раз увидел, окуел!
- Как это? – не понял Сергей.
Но Лангуст не ответил, только приложил предостерегающе указательный палец к губам.
- Да понял я! – огрызнулся в полголоса Сергей, выглянул из-за плеча Лангуста, чтобы хоть что-то увидеть. И увидел, так ясно, словно показывали кино на белой простыне.
Их было девять мужчин. Двое впереди уступом, но рядом, почти касаясь друг друга плечами. Лица их, даже закопченные и искаженные страшными натянутыми гримасами, показались Сергею до жути знакомыми. Он встрепенулся:
- Молох! Макс, это Молох!
Лангуст молчал. Он застыл перед Сергеем мертвым изваянием. Как ледяная скульптура.
- А это Крокус! Макс, что они здесь делают? – его шепот утонул в пустоте. Лангуст куда-то пропал, как это часто случается во сне. Ничего удивительного.
Помимо узнанных им персонажей, наличествовало двое солдат в такой же, как у Молоха и Крокуса форме. Но были они помоложе – явно, призывники. Остальные, как пить дать, принадлежали к касте казаков – добровольцев. С появлением которых здесь все, собственно, и началось. Здесь, в смысле, в Крыму. Так училка говорила. Армейский комок, разношерстное, но тоже армейское снаряжение. Все поголовно с поповскими бородами – у кого погуще, у кого пореже. На руках повязки из черной ткани с грубо намалеванным на них православным крестом.
Увиденное в растерзанном вагоне явно надорвало людей. Они стояли посреди прохода, переминались нерешительно на ватных ногах. Кто-то забрался на обломки сидений. А губы рисовали молчаливо объемное коллективное «писец».
Крокус, которого явно тянуло блевануть, стянул с головы берет, вытер им лоб. Молох начал осторожно пробираться между трупов к тамбуру. Оттянул в сторону дверь, цепким взглядом охватил левый угол, правый. И вдруг как заорал:
- Живой! Живой!
Серый инстинктивно сжался и погрузился в черную пульсирующую тень, чтобы его не заметили.
От радостного рева Молоха задребезжали уцелевшие остатки стекол в покореженных рамах.
- Живой! – Молох метнулся в правый угол, неожиданно застыл, отпрянул испугано назад. Часто заморгал блестящими глазами. Гримаса откровенного кошмара с порывом разочарования натянули его лицо. Рванулась в сторону дверь, жалобно заскрипели сорванные катки. Крокус первый ввалился в тамбур.
- Саня, что?! – взгляд его упал куда-то вниз. Туда где остановились глаза Молоха. – Еп!
Они оба смотрели на пол, а Молох непрерывно, как заевшая пластинка, повторял:
Ванечка, Ванечка, Ванечка.
Прямо на уровне глаз Сергея, у самых Молоховских ботинок, лежал навзничь Ваня. Лысый, но с деформированной неестественно головой. Красная курточка, вместе с туловищем, будто вывернута наизнанку, и на чудом уцелевшей этикетке ручкой было коряво написано имя «Ванечка Прохоров 6класс». Не « Иван», а именно « Ванечка».
Сердце Сергея защемило, он вздрогнул и, уже не обращая внимания на вояк, потянулся к пацану. Его лицо безмятежное, словно под щекой не зассаный пластик тамбура, а обычная подушка, целехонькое, было физиономией спящего ребенка. Но никак не превращенного в горячий фарш трупа. В какой-то миг Сергею показалось, что подрагивают белесые, почти прозрачные ресницы, как это бывает у видящих сны людей. Вот только эта жутко деформированная голова.
- Ванечка – еще раз прочитал этикетку Молох. Крокус дернул его за плечо и проорал, фактически в лицо дуреющего на глазах командира:
- Он дохлый! Саня, он дохлый! Саня, перестань!
Казачки долго и искренне крестились, впрочем, не забывая посматривать по сторонам.
А Сергей, в свою очередь, не спускал глаз с Ванькиных ресниц. Они ведь точно дергаются! Вот! Опять!
Веки мальчика чуть приоткрылись, осторожно, будто щурясь от яркого света. Под ними обнажалась черная пустота, подобная той, где скрывался от солдат Сергей.
- Что это? К-к-командир! – суровый пожилой бородач показал стволом автомата на лицо пацана.
- Еп! – снова выругался Крокус – Сема! Аптека, живо сюда!
- Какая, нахрен, Аптека? – пробасил угрюмый солдат, склоняясь над Ванькой – Верный жмурик. Гляди, как спину разворотило. Точно позвоночник где-то на рельсах, – он закинул за спину, приготовленную было сумку санинструктора.
- Вон, как зенки таращит.- промолвил кто-то.
- Бесовщина.
- Какая, нахрен, бесовщина? – поумничал солдат с медицинской кличкой Аптека. – Посмертная аст..., ас..., тьфу, – наконец сдался он - язык сломаешь! Ну, типа по медицине, так бывает, что жмурики шевелятся.
- Какие, нафиг, шевелятся?! Гляди, как таращится! – не унимался старый казак. – Начальник, что делать станем?
Молох в последний раз пристально взглянул прямо в глубину бездонных глаз, на всякий случай сдвинул из-за спины автомат.
- На перрон все! – скомандовал он наиграно решительно, настолько ломался напряженный голос. – Дальше осматривать нету смысла.
- И то – правда! – обрадовался казак, снова перекрестился. – Хорошо, что медленно топали, а то валялись бы вперемешку с ентими. – Он кивнул на мальца.- Было бы счастье, да несчастье помогло. Если б не засада…
Ванька вдруг резко крутанул головой, на все 270 градусов, как сова, и Сергею показалось, что, когда их взгляды встретились, одно из чернильных пятен перекрылось на мгновение веком, будто подмигивая. Люди заорали матом, а Молох, скорее рефлекторно, чем осознано, вскинул автомат и разнес Ваньке голову короткой очередью.
- Ссссука! Глушануло-то как! - Крокус схватился за уши ладонями, прислонился лбом к стене. Все кругом поплыло, Сергей лихорадочно потянул носом воздух полный кислой пороховой пыли с примесью ацетона. Спазм перехватил горло, он закашлялся, и …
Грубо вывалился из сна в подсвеченную тусклой лампой темноту подвала.
В картофельный ящик, прямо под пристальный взгляд Ванькиных глаз. Будто он все еще там, в тамбуре разнесенной в щепки электрички. Емеля заскулил, неожиданно заорал, срываясь на высокий бабий виг. Он как-то забился в угол, поджал под себя колени и натянул до самого подбородка спальный мешок, будто он как-то мог его защитить.
- Уймись, малохольный, - посоветовал Ванька, как нив чем не бывало. В правой руке он держал зажженный фонарь, видимо за Серегиным кошмаром наблюдает давно – Сон плохой приснился? Бывает.
Емеля ничего не ответил, лишь лихо выстреливала зубная дрожь. Он покосился влево – автомат, вот он, только руку протяни. Вскинь, и в решето эту ненавистную, такую недетскую морду.
- Может, дальше спать будем? – поинтересовался Ванька.
Не Ванька – Ванечка, - подумал неожиданно для себя Сергей – Лангуст говорил. Боже! Какой Лангуст? Он сейчас червей в канаве кормит. Всадить полный рожок в этого зверька! Ловко, ох, ловко! – снова восстал в памяти крепко отпечатавшийся в памяти обрывок сна (сна ли?). Неестественно вращающаяся голова, грохот очереди, разметавший ее остатки, как тыкву по исписанной похабщиной стенке тамбура. И чудом держащийся на каком-то сгустке кусок красного капюшона с контрастно белой подкладкой.
Емелю натурально замутило. Он скинул спальник себя, так стало жарко, и откинулся измождено на стенку картофельного ящика.
- Вот тебя нахлобучивает, отличник! – восхитился Ванечка. – Водки, что ли, больше пей. Авось, отпустит.
- Почему «отличник»? – спросил Емеля насторожено, он твердо запомнил, что рассказывал во сне о пятерке по физике Максу.
- Чокнутый и «ботаник», - пояснил Ванечка.
- Нет, ну почему?
- А мне кажется, что ты во всю башку на учебе тронутый.
- И все?
- А что еще? – Ванечка изогнул вопросительно бровь. – Отчего, почему – не доставай! Давай дрыхнуть, час всего осталось.
Емеля согласно кивнул, молча скрючился в углу ящика и накрылся спальником с головой. Спать он боялся.
Допотопный будильник прервал Емелькины попытки заснуть. Но, как это часто бывает, только ты открываешь глаза – хотя недавно мучила бессонница – жутко захотелось приложить голову к подушке и часок-другой покемарить. Не в силах терпеть противного ведерного дребезжания, Емеля наощупь спихнул дьявольский прибор с перекладины в изголовье. Тот, обижено звякнув, затих. Емеля разорвал веки, темно.
-Вань! – шепотом позвал он. Ответа не последовало. – Вань!
Тот же результат.
Недоброе чувство, что его опять бросили, заскреблось на душе щемящей тревогой.
Он торопливо выбрался из ящика и тут же обнаружил – вход в подвал открыт. Не увидел, нет, оказавшись под люком, он почувствовал легкое движение холодного воздуха и, задрав к подволоку голову, увидел серый подсвеченный прямоугольник. Емеля вернулся к ящику, прихватил автомат, начал осторожно подниматься по лестнице. Увиденное его удивило.
- Ну, ни фига себе! – воскликнул восторженно Емеля. За ночь все вокруг припорошило снегом. И если в помещении, нанесенного через пролом, его оказалось едва на полпальца, то на улице громоздились массивные сугробы. Технический и строительный хлам скрыла толстая снежная шуба. Камыши же походили на причудливые эскимо, шоколад у которого волею случая оказался под мороженым. – Ни фига себе, навалило! Апрель ведь, правда, Вань? – Емеля осекся.
Ванька стоял у пианино и беззвучно тюкал по клавише, та отдавалась ударом молоточка в пустоту – струна в этом месте отсутствовала. На инструменте располагался тусклый фонарь. Светодиод еле тлел, видимо батарейкам приходила хана. Ванечка повернулся на голос. У него было странно задумчивое лицо. Ни тебе обычной кривой ухмылочки, ни упрека – ничего. Только закушенная нижняя губа.
- Это не снег, с чего ты взял, что это снег? - спросил он. Стук по клавише.
- Ну, как же! Белый, вот тает! – Емеля прихватил большую пригоршню холодной белой крупы, намереваясь слепить снежок и кинуть в строптивого мальчишку. Тоже мне – юный натуралист!
Молоточек – стук, стук, стук. Ванькино лицо исказилось издевательской усмешкой.
- Лепи, лепи! Ручонки не мерзнут?
- Холодно, черт! – Выругался Емеля, автомат соскользнул сплеча и повил на локте. Снежок упал вниз. Емеля нагнулся, подобрал его, сжал посильнее. Что-то хрустнуло, по пальцам потекло. Он брезгливо откинул снежок от себя. Отряхнул друг о друга ладони.
- Фу, дрянь какая-то! Не активно?
Клавиша стук, стук.
- Руки к свету поднеси, может, дойдет? – посоветовал Ванька. Снова стук, стук.
- Что дойдет? – не понял Емеля. Но к лампе подошел и в ее свете рассмотрел, что ладони сплошь залиты тонким слоем красной маслянистой жидкости.
- Еп! – выругался Емеля, вытер поспешно руки о штаны.
- Я ж тебе говорю – не снег! А то заладил, не убедишь. Вот и учись.
- В смысле?
- Минут пять поглядим. Если не сдохнешь, пускай это будет снег.
- А что это? – Емеля уже неприязненно, без прежнего восторга, поглядел на плотные «снежные» шапки в углах. – О, он на стул почему-то не попал.
- И мох куда то делся… - пробормотал Ванечка.
- Что? – не расслышал Емеля.
- Ничего, как себя чувствуешь?
- Нормально. А эта дрянь никак не связана с колодцем?
По лицу Ванечки проскользнул испуг, суетливо, наскоком, короткой тенью – и тут же сгинул под ехидной улыбочкой.- Может, все-таки, в снежки поиграем.
- Да иди ты! – отшутился Емеля.
Ванечка протопал до пролома, снег вполне натурально скрипел под ногами. Высунул голову в пролом, огляделся.
- Тут кругом эта дрянь.- Он вернулся обратно и опять начал монотонно тюкать пальцем в несчастную клавишу. Стук, стук, стук.
- Думаю, уходить срочно надо – предложил он минуту спустя. - Я действительно не знаю, что это. Может, и в правду снег, местный.
- Специфический.- Подсказал под руку Емеля.
- Да задрал уже, умник. – огрызнулся Ванька. – Ни фига это не снег, ноги надо делать.
Стук, стук, стук.
- Все равно, уходить пора – примирительно добавил он. – И ты это… костюм одень, целее будешь.
Они выбрались осторожно из здания во двор. Его было не узнать. Беспорядочные кучи разнообразного барахла обросли «снежной» шубой, и теперь из сугробов виднелись лишь отдельные их отдельные фрагменты. Емеля с опаской ступал по плотному скрипучему насту. Иногда он проваливался, то по колено, то, угрожая плюхнуться мордой в «снег», спотыкался о упрятанные под белым покровом железки.
Было еще темно и не по-весеннему холодно. Свежий, с порывами ветер срывал с белых куч колючие крупинки, которые, завертевшись в ледяном вальсе, били в лицо. Емеля жмурился, закрывал нос ладонью.
- Маску одень! – властно крикнул сквозь вьюгу Ванечка.
- Дышать тяжело – попробовал протестовать Емеля.
- А сейчас легко? Одень, говорю!
Емеля, руководствуемый скорее нестертой детской реактивностью, чем здравым смыслом, проигнорировал совет проводника. Хотя рука дернулась, было к противогазной маске, но тут же глубже запихала ее под лямку разгрузки. На этот раз Емеля умудрился одеть ее поверх костюма.
- Дурак – презрительно пробормотал Ванька из-под ладони, что также прижимал к носу и губам. Кончики пальцев заметно посинели.
Емеля ничего не ответил, может от холода, а может сам подспудно осознавал, что он действительно дурак. И еще, он устал препираться с Ванечкой.
Когда они, практически, выбрались со двора, его железных лабиринтов, и оказались вровень со старым сараем, там, где низкий дощатый заборчик отделял поселок от камышовых зарослей, подступающих к нему вплотную, Ванечка сделал страшное открытие.
- Гляди, жмурик! - он вскинул руку и ткнул пальцем в торчащую из сугроба человеческую культяпку.
Емеля вслед за ним остановился.
- Кто это, Вань?
- Я что – бабка Ванга? – Ванька приблизился к покойнику – Местный…
- Может, не надо? – поежился Емеля от нехорошего предчувствия.
- Может и не надо, – согласился Ванька – А может, что интересного в карманах найдем.
Он начал аккуратно сметать снег, сантиметр, за сантиметром. Стараясь не касаться трупа.
- Во, кармашки – обрадовано воскликнул он, а затем разочаровано протянул – Пустой, наверное, корефаны подчистили. – Он встал с колен, отряхнул пальто
- Дыр не видать, не знаю, от чего супчик представился. Хотя, башки еще не видно. Но чую – надо тикать, не от голода же он сдох! Эй, ты чего?
Но Емеля его не слушал. Он уже сметал снег с лица покойника резиновой перчаткой. Ванька поднес к его изголовью трофейный фонарь – призрачный свет от, фактически разряженного прибора толком не помогал, лишь добавлял лишних теней, балуя этим, скорее, воображение, чем любопытствующее зрение.
- Еп! – воскликнул изумленный Ванечка – Нихрена себе гербарий! Вали, вали назад! – он дернул оторопевшего Емелю за лямку рюкзака, отчего тот упал задницей в сугроб. И застыл, не в силах ни пошевелиться, ни отвести взгляда от открывшегося зрелища.
Лицо сурового, по монголоидному скуластого бродяги, абсолютно неподверженное тлению, но, тем не менее, более от этого ужасное, повторяло жуткий неземной колорит павшего у колодца героя. Те же угольные волоски с белыми точками на конце, пребывающие в постоянном шевелении. Белесые концы время от времени складывались вместе, образуя цельную поверхность. Гладкую, ровную, как обычная человеческая кожа. И тут же разваливались, чтобы колыхнуться в рассогласованном волнении. Было гадко, противно.
- Вань! – жалобно проблеял Емеля – Вань, это…, Вань!
- Давай назад! – Ванька грубо, без сантиментов, отволок Емелю от трупа, завис над ним и проорал, брызгая ему в лицо слюной – Емеля, ты болван! - он поднес к лицу его лицу фонарь, рассеяно пробормотал – Крапинки какие-то.
- Где? – испугано, одними губами, внезапно, как-то вдруг, онемевшими, спросил Емеля. Машинально растер рукавом по лицу пыль, невесомую, черную, будто графитовая.
- Бля, во что ты вляпался? – выругался Ванька, плюнул себе на рукав и начал вытирать Емелин лоб, щеки – Блин, размазал только. Говорил тебе, долбоебу, надень маску!
Он обреченно махнул рукой:
- Фигня!
- Что там, Вань? – на Емелю жалко было смотреть, настолько он имел перепуганный вид.
- Ничего, маску надень, и давай двигать отсюда. Не нравится мне этот «снегопад».
На этот раз Емеля и не подумал пререкаться, вытянул противогазную маску из-под ремня, неловко натянул на голову, суетливо оправил капюшон.
- Другое дело – одобрительно кивнул Ванечка.
Они перемахнули через забор, пробежали по снежной, с торчащими тут и там куцыми камышами целине сотню-другую метров. Мохнатые перья «снежинок» перестали застить глаза и мирно лежали пушистым настом. Начинало сереть небо перед близким рассветом. Это радовало обоих путников, хотя светлее пока не становилось, лишь усугублялась мрачность отступающей тьмы.
- Вань, стой! Не могу больше. – Емеля уперся руками в колени, остановился, тяжело дыша. Начинало ощутимо подташнивать.
- Что еще? – Ванечка недовольно обернулся – Давай, дебил, немного осталось. Вон, полоса чистая, – он ткнул пальцем в направлении далекого холма, явно лишенного белого покрытия, – метров триста.
- Сейчас, - Емеля тяжело вздохнул, воздуха под маской катастрофически не хватало. Он разогнулся, сделал шаг, другой. Облокотился на Ванькино плечо. – Сейчас.
Тяжелые, как свинец ноги, к тому же связанные необходимостью выдергивать их из глубоких снежных ямок, не слушались.
- Сейчас – к горлу подкатил комок, на этот раз он не смог его сдержать, его вырвало желчью. Она окатила стекло противогаза и забилась под подбородок. Емеля сдернул маску с головы, несмотря на протестующие вопли Ванечки, бросил ее на «снег», а сам замер, согнувшись, сплевывая изо рта остатки блевотины.
- Дебил, не делай этого! – заорал Ванька, но было уже поздно – Емеля зачерпнул горсть холодного, очень холодного для замороженной воды «снега», и обтер им лицо. И снова, еще раз, и еще. Пока губы не посинели, а на ресницах не повисли крохотные серебряные искорки инея.
- Да заемало все! – заорал он на Ваньку – Заемало! Зона ваша, бирюльки, фольклор ваш долбанный, заемал! Я свалить отсюда хочу, подальше от ваших мутных рожь! Трясетесь здесь, как стая мудаков! Уроды, гребаные уроды! Жрете друг друга, жрете и жрете! Да лучше я сдохну. Не могу я дерьма этого терпеть, не могу, устал! А это снег, просто снег! И ни хрена мне от него не будет! Слышишь, ты, подарок Зоны?
Он демонстративно зачерпнул горсть снега, обтер им лицо, которое вдруг стало нечувствительным к холоду. Остатки снежка выпали из скрюченной ладони, рассыпались под ногами Емели белым пепельным роем. Синие губы сжались в тонкую линию.
Ванечка стоял напротив него молча, натянут на глаза капюшон, тень от него скрывает лицо до самого подбородка. Лишь зло блестят светляками белки.
- Снег, говоришь? – на скулах подростка заиграли желваки – А ты на те три холмика погляди. Да не крути башкой. Вон, у валуна, видишь?
- Ну! - Емеля тяжело дышал.
- Говорил тебе батек – не нукай! Видишь?
- Вижу, и что – расплакаться?
- Скоро не только расплачешься, разревешься, вошь пехотная. Это, Емелюшка, старатели. Те самые, что в деревеньке хлам собирали.
В голосе Вани проскользнули взрослые стальные нотки, никак не увязывающиеся с пухлым мальчишеским подбородком. И Емеля вдруг ясно ощутил, что не дите перед ним стоит, не горький уродец, а НЕЧТО. И полуправда, виденная им во сне, показана ему неспроста. А сейчас ОНО цацкается с ним, действительно долбоебом, если он ведет себя, словно неразумный младенец с зажигалкой на заводе фейерверков. Чирк колесико – искр сноп, а он, знай себе, умничает, мол, по физике пятерка.
- Думаешь, они с насиженного места за счастьем сорвались? – вопрос выстрелом сорвался с губ Ваньки – У них этого счастья полный двор был! Можно без бирюлек обойтись. Знаешь, сколько здесь за приличную механику отваливают?
- Нет – Емеля опустил голову, цветные всполохи сверкнули под прикрытыми глазами.
- Ты ни хрена не знаешь! И можешь с этим гробиться, пися гордая! Ты понимаешь – эти серьезные мужчины ДРАПАЛИ? Они боялись, до усрачки боялись. А теперь вот, лежат тюфяками у самого края этого бреда. Если бы они там, у болотца , расположились, то я бы тебе по шее навалял за урода, всего то делов…
- Извини! – смутился Емеля, Ванечка куда-то поплыл, смазанный, будто на спортивной фотографии, его сильно качнуло и стоило больших усилий, чтобы снова устоять на ногах.
- Да ты себя сам наказал, долдон. – Ванька бесцеремонно ткнул его в лицо, Емеле показалось, это не пальцы, а огненные, раскаленные до бела, стальные прутья. Он от неожиданности зажмурил глаза, но ничего не произошло. Прикосновения не почувствовалось. – У тебя вся морда в сетку синюю, идиот.
Емеля, несмотря на вставшую в ушах пробку, смысл сказанного все-таки понял и испугано ощупал щеки, нос.
- Обморозил? – он округлил полуослепшие глаза, блеклые, иногда ядовито зеленые тени забегали перед ним солнечными зайчиками – Я ничего не чувствую.
- Как мхом обрастешь – станешь чувствительнее – усмехнулся недобро Ванечка. – Мех по морде - это нечто. А вы, грибы, спорами распространяетесь или…
- Прекрати! – испугано прервал его Емеля надрывным визгом, теперь он по настоящему напугался. Гонор сдулся и теперь лишь заставил его семенить за Ванечкой потрепанным псом. Тяжело, раз за разом, проваливаясь в рыхлые сугробы.
Когда они проходили мимо трех мертвых старателей, Ванечка приостановился, обернулся к Емеле, стрельнул многозначительно глазами. Вдруг взгляд его скользнул над его плечом, смотря куда-то за спину.
- Что? – Емеля подслеповато поморгал.
- Солнце встает.
- Это плохо?
- Все может быть. Только в кино весь стрем с петухами кончается, а здесь – гадство круглосуточное. Такие дела.
- Ты как батек твой, все прибауточками говоришь!
- О, что я говорил! Деру, пехота, деру!
Емеля резко, до хруста в позвонках, обернулся, ожидая увидеть все, что угодно. Но к этому он был готов в последнюю очередь. Целина буквально оживала, и от этого становилось вдвойне страшнее. Везде, где снега прикасался утренний рассеянный свет, начиналось суетливое шевеление. Массивные сугробы, вдруг ставшие невесомыми, рассыпались и отрывались от земли мелким пухом. То тут, то там его серебряные искры сбивались в трех- четырехрукие спирали, и закручивались в бешеном танце. Ветра при этом, насколько мог чувствовать Емеля, не было. Он заворожено смотрел на извивающиеся «хоботы», карябая при этом ногтями онемевшую щеку.
- Гляди! – воскликнул Ванька. Взгляд Емели коснулся одиноких холмиков.
«Сугробы» схлынули, оставляя под собой то, что когда-то было людьми. Теперь они превратились в гниющие клумбы, землисто черные, в еле угадывающихся ошметках пятнистой одежды. Поверх них весело плясали разнокалиберные радужные шарики на тонких ножках-ниточках. Они толкались друг с другом, лопались, оглашая унылые окрестности жизнерадостным перещелкиванием. Емелю снова замутило.
- Только не блюй! – предостерег Ванька – Зеленый весь, давай, валим отсюда. Возражений не будет?
Они поспешно, насколько позволяла слипшаяся белая масса под ногами, засеменили к, примеченным как ориентир, трем захиревшим березкам. Жалким, обнявшихся друг с другом цепкими кривыми ветками.
Емеля бухал по сугробам неуклюжими бахилами. Время от времени он оглядывался назад и ясно видел, насколько от них страшные белые вихри. «Снег» больше не лип к ногам, а легко взбивался, подлетая до уровня колен, словно перья из разорванной подушки.
- Не успеем, Ваня! – сквозь придыхание с трудом произнес Емеля. Горький ядовитый пот обильно заливал глаза, онемевшие щеки и нос, продавливая на нечувствительной коже мокрые тропинки. Ванечка остановился, коротко глянул на Емелю и, не говоря не слова, схватил его за грудки и затем взвалил, как тот был – со всем скарбом и оружием, на тощую спину. Так они начали двигаться в два раза быстрее. Ваня нарочно выбирал не прямолинейный путь, а несся от низины к низине, где еще лежали тонкие мазки теней.
В них пока никаких метаморфоз не происходило, что вселяло некоторую надежду на спасение.
Емеля, слепо подчинившийся своему нелепому положению – двадцатилетний парень на спине сопливого подростка – не роптал. Просто было страшно и неудобно. Врезалось в бок острое Ванькино плечико, колотил по загривку автомат разложенной рамкой приклада. Светало, неуютное утро вовсю стремилось вступить в свои права и, как оказалось, угробить так, кстати, оказавшихся здесь путников. Белый пух уже не только связывал ноги мальчишки, но и агрессивно обметал снежной вьюгой плечи и побелевшие от холода щеки. Емеля, которому застило глаза, ничего не видел, а только глухо хрипел, выдыхая с каждым шагом Ваньки клубы морозного пара с примесью озорно искрящихся в нем огоньком мелких «снежинок». Как мог, он пытался помогать мальчишке, чтобы двигаться быстрее, толкался в землю волочащейся ногой, но это скорости не добавляло. А только раскачивало их, и без того шаткий, тандем.
Уже практически у самого края четко очерченной границы ледяного поля, где оттаявшая земля четко контрастировала бесстыдно голой грязевой чернотой, Ванечка споткнулся о полузасыпаный труп собаки. Они упали. Погрузились в белую мглу, и тут же на коже закололо, как от тысяч комариных укусов. Емеля не стал ждать, когда поднимется Ванька, припал на четвереньки и, ничего не соображая, слепо, на коленях пополз вперед. Вязкая белая масса тянула его назад, забивалась в рот, в глаза и уши, под капюшон. Он, в конце концов, сполз на спину и забился под самый верх липкой субстанцией. Емелю начало знобить, не смотря на то, что спина и вся одежда промокли от пота. Вдруг кто-то схватил его за ногу. От неожиданности Емеля взвыл и отчаянно вцепился пальцами в белую кашу. Она полезла между ними. Он заскоблился, заскрежетал от ужаса зубами. Его грубо и бесцеремонно потянули назад. На что Емеля лягнул в пустоту ногой, та попала в пустоту. А он страшно заорал. Рот тут же набился кристаллами.
- Да не ори, бля! – прокричал Ванька – Я это!
Он потянул Емелю за ногу достаточно бесцеремонно, метр, другой. И вынес из белой пелены к заветным трем березкам, где, как по мановению волшебной палочки, кошмар кончался. Ванька опустил Емелю на землю, прямо в неглубокую лужу и снова бросился назад в стену снежной круговерти. Буквально через несколько секунд он вернулся назад, держа в руках тощий Емелин рюкзак и автомат. Бросил их корчившемуся в непрекращающихся приступах кашля Емеле.
- Хорош, воин, барахло раскидывать, – прохрипел он. Начал отряхивать промокшее насквозь пальтишко тут же сорванным пучком гнилой соломы. Усыпающие плечи, полы и рукава пальто «снежные» комья при соприкосновении с мочалкой немедленно лопались обильными кроваво-красными разводами. Ваня снял пальто, осмотрел его критично, держа на вытянутых руках. Встряхнул пару раз. Снежные кристаллы взвились в воздух и медленно, как газовое облако, осели под ноги мальчика.
- Будто с бойни, – пробурчал Ванька – Слышь, воин? Вся шмутка красная, что делать-то? – он повертел головой, ища приличную лужу – Здесь, что-ли постирать? Блин, грязища кругом. Ты жив еще, курилка?
Емеля промолчал, уселся, прислонился к стволу дерева, зачерпнул прямо из лужи воды, протер ей лицо.
- Жив, - наконец с трудом проговорил он, - Лица не чувствую. Мы выбрались, да?
- Выбрались, - согласился Ванька – Ты нахрена противогаз снял?
Емеля снова протер лицо еще мокрой ладонью, поднес ее к глазам.
- В глазах двоится, траванулся, наверное.
- Да ты на всю башку отравленный. – Ванька накинул на плечи пальто, чтобы не смущать Емелю сложенной клешней. Потом покачал примирительно головой и более спокойно спросил – Может шок?
- Может, а ты никак?
- Нет, а очень бы хотелось? Идти сможешь?
Емеля вместо ответа схватился за ствол березы, качнулся, но смог все же тяжело подняться. С блестящего от воды зеленого костюма потекли в лужу мутные грязевые струи.
- Блевануть охота, - сдавленным голосом, насколько мог громко прошептал Емеля, – и башка раскалывается.
- Стремно, - удрученно покачал головой Ванечка, покосился на, бушую в десятке метров, белую стену.
- Мож пронесет?
Ванечка пожал плечами.
- Мы недолго там были. Вроде, не обрастаешь ничем. Может, действительно, шок.
Он снова покосился на белую стену. На трупы сталкеров.
- Эй, ты чего?!
Емеля вдруг закатил глаза и уронил подбородок на грудь. Из уголка рта потекла обильная пенная с желтизной слюна. Его ноги подогнулись в коленях, и он тряпичной куклой плюхнулся обратно в лужу.
- Не пронесло – пробормотал Ванечка – Довыеживался, землячок.
Он к Емеле не сделал ни шагу. Растеряно поглядел на перемазанный в глине «калаш», рюкзак, пузырем плавающий в луже, на синюю замысловатую сетку капилляров на лице дезертира. Теперь еще и рельефную.
- И что теперь?! – заорал он и с обидой пнул Емелю в бедро. - Вставай, давай!
Вставай, скотина подмороженная! Вставай!
Он затравлено оглянулся по сторонам.
- Дебил, дебил! – снова заорал он, так что забрызгал слюной все лицо своего подопечного, склонился к нему – Долбаный дебил! Зачем ты маску снял?! Что мне сейчас делать, что?
Он нервно развернулся на каблуках, уставился вдаль, напряженно покусывая нижнюю губу и сложив руки на груди.
Стена пурги истончилась. Разделилась на отдельные лохматые снежинки, бестолково мечущиеся друг от друга, и с каждым новым лучом солнечного света сжимающиеся в размерах. Вот проглянулись черные крыши хутора, в разрыве между спиралями мелькнул забор, и, казалось, злополучный колодец. А три трупа ловцов удачи и вовсе шевелились совсем рядом. Бурые, сливающиеся с бурыми дубинками камыша. Ванечка повернулся назад, к Емеле. Интересно, дрянь эта сквозь костюм прорастает? – подумал он – Не вата же телогрейная. Он шмыгнул носом совсем по детски. Вытер рукавом потекшие к верхней губе сопли. – Прорастет, конечно же, прорастет. Здесь все имеет свойство рвать, стирать в небытие остатки человеческого присутствия, хотя бы малую толику человеческого запаха. Порастет, еще как прорастет. Вберет в себя Емелины останки, чтобы жить дальше собственной, ЧУЖОЙ жизнью. Как он!
Ванька снова всхлипнул. Чем, собственно, отличается он от ЭТОГО? Гладкой человеческой кожей, мыслями, свойственными практически любому беспризорнику - пожрать и найти крушу над головой на ночь? Памятью? ЕГО памятью. НО зачем же он помнит этот рояль? Откуда у отца, в глухомани пианино? Было ли оно, это пианино? Батя…
Он медленно, мысленным взором, сантиметр за сантиметром, прошелся по дорогому лицу отца. Уже закопченного неумелыми поджигателями. Ведь был он – Человеком, а вот был ли отцом? По всему выходило, был. А – я?
Ванечка прикоснулся влажного хитина клешни. Глаза его вослед неторопливых мыслей прочертили воображаемую дугу. Хуторок - ловушка, паучья сеть. Белые сметанные холмики, которые, если не знать об их хищной сути, можно было назвать красивыми. Скользком напоминании про Новый год. Времени, сдобренном запахами мандарин и хвои.
Откуда, откуда он знает про Новый год? Праздник милого детства Ванечки Громова, милого мальчика верящего в Деда мороза и так ненавидящего пианино.
Ванечка погладил ладонью клешню – вот он и подарок за плохое отношение к урокам музыки. Он криво усмехнулся. Трупы сталкеров, под припекающим солнцем весело радужными гроздьями. Было в этом нечто мерзкое, чужеродное, настолько отвратное сохранившейся от Вани памяти, что по позвоночнику Ванечки пробежал неуютный холодок. Ваня Громов не любил эти места, и теперь злая судьба вернула его сюда, выдернула из обычной человеческой жизни. А Ванечка просто здесь жил. Что он мог сделать для этого тупого, трусливого болвана? Оставить умирать? Что толку теперь для него в автомате и ведре патронов?
Лежит, дергает веками, мамка говорила – видит сон. То ли токсический бред, то ли уютную память о прошлом. Пройдет немного времени, тугой куль в форме человека взовьется к небу кустами хищной живности, а по угольной коже потекут приливы и отливы загадочных волосков. Ванечка колебался. Оставить его вот здесь так? Или волочь неизвестно куда, рискуя постоянно подхватить подобную заразу? Хотя, как показало время, «снег» щадил подобное себе. Ведь Ванечка так же глотал его час назад, дышал его ледяным телом. Да, это отпадало. Проклятие, скорее всего, и на этот раз спасло его.
А если тащить, то куда? Не поможет ему никто. На МТС – болваны через одного. Быки и жадные до бирюлек отморозки. Сева Свисток, кажись, хвастался, что окончил фельдшерские курсы. Но ведь врет, поди! Кто ж его проверит? Хотя, и таскал с собой справочник фельдшера исправно.
Какой к черту фельдшер? – выругал сам себя Ванечка, сморщил недовольно нос – в подобной фигне и на Янтаре не разберутся. Сам Ванечка слышал о подобной аномалии впервые, хотя прожил в Зоне всю сознательную жизнь. Видимо что-то из последнего, Зона эволюционировала постоянно. И батя не рассказывал и мать. А уж та то помоталась по прилегающим к землянке болотам в поисках съестного. Не трогала их Зона, щадила. Приберегая наиболее замысловатые подарки для жадных чужаков. Многочисленных, суетливых как муравьи, снующих тут и там, сующих нос в самые заповедные места, и принесших свои муравьиные разборки на эту осыпанную чудесами территорию. Или проклятиями. А что делать с назойливыми насекомыми, пусть и безобидными в своих муравьиных масштабах? Правильно- травить, давить тапком. Ведь сложно представить себе безобидного ненадтреснутого девственника, несущего на ладони мохнатую сороконожку, чтобы опустить ее на соседний газон, а то, не дай бог, ее автомобиль переедет.
Может также, решить загадку одним махом? Он – порождение Зоны, полуурод, недочеловек. Что ему в этом завшивленном, загнанным судьбой в корявые обстоятельства призывнике? Не сват и не брат. Случайный попутчик, которого почему-то пощадила мать.
Перед которым так забавно рассыпался в нравоучениях батька. Может, настоящего сына в нем увидел?- Ванечку позабавил укол ревности. Он хмыкнул, снова с ног до головы осмотрел скрючившееся в ногах тело. – И который вернулся назад, к нему, к разрушенной «Долгом» землянке. К трупам родителей. Привязанных к нему, Ванечке, самым крепким узлом - памятью. Крепче некуда.
Снова почувствовал в ноздрях запах паленого мяса, когда горели его родители. Почему же его не убила мать? Тоже что-то вспомнила старуха? Эх, память, память, ты играешь с нами злые штуки и заставляешь видеть вещи не такими, какие они есть, а такими, какими мы их помним.
И, вообще, он давал этому недоноску свой монстрячий зуб, что он сможет взглянуть в глаза тому чудовищу, что по своей, неведомой причине увлекло сопляка на скользкую сталкерскую тропу. И хай Молох разинет свои осоловевшие зенки на куст с кучей компоста. Глянет и, может, хоть как-то треснет в нем сталь отстраненности. В целом то, он мужик неплохой. В целом.
Ванечка решительно перевернул бесчувственного Емелю на бок. Расстегнул зеленый комбез и, запустив руку в душное пространство под телогрейкой, вынул ПДА. Неловко включил питание, посмотрел задумчиво несколько секунд на мерцающий экран, отбил указательным пальцем сообщение по виртуальной клавиатуре: « Горелый хутор, болото – опасно. Не ходить. Граждане сталкеры, писец полный. Есть в швах засаженный, как клумба, кто может помочь – звоните. Буду должен. Ванечка». Потом, чуть погодя он вывел с лицом, которого коснулась обычная хулиганистая улыбка: «Молох , ты - мудак! Твой Емеля». Экран погас, и Ванечка спрятал ПДА в карман пальто, в доброе соседство к оставшейся в одиночестве банке «тушняка». Потом он достал из лужи автомат, слил из ствола грязную воду и очистил от глины ствольную коробку. Хотел поначалу забросить его подальше, но, передумав, повесил на шею. Хороший ствол денег стоит. С безразличием посмотрел на уже притопленый рюкзак. Надо бы тоже забрать, но куда там – еще тело на себе переть. Емеле он уже без нужды. Подошел к скрючившемуся солдату, взвалил его на спину и поволок подальше отсюда.
Вслед смотрел проклятый хутор, снова заигравший на солнце веселыми приветственными красками, со снова почерневшей землей вокруг него – от «снега» не осталось и следа – и застрявшими в ней несчастными людьми. Когда-то они грезили о недюжем прибытке и простом бытовом счастье, а теперь скучно остановились, словно подсохшие трупики мух в добротной, восхитительной паутине.
Сергей лежал, свернувшись калачиком, на грязном полосатом матрасе. Каким-то чудом голые ободранные в кровь колени упирались ему в подбородок. Что, в прочем, не доставляло ему никаких неудобств. Позвоночник, вдруг ставший по резиновому гибким, он, фактически, не чувствовал. Не тянули мышцы, которые, как он помнил из далекого сна про какого-то придурка с глупым прозвищем Емеля, когда-то корчило судорогой. Они растеклись вместе с ним в блаженной неге. Заполнили многочисленные ямки в матрасе, сформированные отсутствием ваты, расположенные часто-часто, будто в манной каше комки. Неужели проснулся – ленно подумал Сергей – Приснится же такое!
Со знакомым с детских походов звуком затрещали в огне дрова. Повеяло нерешительным теплом, а затем, объятая пламенем древесина, разразилась задорным перетрескиванием, шумным, наполненным спешки. Будто звуки неслись наперегонки.
На душе стало по-особому радостно, как бывает, когда ты всю ночь, терзаемый кошмаром, вдруг проснешься. И, пялясь выпученными глазами на знакомые предметы, начинаешь все уверенней и уверенней отделять досужий вымысел от твердо осязаемой реальности.
Он втянул носом горькое тепло. Потянулся, как кот, струной и открыл глаза.
- Проснулся! – радостно захлопала девочка грязными маленькими ладошками. Карие, почти черные глаза заплясали между век двумя жизнерадостными солнышками. Старенькая, потрепанная жизнью кукла – руки-ноги разноцветные, по видимому принесенные в общую композицию из других подобных созданий – упала из под мышки девочки, где она была до этого зажата, совсем рядом к огню. Отчего белые редкие волосы, плавясь, скрючились на кончиках спиральками.
- Проснулся! – девочка снова захлопала в ладоши.
- У тебя кукла сгорит - он взглядом указал на куклу, приподнялся на локте, чтобы осмотреть подробнее место, где он оказался.
- Ты не бойся – ответила весело девчушка. Растерла мимоходом назревающие под носом сопли и вытянула куклу подальше от огня – Лука не сгорит.
- Я и не боюсь – Сергей уселся на матрасе. Повертел головой. Подвал, снова подвал. В тесном помещении с крошечными зарешеченными окнами-дырами было тесновато, но, тем не менее, по-домашнему уютно. Серые бетонные стены и земляной пол, все в, уже ставшей привычной, вездесущей паутине с белыми катышками паучьих яиц. Кругом, как фрагменты мозаики из прежней жизни, беспорядочно наваленные облезшие плакаты, стулья, вязанные бечевой книги и разнообразные бланки, пожелтевшие от времени. Костер еще чадит дымом, но он становится все более прозрачным, сочится в многочисленные щели между блоками бетонных перекрытий. Они уже не серые, а черные от толстого слоя сажи – костер тут жжется постоянно.
- Лука не горит – еще раз уточнила зачем-то девочка.
- Я понял – кивнул дружелюбно Сергей – Ты кто?
Девочка, будто не услышала вопроса. Она прыснула в кулак:
- Ой, какой ты смешной!
- Почему? – растерялся Сергей.
- Мальчишки всегда носят штаны, а ты в трусах!
Сергей, вдруг обнаруживший, что из одежды на нем только застиранные армейские трусы, по мальчишески зарделся.
- Ничего смешного, - обиделся он – Куда одежду дели?
- Сейчас Левка прейдет, он все объяснит, – она смешно погрозила крохотным пальчиком – Ты только не дразнись с ним. Лева – он серьезный.
- Я постараюсь – пообещал Сергей.
Буквально, мгновение спустя, будто специально ожидая, когда Сергей произнесет заветные слова, к ним, кажется прямо из стены – настолько непроглядной была темень в углу – вышел высокий нескладный подросток. Чтобы не задевать патлатой головой потолок, ему приходилось сильно вытягивать вперед шею. Это не добавляло ему серьезности, а только делало похожим на мультяшного жирафа. Сергей не смог сдержать улыбку.
Мальчишка остановился на мгновение на границе светового круга от разгорающегося костра, пристально «расчленил» взглядом Сергея. Отчего ухмылка тут же сползла с его лица.
- Опять Луку чуть не сожгла? – со сталью в голосе спросил он девочку и, не дожидаясь ответа на, как понял Сергей, риторический вопрос, протянул ему руку.
- Левка.
- Сергей – представился он в ответ, смешно согнулся знаком вопроса, чтобы привстать, соблюдая приличия. Коснулся сухой ладони мальчика.
- Емеля – поправил его Левка.
- В смысле? – не понял Сергей. Опять эта дурацкая кличка!
- В прямом, – терпеливо пояснил Левка – Ты – Емеля, я – Левка, она – Лука.
- Кукла? – потерялся Емеля.
- Сам ты кукла! Сыкуха эта – Лука.
- А кукла?
- Нафига она тебе? – изумился Левка. – Пластмасса дешевая. Ты идешь?
- Куда это?
- Кино про Нео видел? Ну, старье такое, про Матрицу.
Сергей пожал плечами и кивнул на всякий случай, не найдя в своей памяти ничего подобного.
- Там «гуталин» таблетки давал, синюю и красную.
- И че? – спросил подозрительно Сергей.
- Так вот, Емеля, ты избранный и пришел в этот мир, чтобы спасти его от…
- Левка, прекрати над ним издеваться! – закричала звонко Лука – Он хороший!
Сергей вздрогнул от неожиданности и уставился на нее, ничего не понимая. А Левка вдруг взорвался заливистым смехом.
- Не сы, пехота, таблеток не будет – похихикал он, почти успокоившись – И ты не избранный.
- Я и не су, куда идти? – огрызнулся Сергей. Этот малолетний хлыщ с длинными, под стать росту, седыми волосами, словно персонаж из японского аниме, не нравился ему все больше. До сведенных в судороге кулаков. Левка взглянул насмешливо именно на кулаки. Опять пренебрежительно усмехнулся, скривил тонкую ниточку посиневших губ. Ни слова не говоря, повернулся на каблуках огромных кирзовых сапог, почему-то скошенных в одну правую сторону. Впрочем, и оба сапога оказались правыми. И, подставляя демонстративно Сергею тощую спину в прохудившейся серой шинельке, с болтающимся на единственной пуговице хлястиком, призывно помахал рукой.
Тот глянул на Луку – в смысле, девочку – попытался поймать черный взгляд, но как не старался, выходила какая-то ерунда: он встречал кругом лишь прядь обгоревших пластмассовых волос и розовую плешь под ней. Кукла. Только полные потрескавшиеся губы, мокрые, с отчетливо видимыми капельками серебряных росинок что-то беззвучно шепчут.
Бред какой-то - выругался про себя Сергей, расправил плечи и, как был в одних трусах и тесной компании мурашек, решительно потопал за Левкой.
Было холодно, костер остался далеко позади. Провожатый, плывущий перед ним бренной тенью гнутого гвоздя, провел Сергея тесным бетонным коридором, коротким, но тем не менее, обладающим запутанностью лабиринта. Серые стены, все в подтеках застывшего цемента, бесконечно плутали то влево, то кинувшись однозначно вправо, тут же ловко, с чисто человеческим циничным надувательством, изворачивались обратно.
- Долго еще? – недовольно спросил Сергей у шинели.
- Пришли уже – коротко ответил Левка. – но они все тянулись и тянулись вдоль скучных стен, их широких трещин и, снующих под ногами, как стая веселых дельфинов полупрозрачных крыс. Сергей начал разнообразия считать их хрустальные спинки. Одна, две, три, вот целая семейка: два пузыря величиной с литровую банку и мелкий шкет, доросший до скромных размеров стоваттной лампочки. Они блеснули светляками у него перед глазами и спешно растворились за спиной.
- Прекращай всякую ерунду придумывать! – грубо окликнул Сергея Левка. – Пришли уже!
- Опять? – Сергей недоверчиво огляделся. На этот раз, кажется, действительно пришли.
В темном неуютном подвале , вроде того, где проснулся до этого Сергей, было не то, чтобы очень многолюдно, но был народец, был. На четырех рядах по антикварному старых клубных стульев, не очень часто восседали людишки, люди, человеки. Разных возрастов, фактуры и социального положения. Вот подвыпивший с пролетарского устатку гегемон, он упакован в засаленную спецуху, словно жирная селедка в кусок промасленной газеты «Правда». И есть буквы, а прочитать невозможно. Вот пара ребятишек вцепилась в сухую стариковскую ладонь слеповатого пенсионера. Солдатик расположился вальяжно. Он закинул грязные сапоги на пустующее перед ним сидение. «Дедушка», не иначе.
Три тетки, прибарахленные в одинаковые норковые шубы. Они аккуратно, утайкой лузгали подсолнечные семечки и сплевывали шелуху в общую чашку из-под «Доширака», старую, со следами засохшего бульона. Ну и многие, многие другие, ничем не примечательные, сшитые в общую мозаику толпы, люди. Но объединенные общим выжидательным взглядом в сторону главного украшения странного подвала. На толстом куске, провисшего от стены до стены, энергетического кабеля болтался большой пыльный гобелен. Какие были когда-то украшение практически любого советского дома ( В этом можно удостовериться рассматривая фотодокументы с пьянок и банкетов разнообразных семей, далеких друг от друга как по фамилии так и по расстоянию. Везде они - вездесущие олени). Люди вперили взгляд в рогатых, а рогатые смотрели сквозь людей. И все они чего-то ждали.
За этим импровизированным занавесом наблюдалось суетливое шевеление, суета, оттуда раздавался громкий шепот. Все свидетельствовало о волнительной, кропотливой подготовке к ответственному, скорее всего, артистическому действию.
Неожиданно огромная тетка зычным, отлично соответствующим ее габаритам, голосом гаркнула: «Просим!» Что из ее мясистых губ звучало скорее безальтернативной командой, резким фатальным «пли» у расстрельной ямы, чем просьбой. Шлепнули друг о друга ковшеобразные ладони, рождающие громкие, оглушительные хлопки, отозвавшиеся в тесно помещении перекатистым эхом. Народец встрепенулся, оживился, попробовал вторить бесноватой валькирии. Пока жиденькими хлопочками и нестройным «просим».
Сергей с любопытством поглядел на заколыхавшийся занавес. Сон это или нет, но страха не было, пропала тревога. Даже мурашки, до того обильно пасшиеся на коже солдата, куда-то пропали.
Ткнулась в руку детская ладошка – Лука (девочка, не кукла) строго посмотрела снизу вверх, заглянула ему в глаза.
- Тебя Левка не обижал? – спросила она. Ее голос в помещении, наполненном нарастающим галдежом, показался расплывчатым шепотом, слова читались по губам.
Сергей улыбнулся ей в ответ, отрицательно помотал головой. Захотелось сделать что-то доброе, опекающе ласковое. Он положил ладонь на голову девочке и потрепал ее по грязным спутанным волосам.
- Емеля, Емеля, иди к нам! – Сергей от неожиданности вздрогнул. Рука на голове девочки сжалась орлиной лапой, отчего Лука ойкнула и обижено пнула его по ноге.
- Извини, - рассеяно пробормотал Сергей. Он напряженно всматривался в пеструю галдящую толпу, стараясь найти того, кто выкрикивал глупую кличку. Левка говорил…
- Емеля!
Сергей сжал ладонями виски.
- Емеля!
- Да вот же они, дурила! – прогремел, как гром у самого уха Левка. Глаза сами собой скользнули по толпе, перебирая образы, наряды, фигуры, словно игральные карты. И вдруг застыли на НЕМ, судорожно сжалось сердце. Разрывая устойчивую уверенность в накатившем спокойствии, и оборачивая ее другой, крапленой кровью стороной.
Это был Макс!
Он приподнялся на руках, насколько позволяло тесное деревянное кресло. Его мутные жидкие глаза – все в поволоке – смотрели неотрывно на Сергея. А изуродованное осколком лицо раскрывалось с кукольным постоянством, исторгая совершенно не связанные с его движением слова:
- Емеля, иди к нам!
Сергей сделал небольшой шаг назад и уперся спиной в подставленную Левкой ладонь.
- Ты куда? Сейчас начнется.
- Я пойду отсюда, можно? – жалобно прошептал Сергей.
- Куда? – изумился Левка. На это Лука грозно притопнула ножкой, нахмурила брови. Это было смешно, по детски.
- Не обижай его!
- Да нужен он мне больно! – огрызнулся в ответ Левка. А Сергей увидел в его блестящих глазах – нужен, ох как нужен.
И снова сквозь гул аплодисментов донеслось:
- Емеля, давай сюда, что же ты? Я место занял.
Хлопки в ладоши, как барабанный бой, они выросли из общего хаоса в ритмичное и гулкое бум-бум-бум, и вопли в унисон «просим, просим».
- Сейчас начнется – прошептал заворожено Левка.
- Емеля, не успеешь!
- Просим, просим, просим!
Дрогнула ткань гобелена, поползли его складки по кабелю. Застывшие на нем олени заколебались, заизвивались, словно рогатые змеи. А Сергей с замершим сердцем смотрел на занавес и всеми фибрами души желал, чтобы он никогда не открывался.
- Просим, просим, просим!
- Бегииии! – зашипела с левого уха Лука и неожиданно цапнула его за ладонь острыми детскими зубками. Сергей взвыл от жуткой боли и… Проснулся!
Желтый луч фонаря безжалостно резал Емелю по глазам.
- Не жилец! – подытожил беглый осмотр усталый голос с кавказским акцентом. – Зачем его приволок?
- Жалко – второй голос легко определился, как Ванечки.
Минутная пауза.
- Уберите фонарь, глазам больно – похрипел Емеля. Голос стал неузнаваем, язык слушался с трудом.
- Во разболтался, кочан капустный! Лежи и не вякай, – цыкнул кавказец, фонаря при этом не убрал.
- А помочь, что совсем нельзя? – спросил Ванечка.
- Можно, отчего нельзя? Кокни его по быстрому, всего делов! «Подлянка», к сожалению, клизмой не лечится. А из лекарств у меня только бинты и вата. Еще перчатки резиновые. Могу массаж простаты сделать, вот только с вазелином трудно – кавказец, сильно довольный шуткой, тихо засмеялся.
- Не дури, Док! Ты же бирюльками лечишь, – прервал его Ванечка.
- Лечу, а тебе то дело, какое до этого? Бирюльки есть? Или лаве в кармане греет? Если на каждого замшелого долбоеба сырье тратить – с голоду загнусь.
- Не ссы, с бирюльками помогу.
- Ты как с взрослыми разговариваешь, дитя Зоны, страха нет?
- Есть – ответил Ванечка, - Ну Док, что тебе стоит? Буду должен.
- Ты, мне? – кавказец призадумался, выключил фонарь, отчего все погрузилось в темноту.
- Можно попить? – попросил Емеля.
Молчание в ответ, лишь где-то тонко, но настырно журчит вода. Капли одна за другой, в непрекращающейся очереди, разбиваются о груду грязной посуды.
- Пить, сколько угодно – пробубнил рядом Док, как по себя окрестил кавказца Емеля. – Если жить надоело. Можно еще свет включить – вмиг заколосишься. Жить хочешь, доходяга?
- Угу – проскулил Емеля сквозь навернувшиеся слезы. Теперь ему стало по настоящему страшно. Память, замешанная на дурацком сне вызывала куски реальных картинок, где он снимает с себя защитную маску и трет лицо белой ледяной массой. Движимый каким-то подлым наитием, одержимостью, в попытке оградиться простым понятным действием от сюрреализма ситуации, поставившей давно и надолго его к краю рассудка. Что он доказывал, кому? Мальчишке-уродцу, чье существование само по себе, есть полная насмешка над здравым смыслом.
Емеля заскрежетал зубами.
- Ты слышал, клумба, что малец из-за тебя ко мне в долги лезет? – спросил Док.
- Слышал – кивнул Емеля – Вань, слышишь, не надо в долги! У меня в мешке деньги есть. Диоген за снорка дал, много.
- Вот бля! – выругался Ванечка.
- Что? – полюбопытствовал Док – Денег, по ходу, нет?
- Его «пузырь» там остался, у «подлянки», – сокрушенно ответил Ванечка.- В луже плавает.
-Ну, и сгоняй – не понял Док – в чем, собственно, проблема?
- Сам сгоняй, не полезу я в эту дрянь.
- Тебе ж на нее побоку, вон – жив-здоров, румяный, как колобок. Только к сиськам что-то прилипло – закончил Док, явно намекая на клешню. Он засмеялся кашляющим, похожим на собачий лай смехом. – Ладно, шучу. Не злись. Согласен, лишний раз топать по тем местам не надо – на всякую бабушку найдется гарный дедушка. Сиди тут, подумаем.
Док обратился к Емеле.
- Эй, служивый, есть еще что-нибудь?
- Не знаю – буркнул в ответ Емеля.
- Патроны у него, «пятерка», полная разгрузка. – подсказал Ванечка. – костюм еще, новый совсем.
- Без «рыла»? – усмехнулся Док – Теперь им только от дождя спасаться. Или все-таки в «подлянку» полезешь?
- Не-а!
- Ладно, уговорили – согласился вдруг Док – патроны «пятерка»?
- Угу – закивал Емеля – Восемь магазинов. Еще «калаш», новый почти.
- Ну, голубцы, для аванса сойдет. Только помни, Ванюша, обманешь – прокляну. – наконец поставил точку над торгами Док.
-Обижаешь! – окрысился Ванечка.
Док куда-то утопал, его голос раздался в метрах в пяти от Емели:
- Больной, глаза зажмурь, сейчас свет включать буду.
- Нельзя же! – испугался «больной».
- Красный можно, - успокоил Док – Хоть и недолго. Ну, авось успеем тебя на четыре копыта поставить.
- Почему на копыта?
- Док до аварии в колхозе ветеринаром работал – пояснил Ванечка – Вот все больше бывшим пациентам и помогает, иногда и людишками не брезгует. Ему все одно – лишь бы хабарок поставляли.
Емеля послушно зажмурился. Щелкнул «пакетник», и комната, где они находились, залилась тусклым красным светом, какой был присущ древним фотолабораториям.
- Можно открывать – спросил Емеля.
- Валяй – весело разрешил Док.
Вопреки ожиданиям, комната не имела никакого отношения к медицине. По крайней мере, в ней отсутствовал белый кафель, стеклянные шкафы с медикаментами и не было на стенах банальной настенной агитации про тщательно помытые руки и половую развязаность. Больше она походила на камбузную мойку, где Емеля, будучи «духом» безвылазно отбывал наряды по кухне. Вдоль шершавой, в бесчисленных следах от пуль, стены монолитно гнездились три чугунные ванны. Средняя расколота пополам широкой поперечной трещиной, ведущей начало от неровной дыры величиной с кулак.
У противоположной стены стоял разделочный стол из нержавеющей стали. На нем то Емеля и имел удовольствие лежать. С высокого, метра четыре , потолка тускло сиял зарешеченный плафон. Лак, которым была закрашена изнутри стеклянная колба, прогорел в некоторых местах и пошел пузырями. Отчего присутствовали абсолютно все оттенки красного: от нежно розового, до бурого, почти черного, как цвет свернувшейся крови.
Рядом, на расстоянии вытянутой руки, стоял Ванечка. Его Емеля сразу узнал по необъятному балахону. Док же, а это был он, возился в железном ящике на стеллаже почти у выхода. Это был крупный мужчина с густой растительностью на лице и длинными растоманскими сосульками волос. Их стягивал обруч прибора ночного видения, окуляры которых Док сдвинул на лоб. В красном полумраке он чудесно обходился и без них.
- Привет – без особого энтузиазма поприветствовал Емелю Ванечка.
- Где, мы? – Емеля приподнялся на локте. В голове зашумело, в затылок ударила жуткая боль, а глаза застила чернота. Он заскрежетал зубами и опять уронил голову на жесткий стол.
- Не понял еще? – удивился Ванечка – Это ж Док, Болотный Доктор. Типа, легенда.
Боль в голове постепенно затухала.
- Странно – еле слышно, через силу прошептал Емеля – В легендах он добрый, как Доктор Айболит. А это – барыга какой-то.
- Ща за барыгу ответишь, недоумок, - весело пророкотал от входа Док – В зомби превращу.
-Извините – растерялся Емеля, он был уверен, что говорил очень тихо.
- Бог простит. Пудин тоже, говорят, слепых добрым словом поднимает. Сразу, как в сортире их намочит.
Тем временем Доктор деловито осмотрел разгрузку и остался доволен. Бросил увесистый «лифчик» на нижнюю полку стеллажа. Взвесил зачем-то на руке автомат и отправил его туда же.
- Действительно, почти новый – уже умиротворенно промурлыкал он. Подошел к столу, вытирая запачканные об автомат ладони чумазым полотенцем. Вблизи Доктор выглядел несколько иначе. Крупный вдали, рядом он, зачем-то сгорбившись, стал похож на пузатого, необъятной ширины карлика. Или, скорее, гнома. Густая, блестящая от обильной седины, борода добавляла гномьему образу реалистичности. Когда-то орлиный нос носил следы страшного перелома, он был просто смят внутрь. Отчего сказочный персонаж мгновенно обретал прозаический антураж алкогольного баклана, многолетнего постояльца дешевой обрыганой забегаловки.
Он бесцеремонно отодвинул Ванечку в сторону, надел на руки медицинские перчатки.
- Ну-с, на что жалуемся больной? – Док сцепил пальцы в замок , хрустнул суставами. Затем уверено расстегнул застежки защитного комбеза на Емеле, пуговицы на телогрейке, и ножом, незаметно появившемся в руке, разрезал тельник. Быстро включил фонарь, мгновение сосредоточено смотрел на его грудь и тут же выключил его. С досадой в голосе и с некоторым участием в голосе, как показалось Емеля, крякнул, пристально посмотрел ему в глаза.
- Хреново? – упредил Ванечка Емелькин немой вопрос.
- Не то слово, - Доктор почесал бороду кончиком ножа. – Шевелится уже. Как он не развалился, ума не приложу. Слышь, малой, - в черных глазах доктора мелькнула озорная искра – Может, тебе клизму сделаем – и дело с концом. Ладно, ладно, не трясись, – он успокаивающе помахал перед лицом больного рукой, откуда забыл убрать нож.
- Задаток я взял, что-нибудь, да сделаю. Давай, джигит, разоблачайся. Сможешь?
Емеля утвердительно кивнул, аккуратно, с Ванькиной помощью уселся на столе. Стянул с себя одежду, кинул ее под стол, и улегся обратно на столешницу.
- Не холодно? – полюбопытствовал Доктор.
- Нет – признался Емеля, он действительно ничего не чувствовал. Тело онемело, только внутри билась и перекатывалась тупая боль.
- Ясно – кирдык. – констатировал, как само собой разумеющееся, Доктор. Затем обратился к Ванечке – Принеси ящик желтый с ручкой на крышке. Вон там! Да, левее. Ну и бестолочь же ты!
- Не видно ж нихрена! – обижено огрызнулся Ванечка.
- Ой, не тренди, морда мутантская! Ты в темноте, как кот видишь. Мне то не надо киздеть!
- Знаток хренов! - совсем беззлобно ответил Ванечка – Вот и лечил бы коров с бычками.
- Я и лечу: то козлы друг дружке дырок насверлят, то кровососу лапу отстрелят, то…
Вот, этот, этот! Тяни его сюда!
- Вот, бля! – Ванечка вытащил из под стеллажа тяжелый ящик, подволок его к Доктору.
- Ставь на стол!
- Так тяжелый – возмутился Ванечка, но ящик послушно водрузил у ног Емели, куда указал Доктор.
- Ма-ла-дец! – с расстановкой протянул Доктор и потрепал Ванечку по загривку, как-то странно, как ласкают между ушами послушную собаку. – Иди пока на диване поваляйся, а мы с кустом начнем, пожалуй.
Он приоткрыл ящик.
- Зайчик попал под трамвайчик, и отрезало, значит, ему ноги,- пробубнил Доктор – Больной, пальцами пошевели. Так, работают. А правой? Слабовато. Айболит, говоришь? – Доктор взвесил в руке впечатляющих размеров шприц, наполовину заполненный мутноватой жидкостью зеленого цвета с металлическим отливом.
- И пришили зайчику ножки, снова он побежит по дорожке. А там опять трамвай. Правда, больной? Закрой-ка, милый, глаза! Закрывай, говорю, тебе же лучше, дурень!
- Колоть будете, куда? – спросил Емеля
- Ага, колоть. Передовая медицина: любую заразу одним уколом, как триппер. Ты б не болтал, а зенки закрывал. Не томи душу медика.
Емеля автоматически послушно зажмурился. Док тут же бросил под стол нож, перехватил шприц двумя руками, и по инквизиторски занес его над головой, иголкой вниз. В черных глазах блеснул хищный, с сумасшедшинкой огонек.
- Нет! – Емеля, который имел неосторожность увидеть это, рванулся вбок.
- Лежать! – рявкнул Доктор. На голову Емели обрушился удар пудового кулака. Боли не было, бухнуло, как палкой в подушку. – Ванька, держи его!
Подскочил Ванечка, схватил Емелю со стороны головы за руки и прижал как тисками к столу.
- Бля! Ноги бы ему перехватить! – проорал Доктор. Сам тут же запрыгнул на стол, навалился Емеле на живот – Ссссука! Ща сам этой херней обрасту, кто колоть будет? Лежать, падла!
- Может, наркоз? – крикнул Ванечка у самого уха.
- Какой, накуй, наркоз?! Эта Буда в нем кислоту сожрет. Лежать, мудила! Ванька, держи крепче!
Снова на голову Емели обрушился удар, еще и еще. Он изогнулся дугой, скинул одну Ванькину руку, снова получил по голове, перевернулся, уклоняясь, на другой бок. В этот миг его ошалелый взгляд встретился с дикими глазами Доктора. Вспыхнула красным факелом непомерно толстая игла – новый удар по голове – его опрокинуло на спину.
- Фиксируй! Бля, ремня нет! – проорал Доктор, и, воспользовавшись мгновением, снова занес над головой шприц – Держи, твою мать!
Мелькнула в воздухе красная искра, Емеля взревел не своим голосом. Мощно, как орал бы в агонии раненый зверь, все еще готовый бороться и бороться за свою жизнь. Не считая ее вдруг никчемной, пустой. Вот оно – событие, стирающее порожние размышления о добре и зле, о смысле Пути. Жизнь – вот и весь смысл. Просто и, возможно, горько. Просто – жизнь.
Жуткая боль разорвала легкие, стукнула под горло, опрокинула навзничь и без того пошатнувшееся сознание. Он мощно, без надежды остановиться, как снежная лавина, куда-то уплывал. Унеслись далеко-далеко Док, Ванечка, багрового цвета страшная комната. Почти физически оформленные в шипастые разноцветные фигуры мысли. Промахали мягкими крыльями далекие звуки плещущейся воды, а ее капли с массивностью камнепада вырывали из него мягкие масляные куски. Они разносились от него в разные стороны, вертелись в вихре, складывались петлями в миллионы парсек, чтобы снова разбиться на множественное Ничто. Крупная капля зеленых чернил капнула сверху, снизу – отовсюду, потекла вширь, сжирая все. Осторожно, нехотя, она вдавила внутрь все, что так рвалось наружу, заставив умереть нарождающееся, сохнуть и гаснуть, меркнуть светлое. Он, только снова обретя тело, вытянул в стороны тонкие отростки ручек, сжатые до рудиментов ножки, и начал падать в нее. Гасли, как мыльные пузыри звезды, закручивались меж пальцев вихрями турбулентности туманности. Становилось темнее и темнее, пока с последним солнцем на его ногте не пропал последний лучик света.
Тьма.
Сергей отрешенно смотрел на свою ладонь, на которой, вцепившись в нее зубами, висела нелепая кукла. А в ушах все так же шипело змеиное Лукино «Бегииии».
- Просим! Просим! Просим! – скандировала офанатевшая толпа.
Черный карлик в засаленном до блеска балахоне волок в сторону гобелен по, раскачивающемуся в такт воплям, кабелю.
- Просим! Просим! Просим!
На миг Сергею показалось, что гортанные крики начинают превращаться в грохот автоматных очередей. Шелест, шелест, шелест и удары кувалдой по ушам. Он сжался.
Лангуст, которого Сергей сразу же увидел в первом ряду, встал. Не прекращая хлопать в ладоши, повернул голову к Сергею. Разорванные щеки опять разверзлись, то ли в немом укоре, то ли в вопросе.
- Зачем, Максик, зачем? – прошептал Сергей. На подбородке повисла крупная слеза, упала вниз, за ней набухла вторая. Они с шипением, словно на шипящую сковороду, посыпались градом на земляной пол под ногами Сергея.
- Сейчас начнется – произнес над самым ухом Левка. – Ты куда уходил?
- Что начнется? – Сергей намерено проигнорировал вопрос подростка.
- Известно что! Фокусы! – Левка посмотрел на него, как на последнего в мире придурка.
Сергей пожал плечами, стряхнул с руки куклу и вытер о семейные трусы обслюнявленную ладонь.
Занавес раскрылся, представляя вниманию публики немую и, пока еще, застывшую сцену. Мама. Диоген. Карлик.
Мама ничуть не изменилась, с тех пор, как она являлась ему во сне после его попытки самоубийства. В кунге ЗиЛа. Будто наскоро вырванная единым рывком из ткани грез от своих грядок с морковкой. Все так же на голове ее красовалась дурацкая бейсболка, а руки не избавились от рабочих перчаток с комками сырой земли. Не хватало только ухоженных морковных рядков.
- Ма? – позвал Сергей. Его голос прозвучал в наступившем молчании жалобным овечьим блеянием. Он вызвал немедленное шиканье со стороны ближайших к нему зрителей. – Но он все равно повторил – Ма!
Фигуры на сцене ожили. Расправил полы, рваного пулями, ОЗК Диоген. Его покалеченное лицо исказила гримаса, должно быть, означающая улыбку. Он повел глазами из угла в угол зала. На миг задержался на Сергее. Буквально, цапнул его короткой искрой, и утек в сторону.
Карлик же театрально, даже чересчур, поклонился. Он коснулся высоким шишковатым лбом толстого слоя пыли на досках сцены.
- Сейчас начнется! – снова прошептал над ухом Левкин голос. Сергей скосил на него глаз: подросток действительно излучал благоговейный трепет перед предстоящим представлением.
Начнется – произнес про себя Сергей – Что начнется? И что здесь делает Ма?
Снова в ушах прошелестело Лукино «бегииии», неявно, не вслух, словно спустившись с верхних этажей черепной коробки. – Куда бежать, от кого? Из этого театра абсурда, где придуманные герои занимаются с воодушевлением придуманными вещами?
Мама вытянула перед собой ладонь с отведенным в сторону большим пальцем, будто демонстрируя, что в ней ничего нет. В зале зависло физическое ощущение натянутой струны. Кто-то на задних рядах от нетерпения вздохнул, но тут же прервался, словно выключился, как бы испугавшись собственной оплошности.
Мама вдруг прикрыла большой палец ладонью другой руки, а когда убрала ее, то, естественно, пальца там не оказалось. Простой пример детсадовского волшебства.
Зал взорвался овациями. Люди улюлюкали, орали. Тетки в мохнатых шубах, рассыпав семечки по длинному ворсу, нещадно хлопали в ладоши. Немногочисленные дети вскочили на стулья, взобрались на колени своих и незнакомых взрослых. Все топали ногами.
- Браво, браво, браво!
Массовая истерия постепенно докатились до резонанса, и, в конце концов, шквальный топот, грохот ладоней, крики радости слились в гулкое бум-бум-бум. Как жуткая очередь из Гаусса.
А мать с маниакальной настойчивостью продолжала демонстрировать этот фокус снова и снова. С виртуозностью, меняя руки с левой на правую, с правой на левую.
- Ма! – опять позвал Сергей. Розовая кепка скатилась с ее головы на пол, а волосы, обычно тщательно уложенные, рассыпались по плечам седой паклей. Лицо вдруг начало морщиться, ссыхаться, словно груша, и так же чернеть. К спертому воздуху подземелья добавился противный запах разложения.
- Браво, браво, браво!
- Ма! – заорал сквозь удары Гаусса Сергей, но он уже видел, что это была не его мать. И та скверная женщина, что смотрела на него в ЗиЛе тоже не его мать! Он все время обращался с этой мерзкой старухой!
Матовая чернь ее зрачков покрылась частой рябью и заполнила белки до самых век. Мгновение – и она пробралась за них. Страшная старуха повернула к нему свое лицо, коснулась Сергея холодным скользким взглядом, а затем заглянула куда-то ему за спину.
Повторялась история с поездом, Ванькой и мертвым Максом.
Сергей вздрогнул и, как и тогда, резко обернулся.
На месте, где стоял раньше серьезный Левка, возвышалось странное существо. Тощее долговязое тело венчала что-то с трудом обзываемое головой. Будто кто-то вырезал из толстого куска картона силуэт человеческой головы в фас, заодно с высоким «цилиндром». Глаза-дыры и такая же дыра – рот, узкий, с опущенными в низ уголками. Нос, даже нет – скорее, птичий клюв, мясистый и сильно изогнутый к вытянутому вперед подбородку. Как у попугая. Только один нюанс – сделано все это было не из картона, а из цельного куска черного гранита.
- Нравится? – спросило ОНО.
Сергей невольно сделал шаг назад, потупил взгляд.
- Нет, это же смешно!
- А что – не смешно? – существо протянуло к нему человеческую ладонь – Возьми меня за руку, и тебе ничего не надо будет бояться.
- Я не боюсь – Сергей тряхнул головой, сделал еще шаг назад. Уперся задницей в ряд сидений. Зал затих, словно выключили звук. Стало слышно многоголосое сопение, мерзкое мокрое причмокивание, покашливание. Тройка лицедеев на сцене почему-то спеклась в огромные, как термитники, кучи. Они поблескивали в свете керосинок.
- Так лучше? – спросило ОНО. Сергей молча кивнул.
- Я думал, тебе понравится представление, мы все старались.
- Чему там нравиться? – спросил Сергей, а молча произнес: «Кто это – Мы?».
- А, по моему, оригинально.
- Детский фокус.
- Детский? – не поняло существо, ОНО наклонило на бок каменную голову. Могильная плита цилиндра коснулась с грохотом ржавой трубы парового отопления. – А ты ИЗМЕНИЛСЯ, Емеля!
- Я не Емеля, я Сергей! – заорал он в ответ.
- Дурачок мелкий – существо покачало головой, снова вызывая грохот коммуникаций, грозя при этом их обвалить. Оно не обратило на это внимание и продолжило:
- Сережа то – он тут, в одних трусах, среди толпы мертвецов. На, как ты сказал, дурацком представлении, и какая-то нечисть изображает его мать. И ему не страшно. Ведь не страшно, скажи?
Сергей снова поежился, но скорее от холода, чем от страха.
- Я не боюсь! – согласился он.
- А Емеля боится, жутко, до усеру - сказало ОНО. – Хочешь ему помочь – иди за мной.
- Мне нет дела до него, я вернусь домой! – снова сорвался на крик Сергей.
- Ты уже дома. К той женщине, что когда-то звала тебя сыном, ты никогда не вернешься. Слышишь, никогда?
- А он?
- Емеля? Тем более.
- Бля! – выругался Сергей и схватился за голову. – Я ничего не понимаю, у меня башка трещит. Ведь это – сон?
- Сон – согласилось ОНО неожиданно быстро.
- А там? – Сергей ткнул указательным пальцем в потолок. Внутри каменой головы загрохотало, Оно смеялось.
- А это ты сам выбирай, где у вас с Емелькой сон. Ну, так пошли?
Опять Лукино «бегииии», скрипучий шепот. Сергей покосился на черный провал коридора в помещение, где он очнулся в тепле и соседстве с добрым ребенком, пристально посмотрел на пластмассовую куклу. Затем резко развернулся и побежал в темноту.
- Гляди, Док, вроде не растет,- голос Ванечки звучал отдаленно, будто сквозь вату.
- Не растет, не растет – недовольно пробурчал Доктор – Слышь, шкет, из восьми магазинов двести сорок патронов не получается – или я считать не умею. Один только на половину забит.
- Где считал?
- Да вон, в шапке лежат. Ты по карманам своим посвисти, может, найдется пропажа?
- Еврей херов! – в голосе Ванечки прозвучало разочарование. А по железу градом застучали притыренные «маслята».
- То-то! – одобрительно пророкотал Доктор. - Не забыл, это аванс?
- Не забыл.
- Вообще-то я – армянин.
- ?
- Ну, ты меня евреем обозвал.
- Слышь, армянин, ты – Доктор! Хабар взял, лечи, давай. А то – только киздеть! Шашлычник, блин, – не выдержал Ванечка.
Вопреки Емелиным ожиданиям, Доктор ответил вполне спокойно:
- А некуда спешить. При керосине не поймем, как «подлянка» себя чувствует. Солнца подождем, – запахло сигаретным дымом – Кури, Ванек. А ты прославил солдатика.
- Как это? – изумился Ванечка.
- Сейчас в Сетке хуторок ваш «Емелькиной подлянкой» зовут, – пояснил Доктор.
- Тоже мне – радость!
- А что? Бухта Золотой Рог, мыс Доброй Надежды, пролив Лаперуза, «Емелькина подлянка»: по-моему - красиво.
-Ууууу! – Ванечка взвыл волком – Достал!
- Ладно, не кипятись – примирительно успокоил его Доктор. – Сейчас солнышко взойдет – повезем зайчишку на освещение. Только уговор: заколосится - вали его нахрен. Мне тут зараза не нужна!
- Угу – беспрекословно согласился Ванечка.
- И аванс остается мне, чтоб без дураков.
- Ладно, господин козлоправ.
Емеля полежал некоторое время неподвижно, осваиваясь с неприятной вязкой тяжестью во всем теле. Скулы сводил металлический привкус, резал нос запах ацетона.
Заходила под спиной поверхность стола, задребезжали по полу разболтанные колеса. Его куда-то везли. Куда, куда! – подумал он – На освещение!
В ушах застряла бесстрастная фраза, оброненная Доктором: «Заколосится – вали нахрен!». Емеле стало страшно, так, что засосало под ложечкой. К горлу подобрался привычный комок тошноты. Он попробовал пошевелиться – тщетно. Так и есть, привязали, суки! Теперь точно – кранты!
- Гляди, дядя Доктор, пальцами дергает, – сквозь грохот колес прокричал Ванечка.
- Пальцами, это – хорошо, – сказал Доктор. Пропел хрипло – Пришили ушастому ножки, он опять побежит по дорожке, - вдруг выругался – Черт! Аккуратнее, тут баллоны кислородные лежат. Давай, давай, свой конец левее заводи! Вот так и стой, сейчас засов открою.
Неприятно заскрежетало железо о железо. Гулко грохнула открываемая дверь. Сквозь плотно прикрытые веки Емели ударило яркое полуденное солнце. Он весь сжался от страха, будто в бестелесном луче воплотился удар закаленной стали. Мышиное сердце захлопнулось. Жестокими песчинками песочных часов побежали секунды, каждая из которых, выпадая, уносила с собой в небытие годы и годы его жизни.
- Вроде ничего не происходит – довольно произнес Доктор – придется тебе, Ванюша, гончить за «молодильными яблочками».
- Давай еще подождем.
- Ты будто не рад – усмехнулся Доктор. – Не хочется в рабство, негрилла? Конечно, подождем, мне, если честно, за этим пакетиком рассады еще неделю наблюдать. И это - как минимум. Ну, ты пока припоминай, где какой хабарок прикопал.
- Жид – сказал Ванечка.
- Жид – согласился весело Доктор.
Они выкатили стол подальше от тени, под прямые солнечные лучи. И продержали его там еще минимум час. Ничего не происходило, если не считать, что у Емели ужасно разболелась спина и затекли конечности.
- Развяжите меня – попросил он шепотом, язык от обезвоживания распух и карябал нёбо мелким наждаком.
- Ишь чего! - язвительно пробурчал Доктор – Терпи.
Он терпел все время, до самого вечера. Затем, с наступлением сумерек, его закатили обратно, в операционную.
Емеля, уставший бороться с болью в спине, иссушающей жаждой, безропотно терпел все. Да, сначала он умолял его отпустить, налить хоть стакан воды, но вскоре сдался, ему просто не оставили другого выхода. Он превратился в безвольное бревно, безвольно наблюдал, как Док втыкает в него какие-то иголки, обвешивает проводкой и капельницами. Его регулярно по утрам вывозили на воздух – безразлично, что там, солнце или дождь, лишь бы было светло. Затем Доктор тянул из него, словно рехнувшийся вампир, неживую Емелину кровь. Почему неживую? Да, просто неживая, и мертвой ее он назвать не решался. Иногда Емеля проваливался в тревожное забытье, которое сложно назвать сном. Так, балансирование над пропастью. Все, лишь бы не сорваться в страшный подвал, где его ждало каменное чудовище, к нему он боялся возвращаться больше, чем тихо умереть. Розовые грезы об оставленном сотни лет назад доме наплывали мягкими добрыми облачками и спокойно носились прочь, оставляя место по грозовому черному небу будней. С каждым разом воспоминания делались более прозрачными, нереальными, они растворялись в тревожных снах, беспорядочных мыслях, перепутывались с ними, чтобы смешаться в единую массу Чужой памяти. Он сильно пугался этого и тратил уйму усилий на ежесекундное вычленение из нее теплой домашней шелухи. Крупицу за крупицей Емеля отсеивал драгоценные воспоминания, они копились у него перед глазами веселым роем – мама, отец, школа, редкие друзья, побег из части… А затем дружно, всем гуртом проваливались обратно. И только картины событий последнего месяца, персонажи его одиссеи, прочно гнездились совсем рядом. Матрешка… Ведь все равно жалко ее.
И все время близко мрачный Доктор, снова яркий свет в лицо, капли холодной весенней мороси, опять свет, но уже серый. И опять – мрачный Док.
Его уставшее лицо уже не украшала, ставшая неотъемлемой маской, ехидная улыбочка. Иногда Док, дождавшись, когда под клиентом наберется достаточно вонючей дряни – смесь его испражнений и едких смолистых выделений кожи – грубо, прямо из ведра, окатывал стол, и Емелю заодно с ними, ледяной водой. Накачанную тут же ручной помпой. Ближе к окончанию недели у Емели поднялся сильный жар. Ломота в суставах и блаженная муть горьким ластиком стирали полупрозрачную границу, на которой Емеля бился словно тупая, но настырная муха в окне. Казалось, расправь крылья ласточкой, вытяни каменную спину, оттолкнись ногами-гирями и скользни в серебряную пургу. Где нет боли, а страх ничтожно мал. Почти невидим. На грани тихого восторга, перемещающегося во взрывную радость от свершившегося риска. Вот мелькнет ненароком в разрыве серебра дом, детство беззаботное с его такими архиважными проблемами, с высоты старшего родительского возраста кажущиеся муравьиным шевелением. А ОН ЗДЕСЬ! Под блестящим покровом облаков, чересчур взрослый для своих двадцати лет, и немеряно высокий. Он с интересом расшалившегося Бога наблюдает за тем, что твориться внизу.
Вот смешной, до нельзя, Лапша о чем-то спорит с Сидорычем, ржавеет в разрыве облаков злополучный ЗиЛ, а вот кто-то волочет на спине другого человека. Он устал, его шатает, подгибаются под тяжелой ношей ноги. И только сжимает крепче зубы. Он кричит, материт самого себя, продолжает медленно тащиться вперед к уже видимой крыше ангара МТС. Емеля сам от неожиданности вскрикнул. Человек молился. Он, как мог, задрал к небу голову, пересохшие окровавленные губы зашептали что-то, сквозь изумленного Емелю. Это был Молох, а на его спине лежал Лешка Крокус, с мертвенно бледным лицом. У Лешки не было руки.
- Эй, сопляк, жив? – Емелю трясли за плечо.
Он нехотя открыл глаза, с трудом отходя от нелепого сна. Перед ним стоял бородатый мужик. Емеля с трудом напряг память, она нехотя, будто делая одолжение, подсказала « Болотный Доктор».
- Я жив! Доктор, можно воды? – прошептал он.
- Теперь можно – Доктор поднес к его губам алюминиевую кружку. Емеля сделал пару жадных глотков, закашлялся, разбрызгивая воду по одеялу.
- Тихо, тихо – доктор обтер его подбородок серым вафельным полотенцем.
- Где я?
- В рифму ответить? – Доктор оскалил желтые зубы. – Считай, что дома у меня.
Опять неуслужливая память подтолкнула воспоминания об изуверском чудо-уколе, но странно – челюсть не болела. Он притронулся ладонью к скуле, потрогал височную кость. Удивительно, даже ссадин нет. Только кожа какая-то приятно шероховатая, будто плюш.
- Что со мной, Док? Я выживу? - Емеля прошелестел с трудом банальную фразу всех безнадежно больных, но вдруг, ставшую для пересохшего языка длиной-предлинной.
В конце ее, на звуке «у», в горле резко запершило и Доктор впихнул в протянутую Емелей руку кружку с водой. Спокойно, склонив голову набок, сквозь нависшие над глазами пряди волос понаблюдал за пациентом. Без единого звука дождался, пока тот перестанет жадно глотать воду. Принял обратно кружку и, наконец, ответил.
- Не хотелось бы тебя огорчать. – Он почесал бороду – Как бы это сказать по проще?
Емеля напряженно ждал.
- Немедленный писец я отложил. – закончил Док.
- Как это? – изумился Емеля.
- Жить будешь, только как, вот это вопрос. – Доктор смешно развел руками.
В сердце Емели должно было защемить, но, увы, не защемило. И особо испугали не двусмысленные слова Доктора, а именно отсутствие, ставшего с недавних пор, привычным, чувства страха. Он безумным бревном, как заготовка под Буратино, лупал на Доктора глазами. Знал, он ведь твердо знал, еще тогда, когда поплелся за мутным дедом в его поганое жилище, что добром все это не кончится! Но так хотелось вырваться из захватывающей жути, чтобы не тряслись по заячьи поджилки, и не сжимался предательски мочевой пузырь, угрожая превратить его в вечного зассанца. Тогда он это знал. Но теперь он НЕ БОЯЛСЯ!
Емеля моргнул, достаточно долго, чтобы Док посчитал, что он закрыл глаза. И, успокоившись, распахнул их снова.
- Молодец, - похвалил его Доктор – другие бы укакались. Молодец. Продолжим?
Емеля кивнул.
- Изменила тебя «подлянка», - Док снова сделал короткую театральную паузу. Но Емеля, хоть и чувствовал, что Доктор ожидает встречного вопроса, промолчал. Лишь в голове бахнуло – Изменила! Все!
Разочарованный Док вздохнул:
- Жрать тебя она пока не станет, колосьев не пустит. Тут уж поверь старому ветеринару. Но… - он глянул вглубь пустой кружки, которую продолжал держать в руках. – Жить в тебе очень хочет, очень-очень. Ты уж извини.
Емеля немного помолчал, переваривая услышанное.
- Что со мной будет? – наконец спросил он.
- А бес его знает! Живи – поглядим. – Доктор повертел кружку в руках, поставил ее на прикроватную тумбочку. – Она сейчас кроит тебя, как ей удобнее, и насколько позволено. Под себя. Изменишься.
- Как Ванечка?
- Ну, не обязательно. Может, какой новой тварью вырастешь. В общем, поздравляю – ты МЕСТНЫЙ!
Емеля заскрежетал зубами.
- Ладно, расстраивайся так, старичок. – Доктор похлопал его по ноге под солдатским одеялом, успокаивая. – Что с тобой станется, я и в самом деле не знаю. Поглядим.
Доктор встал, чтобы уйти.
- Постойте! – Емеля схватил его за рукав.
- Что?
- Я домой хотел, у меня мать с отцом старые – не переживут. А я здесь не смогу, так…
Если, как Ванька, или эти, с хоботами – пришейте меня. Что вам стоит?
Доктор пристально просверлил его взглядом.
- Емеля… - начал он.
Емелю кольнуло в затылке:
- Я не Емеля, я – Сергей! – в горле резануло, он сорвался на кашель.
- Сережа, - вдруг покладисто поправился Доктор. Выдержал четкую паузу и грустно продекламировал четко, с жесткой, не терпящей возражений расстановкой, будто заколачивая гвозди в гроб. – Домой ты, Сережа, уже никогда не вернешься. Что хуже всего, даже в цинковом гробу. Прости.
А в заслезившихся глазах Емели на миг мелькнул страшный идол с плоской каменной головой, сквозь глаза-дыры которого просвечивал тусклый ряд, горящих вполнакала ламп.
Емеля завыл, откинувшись затылком на подушку.
- Прости, дорогой – снова извинился Доктор и вышел за дверь.
День проходил за днем, неспешно и муторно. В скопившемся однообразии Емеля все ждал, когда живучие семена «подлянки» начнут его менять. Но ничего особенного не происходило. Лишь несколько изменилось зрение – начал резать глаза чуть заметный, словно редкий пушок, ореол вокруг предметов. Услышав об этом, добрый ветеринар пожал плечами и пробормотал что-то насчет параллелей с воздействием ЛСД. А на последок хохотнул: «Будешь теперь всегда под кайфом». Затем удалился в кабинет по своим Докторским делам.
К концу резиновой недели появился, наконец, Ванечка. Коротко взглянув на осунувшегося Емелю, он только кивнул, а потом заперся с Доктором, где они о чем-то долго и оживленно спорили. Все закончилось громким Ваниным:
- Ну, ты - барыга!
Когда Ванечка вышел из кабинета, на его лице, несмотря на стоящий там ранее агрессивный ор, была довольная улыбка.
- Все, сторговал, теперь мы в расчете, – пояснил он. Уселся верхом на табурет рядом с Емелей, извлек пачку сигарет, неспеша закурил.
- Как ты? – спросил он.
- Живу. – Емеля пожал плечами.
- Не сильно тебя плющит?
- Терпимо.
- Вроде нормально выглядишь, только вся морда в точках – Ванечка внимательно рассмотрел его лицо.
- Док говорит – пройдет, – равнодушно ответил Емеля.
- Брешет – заверил Ванечка, затушил сигарету о ладонь и сунул бычок за ухо.- Пошли на улицу, поговорим.
Емеля поднялся, накинул на голые плечи телогрейку.
- Пошли!
Они вышли во двор. Занимался вечер, теплый южняк гнал по небу облака под очередной заряд мороси. Уселись рядом на кусок кирпичной стены, останки давней пристройки.
- Как ты? – безсвязано спросил Ванечка.
- Ты уже спрашивал, – ответил Емеля. Он уставился в точку на Болоте, где, как ему показалось в прошлый раз, он видел самого настоящего аиста. Сейчас его там не было. – Фигня всякая видится.
- Например?
- Вот у тебя рыжие лучики на спине, как иголки.
- Я знаю, – согласно кивнул Ванька.
- Врешь! – изумился Емеля. – Я думал, с ума схожу.
- Сам ты. - Ванька усмехнулся, – у таких как я, Док - Местных.
- И Док? – не поверил Емеля.
- И Док. – Ванечка кивнул – Ведь ты меняешься, Емеля, доктор сказал, что скоро.
- Что, у меня рог на лбу отрастет? – Емеля заиграл желваками.
- Нет, скорее всего. Но что-то поменяется – всегда так, хорошо, если сильно глубоко. Но, кто знает?
Емеле вдруг представилось, что он задорно плещется в болотной жиже, с противогазной маске на морде. А Ванечка стоит над ним, как тогда, у хутора, и орет на ухо: «Емеля, не снимай маску!».
- Гадство какое!- поморщился он.
- Забей – посоветовал Ванечка.
Емеля повел ладонью по щеке. Мягкий плюш податливо еле заметно колыхнулся.
- Гадство! – повторил он – проклятая Зона.
В наступившую паузу вклинился настойчивый стрекот насекомых, издалека, примерно оттуда, где раньше стоял аист.
- Мне, когда меня плющило, фигня какая-то привиделась, – начал задумчиво Емеля.
- ?
- Концерт дурацкий в подвале. Диоген, мамка моя, Макс – Емеля сглотнул слюну, поправился – Лангуст.
- Бывает, – равнодушно сказал Ванечка. Он смотрел вдаль сквозь стелющийся по болотам туман.
- И странный тип с каменой башкой, – закончил Емеля. Ванечка повернул к нему голову.
- И что?
- Говорит, пойдем со мной. Куда, зачем – не сказал. Руки тянул.
- Ну, тут ничего странного - он всем путешествие с ним предлагает.
Емеля округлил глаза:
- Ванька, это ж сон? То есть - всем?
Ванька сплюнул под ноги, достал из-за уха бычок, размял его пальцами:
- Сон, конечно сон, только это первое, что я помню с рождения, – он выкинул рассыпавшуюся сигарету, проследил взглядом, как ветер подхватывает обрывки бумаги. Удрученно вздохнул – С рождения здесь!
Он встал, потянулся, отряхнул пальто:
- Хорош лясы точить, пойдем, холодно.
Прошла еще неделя. Док, вдруг ставший сухим и неприветливым, всем своим видом намекал, что его научный интерес исчерпан, хабар получен, и пациенту с проводником пора бы удалиться.
Емеля лежал на скрипучей панцирной койке, было темно и зябко. Но он не торопился натягивать одеяло до подбородка. Его что-то беспокоило. Что?
Пустая ночь, совершенно пустая. Пустая? - Емеля коснулся рукой лица. - Почему?
Ему стало страшновато. Совершенно чистая, необремененная памятью голова смотрела через прозрачные глазницы в потрескавшийся потолок. Кто он, что он здесь делает?
Емеля натянул, наконец, одеяло на шею, зажмурился и закрылся им с головой.
Озноб не отпустил. Кто он? - Он начал напряженно рыться в себе и не находил ничего кроме стертых карандашных рисунков, у которых никто не потрудился даже прорисовать тени. Все плоское, бледное и не говорящее ни о чем. На тумбочке еле слышно тикал будильник. Вот, обрадовался Емеля, Док! Рисунок начал наливаться красками, обретать объем, Емеле даже показалось, что он начинает понимать его характер. Дальше пошло легче, картинки одна за другой преобразовывались, приветливо махали ему руками, скалили зубы, ругались и плакали. Он узнавал их и тут же вцеплялся, как щенок в косточку, намереваясь не отпускать никогда. Постепенно, шаг за шагом, его труд не пропал даром, и серия несвязанных рисунков сложилась в плотную, но еще тощую колоду, которая являлась его, Емелиной, жизнью. Он — Емеля, находится в жилище Болотного Доктора, а на соседней койке сопит его проводник, Ванечка. Почему подростка зовут, как малыша? Это же просто — на куртке было написано «Ванечка Прохоров», и Зона прозвала его так же. Ну не по фамилии же его называть? - Емеля поморщился — Фамилии, это что за фигня?
И тут ему услужливо память преподнесла тощее второе дно: Сережа Приходько - солдат, потом дезертир, мама, отец, друзья. Будто воспоминания из сна, далекого-далекого, сложенные воедино с подвалом, смешной девочкой Лукой, Левкой, каменным идолом. Нелепым концертом. Он испугано, словно боясь упустить шанс вернуть все обратно, начал выдергивать явь от паразитирующих видений. Док говорил: «ты изменишься», неужели это оно, и он потеряет все то, что делало его человеком? Как бы невзначай вспомнился мужчина, идущий по колено в воде к серым потресканым крышам, что торчали над осокой и камышами, как он смотрел сквозь него в злые небеса, и умолял их о возможности спасти друга. Теперь Емеля понимал — почему. Крокус был для Молоха единственной цепочкой, что связывала его с миром людей, настоящих людей. Страховкой от одиночества.
Молох! Емеля откинул одеяло на пол, встал с кровати, покосился на Ванечку — тот продолжал мирно спать — подошел к зеркалу, включил ночник. Что делать то дальше? Приступы амнезии повторялись с пугающей частотой, и если так пойдет дальше, то через неделю он очнется совсем другим человеком. И не человеком — ПУСТЫМ! Не станет прошлого, одно сплошное настоящее, которое способно вобрать в себя любой хлам. А, учитывая мир, в каком придется жить — это станет прямой путевкой в мир чудовищ. Местный, так его, кажется, Доктор обозвал.
- Местный — вслух, в полный голос произнес он и резко замолк, словно испугавшись собственного голоса. Он поднял взгляд на зеркало, повторил шепотом — Местный.
Емеля стоял перед зеркалом и аккуратно, обеими руками щупал кожу на щеках.
Из треснутого отражения на него смотрело чужое лицо. Остались те же черты, но вот оплыл нос, а вот щеки напоминали «румяные яблочки» годовалого малыша. Посерели до мутного металлического цвета глаза. Но главное было не это – кожа жила своей жизнью, как и на том «жмурике» у колодца она ходила волнами, размывала устойчивый силуэт лица и вновь, словно наигравшись, возвращала его обратно. Только никаких черных волосков – сплошной, по кукольному розовый массив. Насмешливый Ванькин голос заставил его вздрогнуть:
- Любуешься? – Емеля обернулся, встретился с ним глазами. Ванечка сел на кровати, закутался поглубже в пальто – Теперь понятно, почему к людям нельзя? А если хочешь, проверь, до первого «Долговца». Ладно, бродяги насмотрелись на нашего брата, а этим пофигу. Борцы, мля, за чистоту расы!
- Ненавижу себя, - пробормотал в ответ Емеля – Хотя, иногда начинаю забывать, почему я должен себя презирать. Но сегодня помню – хреновый сын, паршивый солдат, плохой друг. Сталкера и то из меня не получилось. А теперь я – кто?
Ванечка в ответ поднял под пальто острые плечи:
- А я?
- Излом, – ответил автоматически Емеля и тут же сам удивился, откуда он знает подобное слово.
Пацан недобро усмехнулся, мстительно ответил:
- Не боись, пару раз на людях появишься - прилепят и тебе кликуху. - Ванька выдержал короткую паузу, чтобы вставить уточнение – Если убить не успеют. Нелюдь ты, Емеля, нелюдь.
- На себя посмотри! – огрызнулся в ответ тот.
- Тут и смотреть нечего – спокойно согласился Ванька. – Землячок!
Емеля пропустил последние слова Ваньки мимо ушей, опять повернулся к зеркалу. Произошедшие перемены порадовали – неспокойное волнение растительности успокоилось, и лицо приобрело нормальный человеческий вид.
- Уходить надо, пансион у Доктора закончился, – сказал ему в спину Ванька.
- Мне на МТС надо – ответил Емеля. Снова потрогал лицо, вроде все нормально.
- Все не угомонишься никак?
- Я не знаю, но мне почему-то кажется, что так надо. – Емеля смотрел на треснувшее стекло зеркала, и не видел в нем ничего, только пожелтевшие пузыри серебра, сосредоточил взгляд на Ванькином отражении. Тот внимательно глядел ему в спину. – Хотя бы сейчас закончу то, что начал. Ну, надо мне ЕГО увидеть!
- Зачем тебе? Если батькины слова покоя не дают, плюнь! Он подо что угодно языком базу подводил, это от настроения зависело. Так что – забей! – подытожил Ванечка.
Емеле показалось, что сознание опять начинает проваливаться в пустоту и это ничего не имело общего с обмороком, пускала корни «подлянка». Он качнулся, схватился пальцами за туалетный столик, помотал темнеющей головой. Душа тяжелым маятником вернулась на место.
- Мне надо! – упрямо ответил он. – Увидеть те побрякушки, ради которых все ЭТО стоило. Вдруг стоило? – он криво усмехнулся – Не думаешь?
Ванечка изогнул удивленно брови:
- Как батька прям. Что ты раскудахтался «стоило, не стоило» - да пофигу мне! Хочешь бирюльки собирай, хочешь с Молохом своим целуйся, хочешь – ляжь и сдохни. Хоть сделай что-нибудь, наконец! – он презрительно скривился.
- Вот и сделаю! – заверил его Емеля
- Вот и сделай! - ответил равнодушно Ванечка. – Автомат, кстати, все там же, в операционной лежит.
- ?
- Чудак ты, недочеловек. – Ванечка покрутил пальцем у виска – Голый на «смотрины» пойдешь? Ну, а насчет патронов, не обессудь – добрый Доктор пустил их в оборот, ведь деньги должны работать? Правда, ведь?
- Украсть? – засомневался Емеля.
- В долг возьмешь! – хохотнул Ванечка. Увидев недоумение в глазах Емели, он снисходительно сказал – Ладно, не ссы! Я с Доком поговорю, не впервой. На крайняк, обидится старичок, да он – отходчивый. Вали отсюда.
- А ты?
- Я не пойду, ты теперь птица местная – тебе и ветер в спину. Как-нибудь по ПДАшке доберешься.
От Доктора Емеля ушел один. Он предварительно спер заложенный за собственное здоровье автомат и штук двадцать патронов к нему, все, что нашел. Они россыпью валялись в верхнем ящике стола, расположенного в импровизированной операционной.
Немного засвербило где-то в районе совести, но уж с этим ненужным рудиментом Емеля справился довольно легко.
- Закончу – верну - пробормотал он сам себе, хотя верил в это с трудом. Ведь так хотелось в это надеяться!
Ушел под утро тихо, не прощаясь - не хотелось никого видеть. От произошедших в нем изменений несло такой неотвратимостью, обрушением привычного мира и понятий, что при одной мысли об этом Емелю душили слезы. Молох в один миг из простого деляги вдруг превратился в «мистера Зло», совокупную фигуру одиозных личностей подтолкнувших Сергея к Емелиному уродству.
Он закинул за спину автомат, последний раз оглянулся на пристанище Доктора и решительно двинулся к МТС, прямо по подернутой туманом трясине, как раз через то место, где он видел одинокого и такого прекрасного аиста. Чтобы поставить жирную точку во всей этой истории и, может статься, начать новую.
Он не боялся, решительно топал по хрустящей под ногами траве, взбивал берцами мутную жижу болота. Немногочисленные аномалии, раньше пугавшие его одним своим существованием, вдруг превратились в незначительные препятствия. Вроде крупного булыжника или ветвистой коряги. С недавних пор Емеля обнаружил у себя полезную способность необычного видения. Оказалось, если часто моргать, мир окрашивался в ярко-желтые кислотные тона с многочисленными цветными вкраплениями различной формации. А невидимые глазу простого смертного аномалии представали перед ним во всей своей красе. Коварный своей абсолютной невидимостью «трамплин» при вящем рассмотрении оказался огненно-красным, ослепительным, как раскаленное железо, крестом. Эта изящная махина мало того, что вращалась вокруг своей оси, кроме того, она раскачивалась из стороны в сторону, словно гигантский маятник, чьи часы с кукушкой находились где-то под уровнем земли. Но стоило попасть сюда инородному предмету, как вся система сходила с ума. Степенное вращение резко, по взрывному, превращало светящийся крест в прозрачный конус, который, соприкасаясь, например, с ржавой гайкой, отправлял ее далеко в небеса. Да так скоро, что за железякой оставался огненный след, как за болидом.
Емеля обошел по большей дуге целое скопление таких крестов, облюбовавших участок натоптанной не одним поколением бродяг тропы. Они густо гнездились на ней, как стайка комаров. То редкое зверье, что встречалось на пути – в основном, вполне обычная живность с редкими, но ясно обозначенными, признаками мутаций – поспешно ретировалось. Следы же людей пока отсутствовали, не жаловали бродяги эти места.
Огромное количество снорков, постоянно и сумбурно меняющиеся аномалии, превращали, зачастую, искателей сокровищ в обреченную жертву. Что их делало таковыми одно только решение шагнуть в сторону от обжитых и исследованных мест локации. С аномалиями все понятно, а вот Местные странным образом на глаза Емеле не попадались.
К полудню, забравшись на мохнатую от ржавчины опору ЛЭП, Емеля, наконец, увидел цель своего путешествия – МТС. Бывший мехдвор нельзя было назвать оживленным местом, хотя и запущенным, как страшный хутор, он Емеле не показался.
Пара крохотных человечков трудолюбивыми муравьями сновали вокруг остова грузовика: рама, короб дощатого кузова и двигатель. Что удивляло более всего – мотор работал. Его мерное постукивание доносили порывы ветра. У широко раскрытых ворот бывшего гаража, огромного кирпичного ангара, тесно сгрудилась группка людей, они что-то оживленно обсуждали.
Емеля аккуратно, чтобы не свалиться с верхотуры, извлек из кармана ПДА. Только он включил его, как тут же получил дежурное извещение с просьбой поменять батарею и десяток сообщений. Они горохом высыпали на экран, заставляя комп зависнуть на некоторое время. Емеля бегло их просмотрел – ничего важного, как всегда пустой треп и «дежурка» о героически погибшем Семецком. GPS же порадовала подтверждением, что он действительно находится у МТС, а так же о десятке человек, расположившихся здесь. Все – нейтралы. Хотя это лишь те, кто плевал на скрытность и имел включенный комп.
Молоха среди подсвеченных точек не было, но приобретенные чувства показывали – он там! И он вполне мог располагаться среди этих, точащих лясы на свежем воздухе, сталкеров. Еще он знал, что нет с ним Крокуса, веселого Санчо Пансы, обожающего крутить глушители на любое оружие. Это облегчало разговор с Молохом, хотя, где-то глубоко внутри, расстраивало – Лешка Крокус Емеле нравился.
Он слез на землю, бесцельно, совсем рассеяно похлопал себя по карманам, зачем-то перевязал шнурки на ботинках. Во всех его действиях наблюдалась напряженная суетливость. Ну вот, он дошел до Молоха, что он скажет ему, и хватит ли духу принять последнее решение? Ведь оно все равно состоится, хоть он и боится в этом признаться.
За каменной стеной тогдашнего Молоха, каким помнил его с последней встречи Емеля, нисколечко не проглядывалось того растерянного лица капитана Сашки Малахова, который стоял в тамбуре разваленной электрички, и шептал над окровавленным мальчишкой ласковое детское имя, что так издевательски сверкало на белой бирке.
Емеля знал – ему придется встретиться с сухим стариком, у него остекленевший мозг и пустой безразличный взгляд. И конец их встречи очевиден – чья-то, скорее всего его, Емелина, смерть. И поделом ему, может это лучший выход для него, еще не чудовища, но уже не человека. Так нужен ли разговор, что он готов выбрать, какую из возможных развязок? В голове опять качнулась вопрошающе каменная голова идола, она снова и снова задавала ему один и тот же вопрос – Пойдешь со мной? – Емеля вздрогнул, посмотрел поверх камыша по направлению к МТС, и, конечно же, ничего не увидел. Но ясно почувствовал ту острую, разрушительную тоску, что глодала изнутри того, кого он искал. Емеля оправил полы телогрейки мокрыми от пота ладонями и начал продираться к дороге. Скрываться от людей больше не имело смысла, он шел к ним, чтобы получить свои ответы на еще не заданные вопросы. И почему-то знал, что поступает правильно.
Емеля расположился в глубокой канаве у, ощетинившегося ржавой арматурой, бетонного моста, превращенную стакерами одновременно и в помойку, и в отхожее место. Зеленоватая жижа, которую язык не поворачивался назвать водой, доставале лишь до щиколоток, она слизывала скатывающиеся с холма бумажки и уносила их под мост, в треснутую бетонную трубу. Резкая аммиачная вонь выбивала из глаз Емели слезы. Он растирал их по щекам засаленными до блеска рукавами телогрейки и продолжал рассматривать пустующий мехдвор. Кирпичные боксы с проваленным местами шифером поверх ребер стропил зияли распахнутыми створками ворот. Забор был обмотан снесенной отовсюду ржавой «колючкой» и страха не внушал – железная паутина сверкала всюду огромными прорехами. Усики мин и проволока многочисленных растяжек, видимая даже из канавы, свидетельствовали об их, скорее всего, направленности против зубастых тварей, чем против человека. Кстати, две гниющие псевдоплоти бугрились тут же, у приветливо распахнутых главных ворот. Туши покрывало облако пирующих мух.
Убрать их никто не удосужился, ведь царившая в Зоне власть анархии, вопреки набившей оскомину пословице, к порядку не располагала. Как и на проклятом хуторе, весь двор был завален разнообразным металлоломом. Парочка грязненьких бродяг, раздетых по пояс, возилась под полуденным солнцем с чихающим дизелем.
Генератор – догадался Емеля – Ну, надо же!
Электричество в Зоне, как успел заметить Емеля, было в дефиците. Только у Сидора как-то осознано вырабатывался ток. Ну, разве что, у Доктора свет горел без всякой причины – не было не проводов, не слышал Емеля и работающего генератора. Так то – Док! Тип мутный и, к тому же, местный.
Бродяги, которых Емеля приметил еще с вышки, давно скрылись внутри ангара, и появляться не собирались. Перекурами себя никто не баловал.
Неожиданно грянул хлестко выстрел, Емеля втянул голову в плечи, но прятаться под полотно моста не стал. Все и так было понятно – грустный часовой, бестолково торчащий под аркой ворот, с опостылевшей скуки согнал выстрелом тупую плоть, что торчала тут же недалече, в расцветающей зелени Болота, и, как бегемот в Лимпопо, глазела на него нагло из под уровня воды.
База забурлила встревоженным муравейником. Сталкеры, которых миг назад еще не было, полезли, словно киношные зомби, из разных углов. Кто мелкими группками, кто же, напротив, скользил тенью от укрытия к укрытию. Некоторые, явно застанные тревогой врасплох – у бутылки или в постели – неловко напяливали на себя «лифчики» разгрузок и ременные петли оружия. Часовой рассеяно наблюдал за поднятой им суетой и хлопал глазами. Стальное напряжение в, и без того сутулой, спине выказывало, пугает его сейчас не столько «плоть», сколько гнев товарищей за смороженный «косяк». Попытавшись придать ситуации хоть капельку жути, он растянулся на пузе и трижды шмальнул в сторону камышей.
- Кажись, «синие»! – проорал он надорванным до дрожи голосом. Народ же, скрючившийся за укрытиями, стрелять не спешил – патрон в Зоне стоил чуть дешевле фуфырика с водкой, били всегда с толком и наверняка. К часовому подполз дядька в старомодной фуражке одетой козырьком назад – ни дать ни взять, орел суворовский – и прижался к земле рядом с ним. Он долго гладил болотные лужи окулярами бинокля, а затем, наконец, не поднимаясь, с брюха, отвесил возмутителю спокойствия увесистый отеческий подзатыльник.
- Шабаш, ребята! - мужик поднялся на ноги, защелкнул предохранитель на автомате и закинул его за спину – Учебная тревога, Петрушка дедушек дрочил, благодарность выносить после смены. А то… - он усмехнулся в сторону поникшего Петрушки – А то он сейчас – «лицо неприкосновенное». Часовой, мля! Айда, братва, шахматишки допивать.
Сталкеры единодушно потянулись по своим облюбованным местам, откуда их выжал тревожный выстрел.
Емеля осторожно высунулся над вонючим бруствером из мусора, стараясь рассмотреть во множестве спин одну, Молоховскую. Армейские бушлаты, зеленый матовый блеск костюмов химзащиты, «спасжилеты» разгрузок с растопыренными в разные стороны карманами – все это делало этих людей братьями-близнецами, безликими воинами одного людоедского племени. И выделить на таком расстоянии так, без бинокля, Молоха не удавалось. А он там был, точно был! Острая уверенность пригвоздила его к этой мрачной канаве, заставляя вдыхать запах миазмов, сверлить и сверлить слезящимися глазами пустеющий двор. Тщетно.
Постепенно угас день, склонилось без помпезности, по воровски солнце. С болота потянуло холодом и сыростью. По протяженному периметру мехдвора зажглись фонари, делая темноту, в которой оказался Емеля, осязаемо густой : простые лампы накаливания под самодельными жестяными абажурами. От попрятавшихся под крышами людей разило запахом суррогатной водки, замешанном на привычной щемоте тревоги.
Емеля приподнял тонюсенький воротник телогрейки и начал осторожно пробираться поближе к колючке. Еще днем он заприметил, что правее, за дикими зарослями древообразной полыни проволока завалилась вместе с трухлявым столбом. После короткой борьбы с гигантскими стеблями (он чувствовал себя медведем, продирающимся через малинник) Емеля легко перебрался через ограждение, правда, чуть было не попавшись на растяжку. Слава богу, поставленную на авось. Хотя, если бы не его специфическое зрение, то, как знать, разметало бы его кишки по ближайшей кирпичной стенке. И скользнул из качающегося светового круга в темноту, под раскрытое окошко-бойницу. Оттуда раздавались негромкие звуки беззлобной перебранки, шарканье ног, звон роняемой посуды. Кто-то мучил губную гармошку, без определенной мелодии, просто перебирал ноты друг за другом. Тихо, почти про себя.
Емеля присел на землю, прислонился спиной к остывшей каменной стене, зажал автомат между коленей и закрыл глаза. Он весь превратился в слух.
- Коооля! - намерено кто-то затянул слова. Шлепнули о стол карты. – Шел бы ты отсюда, а то в одних трусах до Большой земли топать.
- Лучше без трусов – заржал другой голос, глухой и сиплый. – За кровососа сойдет, вон, как губищи разбарабанило!
- Еманись, Берло, у кровососа елды нет!
- А ты видел?
Народ заржал, упало, покатилось с грохотом ведро.
- Еп, самогон держите, дебилы! Ну вот, пролили.
- Ходи давай!
- Чем я зайду? Пустой.
- Шахматист, мля. Свекор, куда паек понес, под одеялом жрать?
- Нет у него одеяла – проиграл. – Опять общий заразительный ржач.
Взвизгнула выше обычного губная гармошка, сиплый тут же выругался:
- Горец, не свисти, денег не будет, – гармонист послушно успокоился и замолк совсем.
- Петруха, сходи, проверь, как Ландышу стоится.
- Я же только сменился – раздался знакомый обиженный голос давешнего часового.
- А ты сходи, вдруг схавали его – продолжал настаивать сиплый.
- Да не пойду я! – взвился Петрушка.
- Ладно, пусть сидит – влез в перебранку растянутый, с вязким оттенком сильного опьянения голос. – Все равно ссать хочу.
Емеля напрягся.
Сиплый спросил:
- Сань, ты чего? Пусть молодой идет, ему еще за захер причитается!
- А что я? – обиделся Петрушка – Говорю, «синие» с болота ломились.
- Ага, эта вечная мерзлота дальше Кордона ряшки не кажет.- вклинился кто-то. Народ одобрительно загудел, а уличенный во лжи Петрушка предпочел заткнуться.
Снова растянутый голос:
- Да сиди ты, чукча, схожу я.
Молох! – Емеля раскрыл глаза, переполз ближе к кустам и, усевшись на колени, навел на угол ангара ствол автомата.- Молох!
За практически разделявший их месяц он сильно сдал. Когда-то прямой, как жердь, Саша Малахов, человек, об которого, словно об громоотвод разбивались замысловатые молнии невзгод, согнулся. В изможденном человеке в накинутой поверх голых плеч камуфляжной куртке и наспех одетых на босу ногу сапогах, не чувствовалось ни прежней стали, ни угрозы. Поясной ремень с массивной кобурой болтался на левом плече. Молох бережно придерживал ее локтем, чтобы она не соскользнула вниз. А другой рукой он опирался на стену, стараясь не упасть. Оно и не мудрено – его бывший кумир, идол на которого Емеля молился с первых минут встречи, был чертовски пьян.
Он докачался под фонарь, встал в самом центре светового круга и покосился в темноту. Без особой нужды, скорее, по привычке. Но Емеле на миг показалось, что его прищуренные глаза грубо касаются его. По спине пробежали мурашки.
- Эй, Ландыш, блин, серебристый! Жив? – гаркнул Молох в сторону ворот. Оттуда тут же показался размытый силуэт часового.
- Живой, случилось чего? – спросил он, не выходя из темноты.
- Вали, к едрене фене, на пост. Дай посать! - Молох довольно хмыкнул и не дожидаясь, пока часовой удалиться, облил мочой кирпичи стены – Проверка связи, рядовой!
Он начал возиться с одеждой, при этом был вынужден упираться одной рукой в стену, отчего при неловком движении ремень с кобурой сполз с плеча и повис на сгибе локтя.
- Вот мля! – выругался Молох.
- Санек, ну ты где там? – раздалось из окна.
- Да иду я, иду – Малахов развернулся к Емеле спиной, чтобы уйти.
Замер заросшим затылком над прицельной планкой, качнулся и, грубо выматерившись, остановился, ловя точку равновесия. Емеля колебался, все было глупо – кит, матерый сталкер висит у него на прицеле, у трясущегося от собственной наглости сопляка. Жалкий кит: солдатская куртка, голые ноги в резиновых сапогах и сивушный смрад местного бухла. У Емели, воспитанного, что по суровым законам жанра должна произойти искрометная схватка между хорошим и плохим, не хватало духу поставить жирный крест простым рывком указательного пальца. И причина не в том, что за стеной сидят такие же сталкеры, убивают время и страх карточной игрой – ведь они незамедлительно выскочат на выстрел, как это происходит, Емеля имел возможность убедиться. И не думал он, что будет делать после, а просто тянул и тянул время. Он искал причину, оправдание и не находил. Едкий пот потек по лбу, ожившая от избытка эмоций кожа заволновалась. Емелю затрясло.
Малахов продолжал стоять, Емеля отнял руку от цевья, вытер со лба пот. Как там говорил дед? – вспомнил Емеля – Взгляни ему в глаза, а там все решишь!
Что ты делаешь! – возмутился здравый смысл, но Емеля решительно встал с колен и, раздвинув рукой полынь, вышел из темноты.
- Ну, привет, мудила! – с трудом поддерживаемой бравадой в голосе произнес он, так хотелось показаться перед ним спокойным.
Молох медленно, без видимого страха обернулся. Одна рука все так же ловит стенку, другая в кармане куртки. На ее сгибе висит бесполезным балластом ремень с кобурой.
Их глаза встретились, но в отличии от горящих нервными огоньками зрачков Емели, Малаховские лишь на миг вздрогнули и снова обрели стеклянную бесстрастность.
- И тебе не хворать, добрый человек. – растянуто ответил он. А цепкий взгляд продолжал изучать лицо Емели щепетильно, сантиметр за сантиметром, дивясь на произошедшие с ним метаморфозы. Оно вдруг поплыло, и силуэт изменился почти до неузнаваемости. - А ты… - Молох запнулся, тщательно подбирая слова и, наконец, завершил, не найдя, по-видимому, ничего подходящего. – Стал другим. Мстить пришел?
Емеля вздрогнул, качнул угрожающе стволом автомата, чтобы предостеречь Молоха от резких выпадов.
- Мстить – пробормотал Молох, отнял руку от стены, схватился за голову, невпопад проскрипел – Ох, какой же я бухой.
Он провел ладонью по сморщенному лицу, по обильной щетине и, вдруг потеряв равновесие, снова уперся в стену. Емеля рассеяно наблюдал за ним.
- А я думаю – гадаю, что за Емеля такой, по циркулярке меня и мудаком! За такой выпад я обязан на тебе жениться. – Плечи Молоха мелко затряслись от смеха.
- Я пришел с тебя спросить – процедил сквозь зубы Емеля.
- Что спросить? – искренне удивился Молох, его брови изогнулись домиком.
- Спросить, зачем все это? Зачем ты нас с Максом подставил? – упрямо набычился Емеля.
- Подставил? – окрысился Молох – А вам что, харчей дармовых захотелось лопатой похлебать, и почему я перед тобой оправдываться буду? Пришел валить – вали, соплежуй!
Емеля зло рванул на себя затворную раму, сухо клацнул затвор.
- Сань, але! – раздалось из-за стены.
- Да тут я, личинку кладу! – отозвался Молох и тихо, чтобы слышал только Емеля, добавил – Ты, сопляк, не кипятись, сгинешь ведь чуть попозже меня. Тут народу дикого - тьма.
- У меня ствол зудит, ублюдок, чтобы пришить тебя – зашипел в ответ Емеля, словно перегретый чайник. Дурная кровь прилила к голове, отчего приобретенная живность колыхнулась и оплыла, расширяя до ушей рот. Молох вздрогнул, побледнел, заплывшие пьяной поволокой глаза вдруг обрели контраст.
- Вон как… - пробормотал растеряно он. - Где ты так?
Емеля ничего не ответил, лишь крепче сжал цевье автомата.
- Зачем, Молох, зачем?! Чего такого надо обрести, чтобы нас с Максом сдать, как овец? Ты ведь знал, что мы сдохнем?
- Когда торговал вас у Сидора, нет. Потом он у вас был шанс остаться в живых, но я не мог учесть всего.
- Шанс? – Емелины глаза покраснели – А у тебя он есть?
Молох равнодушно пожал плечами:
- Он всегда есть, Сережа. Я правильно вспомнил?
- Емеля – коротко отрезал он, физически чувствовалось, как меняется конфигурация лица. Он нервно дернул щекой, пытаясь хоть как-то контролировать превращения. – Теперь уже Емеля.
Из глубокой темноты потянуло ветром, грянул отдаленный раскат грома. Молох повел носом.
- Выброс скоро, - тихо пояснил он, возможно, самому себе, и уже устало спросил - Что ты хочешь от меня, чтобы я растекся соплями и умолял тебя о пощаде? Я, Сережа – он намерено сделал ударение на полузабытом имени – своего горя уже хапнул, а все остальное не имеет смысла. Ты хотел приключений, бабок шальных? Так вот они, на! – он ткнул пальцем в лицо Емели, тот отшатнулся назад. – Вот оно сталкерское счастье – прорва перспектив, радужных идей. Как во сне живешь, одно сплошное волшебство! И сколько топчу ее родную, смысл один: за любую «цацку» плата «баш на баш» - то ли подарок это, то ли проклятье. Хотел узнать, зачем? Смотри – Молох засунул руку в только что замеченный Емелей кожаный мешочек, который висел у него на шее наподобие ладанки, и протянул сжатый кулак - Теперь это моя беда. Взял я ее, да что толку – ни богатства, ни славы, ни людей справных кругом – рожи одни. Ты тут еще с муками совести.… А, смотри, - кулак разжался.
На ладони лежал небольшой, как речной голыш, красный камень в форме птички-свистульки с гипертрофировано обозначенной грудью. Снегирь – сразу подумал Емеля.
Цацка покрылась сетью коротких радужных лучиков, словно коротким мехом. Они осязаемо, где-то на грани чувств, гладили лицо Емели.
- Приятно? – грустно усмехнулся Молох. – Вот и мне приятно, а зачем, Сережа? Зачем мне весь этот кайф, если все это – он неопределенно обмахнул жестом окрестности – не в жилу? И на Большой земле мне места нет.
Емеля заворожено смотрел на артефакт, обласканный его светом, он лелеял в себе какую-то мысль: мелкую, несмелую. Даже не мысль, скорее ее слабый зародыш, эмбрион.
- Эта бирюлька родит во мне нечто, Сережа. Месяц назад я дернул бы ствол и вышиб тебе кишки через спину. А сейчас я что? Стою и точу с тобой лясы. Думаешь, твоя пукалка меня держит? Ага, размечтался! – Молох сжал камень в кулаке.- С Сидорычем на ножах, Кирза, хоть и калека, а ядом дышит. Вояки, вот тут интересно, кто меня сдал, Сидор, что-ли? И все это зачем, чтобы Лешка гнил в земле?
Емеля молчал, он все еще смотрел на сжатый кулак Молоха, под которым теплился камень. Оно рождает во мне нечто – эхом прозвучал в голове голос собеседника. Нечто.
Снова на них обрушился жестокий порыв ветра, он принес с собой пока еле слышный вздох зарождающегося Выброса. Емеля сжался, второй Выброс в его сомнительной карьере. Молох понял его правильно:
- Скоро тряхнет – кивнул он – Ну, ты доволен, может, сплясать еще?
Но Емеля задал неожиданный для себя вопрос:
- Что с Крокусом?
- Порвало Лешку на Выверте, мы ведь Выверт взяли. Не знал?
Емеля отрицательно помотал головой, вспомнились Диогеновы рассказы о несметных богатствах Выверта. Он внутренне улыбнулся – зачем они ему теперь? Пустое. А вслух произнес:
- Жаль.
- Жаль – покивал головой Молох – Он мне из-за вас все мозги проел.
Емеля невпопад поделился:
- А я сейчас аномалии вижу. – Но Молоха, похоже, это нисколечко не задело. Он лишь сухо произнес:
- Повезло.
Емеля примирительно опустил ствол автомата, убивать Молоха больше не хотелось, смерть Крокуса как-то невзначай проложила между ними шаткий мостик.
- Что делает этот… Снегирь? – спросил он.
Молох снова взглянул на камень, изумился:
- И вправду, похоже! – повертел его в руках – Это только Зона знает. А так – не отпускает память, оживляет в черепушке то, о чем даже не знал. А, вслед за этим, боль – он осторожно коснулся груди. – Ведь многого лучше не вспоминать. Правда?
- Память… - бессвязно протянул Емеля. Зарябило в глазах, на уши надавило комариным писком.
- Выброс скоро – напомнил ему Молох – Пойдем, там бродяги убежище соорудили, отсидишься.
- Смеешься? – на лице Емели натянулся нечеловеческий оскал. Теперь у него такая улыбка.- Завалят они меня.
- Ты прав, тогда прощай?
- Прощай – кивнул Емеля. – Ствол брось, потом подберешь.
-Резонно,- согласился Молох, перевязь упала под ноги Емели.
- Я его под мостом оставлю – успокоил его он. – Уходи!
Молох повернулся к нему спиной и, неожиданно, поколебавшись, остановился, бросил через плечо:
- И не держи зла, если сможешь, тут все так.
- Я знаю – согласился Емеля - Теперь всегда так.
Молох начал медленно удаляться, алкоголь еще давал о себя знать. Емеля смотрел ему вслед и думал о том, что расстается навсегда с человеком, который занимал его мозг целый месяц. Был его целью. Он услышал от него то, что ожидал – теперь можно было признаться самому себе – и душа Емели обросла пустотой. Теперь он один на все проклятые Зоной квадратные километры, без Главной цели и Заоблачной мечты и Дорогих воспоминаний. Память! Красный камень – таблетка от чудовищности. Мамочка! – он попытался поймать уплывающий безвозвратно милый образ, но натыкался внутри себя лишь на скукоженную образину, ссохшуюся оболочку, показывающую фокусы перед горсткой восторженных мертвецов. Память!
Не раздумывая, Емеля поднял автомат, прицельная планка подцепила застывшую на углу ангара тень и рванулась вместе с выстрелом вверх. Рокот надвигающегося Выброса хлестанул вместе с ним по ушам. Полыхнуло красное зарево, и задрожала под ногами земля, а Емеля, кинув ненужный автомат, завис упырем над неподвижным телом Молоха.
Он попробовал сорвать кожаный мешочек, рванул его раз, другой, третий – все тщетно. Тогда в ход пошли зубы, он впился в сыромятный ремешок зубами и принялся его грызть. Кожа, подсоленная свежей теплой кровью, хлещущей из горла Молоха, скрипела на глазах, превращалась в горькую жвачку, но не рвалась. Емеля взвыл, заурчал совсем по-звериному, снова рванул ремешок движением головы. Шнур лопнул и повис в оскаленной пасти Емели.
Память, и будь все проклято – пускай сгинет его хрупкое тело, пусть рушится весь мир, но у него останется его память! Сквозь опустившуюся на глаза алую пелену ворвался в сознание каменный идол, он призывно тянул к нему руки. Выглядывала из-за его необъятной спины незнакомая девочка Лука, ее губы опять что-то шептали. Он не мог разобрать, что именно.
Снова тряхнуло, земля ушла у него из-под ног, и Емеля рухнул на бок. Он заскользил по скользкой кровяной луже, пытаясь снова подняться на ноги. А зубы, стиснутые в скулах, по песьи сжимали ремешок ладанки.
- Дядя Саша! – из-за угла выглянул давешний часовой, Петрушка кажется, но на этот раз, по самые брови утянутый в защитный костюм. Только прозрачная маска болтается на грудной клипсе, как раз над баллонами.
- О, еп! – вдруг заорал он не своим голосом, и Емеля понимал почему. Парень увидел страшное чудовище, жестоко нависшее над Молохом. В его оскаленной пасти от уха до уха капала кровь «дяди Саши». Нечеловеческие пронзительные глаза стрельнули из-под шевелящихся кустистых бровей, буквально пригвоздили Петрушку к земле, опрокинули его на угол ангара. А невидимые холодные пальцы, противные, под стать мокрице, схватили под черепной коробкой мозг, ставший неожиданно податливым.
- О, еп! – снова заголосил фальцетом Петрушка, вскинул ватными руками карабин, ткнул дулом в размазавшуюся тень зверя. Под глазами бил стробоскопом пульс, его несло то в лютый холод, то жаркий, болезненный озноб. Помимо воли, гораздо раньше, чем он планировал, хлестанул выстрел.
- О, еп! – как заклинание повторил Петрушка, и снова удар выстрела. Сознание покачнулось, уловило плавное движение чудовища в сторону забора. Парень заорал, что есть мочи, с выпученными от страха глазами:
- Мужики, Молоха убило! – послышался грохот падающей мебели и топот многочисленных ног. Петрушка сполз по стене, упер в нее приклад, неприцельно расстрелял остатки обоймы в темноту. Потом его трясли за плечи, хлестали по щекам, орали – пытались хоть как-то растормошить парня, стереть с его лица отрешенный взгляд, но напрасно – костлявый холод под черепом не отпускал.
Емеля тяжело дышал, спрятавшись под одной из «ног» ЛЭП, он держал перед глазами Снегиря, в его прозрачной глубине он пытался искать себя, того, кем он когда-то был. Тени призрачных снов, перемешанные на болезненном бреде, метались среди пожелтевших фотографий и редких живых образов, что выглядели среди них музейными барельефами. Покраснели его глаза, на руках непропорционально вытянулись пальцы, они неловко охватывали драгоценную искру на ладони. Не было никаких чувств и поиска смысла, лишь осторожное нечеловеческое любопытство, как у шкодного ребенка, приоткрывшего дверь в запретный чулан.
Выброс набирал силу: шорох небесной лавины превратился в непрекращающийся рокот, жесткий грудной бас, его боевую кровавую песню. Емеля ясно почувствовал трепещущиеся под черепушками горошинки чужих мозгов, их было много. Они возились у Петрушки и пытались разорвать его жесткий захват. Он мог его отпустить и, напротив, мог поймать любого из них, но мешало равнодушие. Он осторожно коснулся Молоха, тот, как ни странно, был еще жив, слабо, еле слышно. Емеля дотронулся до него, но тут же испугано отшатнулся. Молох отходил, и отходил плохо – не было черного тоннеля со светом в его конце, а только толпы мертвецов в том проклятом вагоне. Он снова и снова шел по нему, и был он один: ни Крокуса, ни казаков, ни солдата с медицинским прозвищем Аптека – только мертвая кладбищенская тишь, как немой упрек.
Ванечка, Доктор, Диоген, Матрешка – он когда-нибудь к вам вернется – Емеля трепетно спрятал Снегиря в ладанку, повесил на шею, мысленно и грустно проводил в пустоту улетающие фотографии. Память, ведь она тоже его не оставит, и пока она есть – он жив.
Емеля снял с пояса дареную дедом Диогеном саперную лопатку и начал рыть землю, ласково глядя на розовые небеса. И ОНА тоже его не оставит, ведь все-таки он дома.
Он дошел!
07.10. 2009.
КОНЕЦ
Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/